"А вот так я отделю Зло от Добра, - подумал я. - Как ножницами - раз, и все. И сошью страну по науке - с искривлением пространства".
Жилбыл взобрался по лестнице до половины холма и оглянулся. Тень все еще покрывала луг, над озером висело облако тумана, но над туманом уже играла трепещущая искрами жужильих крыльев широкая семицветная радуга. Звон крыльев жужил и веселые восхищенные выкрики сливались в единый светлый тон, дарующий люду долины радость пробуждения нового дня.
- Красиво в моей стране, Летописец? - грустно спросила за спиной Жилбыла Государыня.
Летописец повернулся. Государыня как всегда возникла на лестнице тихо, незаметно и неожиданно. Она стояла ступеньками тремя выше, правым боком к Летописцу и смотрела на него скосив глаз. Вечно юная и вечно молодая в неизменной белой государевой пелерине.
Все в Стране Света было неизменным. И белая пелерина Государыни, и полотняная рубаха Летописца, и жужилье купание, и радуга по утрам. И березовая каша мальцов, и вечерние песни ласков. И изуродованная лестница на холме, и ежеутренние встречи на ней Государыни и Летописца. И улыбка Государыни.
- Красиво, - привычно согласился Жилбыл и тут только увидел, что сегодня улыбки на лице Государыни нет.
- Что с тобой, матушка? - изумился он.
Государыня вздохнула.
- Неспокойно мне что-то, Летописец. Сердце болит…
Она подняла руку к груди, но, будто наткнувшись на невидимую стену, опустила ее. Никогда не видел Жилбыл ни левой половины лица Государыни, ни ее левой руки. Всегда она стояла к нему правым боком. Поговаривали, что Кудесник изуродовал Государыню столь же страшно, как и лестницу.
- Тысячи лет мы жили в счастье и спокойствии без него, - продолжала Государыня. - А сейчас он вспомнил о нас. Что-то случится.
- Кто - он? - опешил Жилбыл.
- Кудесник, - просто сказала Государыня.
Летописец смешался.
- Но ведь Кудесник хороший, - вставила свое слово жужинья Тенка.
- Нет, - горько возразила Государыня. - Кудесник не хороший. И не плохой. Он - Кудесник. Вершитель судеб.
- Он что-то замышляет?
- Не знаю, - вновь вздохнула Государыня. - И он сам не знает. Пока только наблюдает за нами.
"Началось, - подумал я. - Стоило только довериться героям, как все мои благие намерения пошли насмарку. Какой там к черту счастливый добрый мир, "погрязший" по самые уши в небесной чистоте! Не хотят они в нем жить. Пресно им, видите ли! Ишь, Кудесник объявился!"
Врал я, конечно, самому себе. Я действительно полностью отпустил авторские вожжи и абсолютно не представлял, что же должно случиться в Светлой Стране. Просто перенес на героев свое раздражение от личных глупостей и ошибок, совершенных в ту пору, когда мне самому казалось, что мой настоящий мир, в котором жил, пресен, погряз в застое и потому требует перестройки. Впрочем, перестройки мой мир действительно требовал. Но не бомбовыми ударами по женщинам и детям…
Государыня посмотрела на Летописца и вымученно улыбнулась.
- Тенка, - спросила она, меняя тему, - ты опять сегодня радугу не делаешь?
Не было в ее голосе строгости, ни кого она не наказывала и не ругала. Никогда. Разве что мягко журила.
- Нет, Государыня, - покраснела жужинья.
- Смотри, крылья поблекнут, и ты летать не сможешь.
- Хорошо, Государыня…
- Не хорошо, а плохо, - грустно усмехнулась Государыня.
- Я буду делать радугу, - совсем смутившись, поправилась жужинья.
- А то кашей угощать не стану, - нарочито строго поддержал Государыню Жилбыл.
- Это вряд ли, - не приняла его поддержку Государыня. - Не в твоем характере…
Она замолчала, устремив куда-то вдаль задумчивый взгляд. Будто пытаясь высмотреть, прочитать в непонятном, недоступном Летописцу далеке судьбу своей страны.
- Государыня… - осторожно начал Летописец.
Но она лишь взмахнула рукой, останавливая его. Знала она, что он скажет. Знала, что думает и говорит в каждый миг бытия любой житель ее страны. Не в утешении и поддержке нуждалась Государыня - этим она сама одаривала всех. А хотела Государыня знать, что задумал Кудесник. Чувствовала она его присутствие, но в мысли проникнуть не могла. И от неизвестности и неопределенности будущего страны сердце Государыни болело.
- Ладно уж, идите, - отпустила она Тенку и Жилбыла. - Тебя работа ждет, Летописец. Будь аккуратен.
И она стала отдаляться, скользя над ступенями без единого движения. Лишь пелерина чуть колыхалась от слабого ветра.
Летописец поклонился удаляющейся Государыне и начал подниматься вслед за ней по лестнице. Но, странное дело, вершина холма, до которой быстро и легко добралась Государыня, к Летописцу не приближалась. По левую сторону лестницы за ажурными перилами проплывали вниз деревья и кустарник, а по правую струилось волнами колышущегося ковыля горизонтальное поле. Наконец слева, среди берез и елей, показалась белоснежная мраморная беседка с медной, покрытой темно-зеленой патиной, крышей. Здесь склон холма был крутой, и беседка, заглубленная в холм, почти срасталась крышей со склоном.
Жилбыл остановился у калитки в ажурных перилах напротив беседки и посмотрел вверх. Государыня уже сидела на троне на вершине холма под половиной арки, обрезанной как раз посередине над шрамом спекшейся земли. Трон был установлен правым боком к лестнице, и застывший профиль Государыни четко выделялся на фоне кристально-голубого неба.
- Будь аккуратен, - вновь донеслись с вершины холма последние слова Государыни.
Жилбыл кивнул, открыл калитку и вошел в беседку. В беседке было прохладно, уютно и светло, несмотря на то, что ее правую сторону закрывал почти вертикальный склон холма, весь в переплетении корней росших выше берез. Перед этой нерукотворной стеной стоял стол, а за ним, упираясь спинкой в корни, - стул. Здесь было рабочее место Летописца.
- Наконец-то, - донесся откуда-то из-за корней дребезжащий недовольный возглас.
Корни над столом раздвинулись, на пол беседки посыпались сухие комочки земли, и из открывшейся в склоне холма темной норы выбрался волосатый семиногий Лет. Он поставил на стол чернильницу, налил в нее из бутыли чернила, воткнул перо и положил на столешницу стопку чистых листов. Делал все это Лет одновременно, благо руконог у него хватало.
- Сколько живу, но такого безалаберного и необязательного Летописца вижу впервые… - ворчал он.
- Здравствуй, Лет! - нарочито громко сказал Жилбыл.
- Я-то здравствую, - сварливо отозвался Лет, - а вот ты, судя по тому, что опаздываешь, вряд ли…
- Да что это мне за наказание! - насмешливо возмутился Летописец. - Дома мальцы ворчат, здесь - ты. Так и я скоро начну.
- Нас Государыня задержала, - вступилась за Жилбыла Тенка.
- А ты вообще молчи, - огрызнулся Лет. - Тебе здесь находиться не положено.
Он посмотрел на Тенку большими, безвекими, и потому казавшимися добрыми, желтыми глазами и неожиданно смущенно шмыгнул огромным, как груша, носом. Лет и на самом деле был добрым и ворчал больше от старости.
- Ладно уж, оставайся, только не мешай, - разрешил он и легко для своего вековечного возраста вскарабкался по колонне под крышу беседки.
- А ты садись и работай! - задребезжал он оттуда Летописцу, устроившись на перекрестье балок.
- Слушаюсь и повинуюсь! - съерничал Жилбыл и сел за стол.
Отсюда, с этого места беседки, открывался вид на всю Светлую Страну. А заглянув в Волшебную Линзу, подвешенную на шнурах между мраморными колоннами, можно было приблизить любой уголок страны и рассмотреть его во всех деталях.
- Ну, так что тебе сегодня показать? - нетерпеливо заерзал под крышей Лет, подергивая за шнуры Линзу.
- Пока ничего. Пока я опишу то, что было утром, - сказал Летописец.
Он обмакнул перо в чернила и начал писать:
"Лишь зарделась заря над лугом, как жужинья Тенка выбралась из гамака, натянутого под лопухом, и зябко расправила прозрачные крылья…"
Пронзительный среди ночи телефонный звонок вырвал меня из Светлой Страны. Перепуганная кошка стрелой слетела с книжной полки и дала деру на кухню за холодильник. Боялась она резких звуков, моего повышенного голоса и гостей. А за холодильником у нее было укромное место, где она отсиживалась, выслушивая нотации по поводу изодранных обоев, или дожидаясь ухода моих друзей.
Я бросил взгляд на часы. Половина третьего ночи. Черт, кому это не спится? Опять чей-нибудь отроческий дискант попросит к телефону Свету или Милу.
- Да? - раздраженно гаркнул в трубку.
- Извините, квартира Бескровного? - спросил женский голос.
- Да, - сменил я тон.
- Здравствуй, Валик. Это Таня.
"Гм…" - сказал я про себя и стал перебирать в уме знакомых мне Тань. Той, которая могла позвонить в третьем часу ночи, среди них не оказалось, и я благоразумно промолчал.
- Алло?
- Я слушаю.
- Ты меня не узнал? Я - Таня Рудчук.
Я чуть не выронил трубку. Вот уж кого не ждал! Двадцать лет… Или двадцать пять?! Я растерянно замычал в трубку.
- Что? - спросила она.
- Ты… - наконец с трудом выдавил я. - Ты откуда?
- С вокзала. Только что приехала.
И снова у меня перехватило горло. Но верить я себе не хотел.
- П-проездом? - понял я. - У тебя здесь пересадка?
- Нет, - просто сказала она. - Пока нас направили сюда. А потом - не знаю. Переночевать пустишь?
Здесь я совсем растерялся. Кто направил, зачем, кого - нас?
- А что… - глупо начал я, но затем, справившись с собой, выдавил: - П-приезжай.
- Сейчас буду, - сказала она и повесила трубку.
С минуту я сидел абсолютно оторопевший. Татьяна… Сколько мне тогда лет было? Шестнадцать?.. Или семнадцать? Да нет, и шестнадцать, и семнадцать, и восемнадцать. Три года. Три года все это длилось. А может, и все четыре…
И только тут я спохватился. Как же она доберется ко мне в третьем часу ночи? Живу, как схимник, старыми реалиями, когда взять такси в это время на вокзале не составляло проблемы. Ни в материальном, ни в прочих смыслах. А сейчас, при практически полном отсутствии бензина, можно найти, и то с трудом, лишь лихого предпринимателя, дерущего за полтора километра от вокзала к моему дому не меньше моей месячной зарплаты. Впрочем, муж у нее, кажется, генерал… Хотя неизвестно, что зарабатывают генералы по нынешним временам, да и не попала ли должность ее мужа под колеса конверсии… Нужно было сказать, чтобы подождала меня на вокзале. Что мне тут идти - десять-пятнадцать минут…
Татьяна была моей первой любовью. И это чувство было самым сокровенным в моей жизни. И самым светлым. И чистым. Вот о чем бы писать… Впрочем, когда-то пытался. Начинал… и бросал. Больно было от каждой строчки. Потом… Потом окунулся по самую макушку в жесткую "прозу" жизни, и первая любовь стала для меня чем-то неприкасаемым. И я даже не пробовал что-либо написать - не мог позволить своему развращенному обыденностью сознанию обыгрывать самое прекрасное и светлое чувство в своей жизни, боясь, что от критического взора автора оно непременно потускнеет.
То, что она не выйдет за меня замуж, было ясно с самого начала. И безысходность этого непреложного факта наложила отпечаток на всю мою последующую жизнь. Женился я лет через пять после ее свадьбы. Женился не по любви, а из жалости. Говорят, что падшие женщины становятся отличными женами и прекрасными матерями. Но так только говорят. В который раз я убедился, что душещипательным слезливым историям сентиментального толка грош цена. Только в мелодрамах потаскушки превращаются в добродетельных матрон - в жизни все остается по-прежнему. В конце концов мы разошлись, и от нашей глупой семейной связи остался сын, которого я теперь не видел, и который, как я понимаю, воспитывался в откровенной ненависти ко мне. Слишком я его любил, чтобы "добродетельная матрона", в кою так и не превратилась моя жена, могла позволить мне встречаться с ним. А оббивать порог ее дома, пытаясь встретиться с сыном, я себе запретил, прекрасно понимая, что именно этого и добивается моя бывшая жена. Наплевать ей на сына - главное, лишний раз унизить меня отказом. Но я боялся не унижений, а неизбежных при наших встречах скандалов, несомненно, и так уже отразившихся на психике мальчишки. Не мог я позволить себе делать из него неврастеника. Пусть уж воспитывается в ненависти ко мне. Перенесу и эту боль…
Как ни ожидал звонка в дверь, но, когда он прозвучал, я все равно вздрогнул. "Волнуешься, парень", - сказал я себе и посмотрел на часы. Быстро ей удалось найти машину. Ну, понятно, генеральские деньги…
Звонок тренькнул еще раз.
- Иду! - крикнул я и поспешил к двери. Сознание глупо отметило, что нас пока еще не довели до той степени социального благосостояния, когда за неуплату отключают электричество - иначе бы Татьяне пришлось стучать. Если бы меня не вышвырнули из квартиры из-за просроченных платежей.
Я открыл дверь и сразу узнал Татьяну. Время почти не коснулось ее. Такая же по-девичьи стройная, разве что темно-серые глаза, в которые я когда-то так любил окунаться, поблекли и приобрели стальной цвет, утратив загадочную глубину. Впрочем, может быть во всем виноват тусклый свет лампочки в коридоре. Рядом с Татьяной стояла бесформенная женщина с равнодушным пустым взглядом. Но ее я отметил мельком, не отрывая глаз от Татьяны.
- Здравствуй, - сказал я пересохшим горлом.
- Здравствуй, Валентин, - также изменившимся голосом сказала Татьяна. В ее глазах читалось, что время поработало надо мной гораздо усерднее, чем над ней. Брюшко, морщины на лице, седые космы поредевших волос…
- Это моя дочь, Елена, - кивнула Татьяна в сторону бесформенной женщины.
Дочь удостоила меня равнодушным неподвижным взглядом. Как таракана. Удивительно, до чего полнота старит. Можно подумать, что они с матерью ровесницы.
- Так что же мы стоим? - взял я инициативу в свои руки. - Заходите.
Елена пошла на меня танком, и я едва успел посторониться. Иначе, как мне показалось, она бы преодолела меня словно бруствер окопа.
Татьяна замялась.
- Заходи и ты, - усмехнулся я.
- Извини, там внизу такси… А водитель наших купонов не берет.
- Понятно, - кивнул я. - Заходи, а я пойду расплачусь.
Во дворе стоял новенький пикап чистейших инородных кровей. Хозяева таких машин не подрабатывают по ночам. Видно, шофер, тайком от хозяина, вел свой бизнес.
- Сколько? - заглянул я в открытую дверцу.
- Две, - нагло буркнул шофер.
Я протянул ему последнюю десятитысячную.
- Хватит с тебя, - столь же нагло отрезал я.
Шофер поднес купюру к приборной доске. Свет в салоне он предусмотрительно не зажигал.
- Но! - возмутился он. - Договаривались за двадцать!
- А ветровое стекло от жадности не лопнет? - вкрадчиво спросил я. - Как я понимаю, машина-то не твоя?
- Но!.. - по-дурному взревел шофер и полез под сидение за монтировкой.
- Парень, не шали, - тихо сказал я и засунул руку в пустой карман. - Я разрешаю тебе сказать только спасибо.
- Мать твою… - зло выдохнул шофер и рванул инопородный пикап с места в карьер. Подстегнуть "кобылу" своим "но" он забыл.
"Вот так вот, - с грустью подумал я. - Проходили мы в школе, что при капитализме homo homini lupus est. Кажется, lupus из меня начинает получаться…"
Елена встретила меня угрюмым злым взглядом. И хотя сидела она на краешке стула, казалось бы, как подобает стеснительной гостье, тем не менее, вся ее поза выражала основательность и монументальность. Подобно скифской бабе.
- А где вещи? - наконец услышал я ее голос. Голос оказался под стать фигуре - глухой, низкий, неприятный.
- Вещи? - не понимая в чем дело, я недоуменно вскинул брови.
- Чемодан! - почти истерически взорвалась Елена. - Мы его оставили в машине в залог!
"Так почему не предупредили?" - чуть было не вырвалось у меня, но я сдержался и сконфуженно развел руками. Чересчур много я возомнил о себе. Какой там из меня lupus! Так, щенок…
Татьяна, сидевшая, устало откинувшись на спинку софы, только вздохнула.
- Бог с ним, с чемоданом, дочка, - сказала она. - Счастье, что из Россиянска живыми выбрались…
К моему удивлению Елена промолчала. Но одарила меня настолько тяжелым взглядом, что я почувствовал себя размазанным по стене. Манной кашей. Кажется, так как-то в сердцах назвала меня Татьяна в далекие дни юности. Не размазней, а именно манной кашей.
- Соорудить что поесть? - спросил я, но тут же, прикусив язык, выругался про себя. В холодильнике кроме обветренного куска колбасы для кошки ничего не было. Я мог предложить разве что пачку вермишели, выкупленную по талону за прошлый квартал. Хранил я ее как зеницу ока на черный день. Конечно, вермишель я бы сварил - но с чем ее подать? Полагающуюся мне пачку маргарина, также выделяемую по талонам раз в квартал, я так и не смог приобрести. Что поделаешь - талоны не карточки, а Сизомордин не Сталин. Не расстреливают сейчас торгашей, если талоны не отовариваются.
- Спасибо, но есть не хочется, - сказала Татьяна. - Мы бы поспали. Трое суток в пути…
- Тогда - чаю, - безапелляционно заявил я. - С дороги надо чего-то горячего. Сейчас заварю. А вы пока располагайтесь. Софу раздвиньте. Постель - в шкафу.
- А он спать где будет? - недовольным фальцетом резко спросила у матери Елена, словно я в комнате отсутствовал.
- На кухне, - усмехнулся я в каменное лицо Елены. И добавил про себя: "Чтобы не смущать твою девичью скромность".
Естественно, чаю у меня не было. Но был липовый цвет, который я короткой июльской ночью нарвал в придорожной аллее возле своего дома. Другие спокойно обрывали цвет среди бела дня, но моей интеллигентской сущности следовать их примеру было стыдно. Стыдно было брать что-то без спроса, стыдно спекулировать, стыдно обманывать… Стыдно за все наше общество, которое поголовно только этим и занималось. Я так не мог. Хотя и голодать тоже стыдился. Кто воспитал во мне эту уродливую по нашим временам честность: книги, родители, окружение, - я не знал и никогда над этим не задумывался. Знал лишь одно - когда мне станет стыдно за свое воспитание, я кончусь как личность.
Пока заваривался липовый цвет, я пошарил по навесным шкафам кухни. Полки шкафов ломились от рукописных черновиков (от руки я писал преимущественно на кухне - привычка, сохранившаяся со времен семейной жизни), и среди бумажного хлама с трудом отыскал две позапрошлогодние жестянки килек в томате и пол-литровую стеклянную банку домашнего варенья неизвестно из чего пятилетней давности. Прятал я их сам от себя непонятно зачем, поскольку такого запаса могло хватить лишь на один, но, наверное, очень черный день. Консервы я поставил в холодильник - гостям на завтрак, а варенье открыл и попробовал. То ли земляника, то ли малина, то ли смородина. За пять лет вкус у варенья исчез, но, слава богу, что закатанное металлической крышкой оно не испортилось. Главное - сладкое, так как мой талонный сахар постигла та же участь, что и маргарин.
Я нарезал остатки хлеба, поставил на стол варенье, налил в чашки липовый чай.
- Извольте-с чаевничать! - по-лакейски крикнул в коридор.
Первой в кухне появилась Елена. Пренебрежительно окинув взглядом убогий стол, она села и принялась равнодушно болтать ложкой в чашке.