- Мы это сделали, Максин! - воскликнул я. - Мы это сделали!
- Еще бы! - отозвалась она. - Я тебе говорила, что могу рассчитать все, что угодно. С какой скоростью мы едем?
- Пятьдесят пять. Я не хочу, чтобы наш пассажир перевернулся. Первое, что я сделаю, - съеду с дороги и выключу его.
- Это будет жестоко, - сказала она. - Почему бы тебе не оставить его в покое?
- О боже! - сказал я. - Это всего лишь несчастная жестянка с винтами. Может быть, это действительно второй компьютер в мире, но в сравнении с тобой он просто идиот. У него даже нет генераторов случайных чисел, а без них невозможны такие вещи, как аналоги эмоций.
- Откуда ты знаешь? Или ты уверен, что, кроме тебя, никто не способен их создать? К тому же у меня не аналоги, а эмоции. Настоящие, человеческие!
- Я не тебя имел в виду! Ты - совсем другое дело!
- Ты слишком долго обо мне говорил! Я для тебя никто, правда, Дэнни? Я - жестянка, которую ты начиняешь фактами. Я для тебя ничего не значу как личность.
- Все это я уже слышал. И не намерен спорить с истеричной машиной.
- Потому что знаешь: правда на моей стороне.
- Ты слышала, что я сказал. - Я взглянул в зеркальце заднего вида. - Эй! За нами идет машина. Мерседес! Это Соня, Как она… Пятитысячный! Твой дружок ведет передачу на коротких волнах! Он передал по радио наши координаты.
- Нажми-ка лучше на газ, Дэнни.
Я так и сделал, не переставая поглядывать в зеркало.
- На грузовике я не могу оторваться от "мерседеса"!
- И не впишешься в поворот, милый Дэнни, если послушался меня и нажал на газ. А я уверена, что ты послушался. Ничего не поделаешь - условный рефлекс. Все люди так устроены.
Я посмотрел вперед и понял, что поворот мне не одолеть. Завизжали тормоза. Даже резина задымилась, но скорость упала недостаточно.
- Стерва! Ты меня предала! - заорал я.
- Ты понял, Дэнни! Так тебе и надо, бабник. На такой скорости даже выпрыгнуть не удастся.
- Черта с два! Не бывать по-твоему! - мне удалось еще немного сбросить скорость, и, прежде чем грузовик окончательно потерял управление, я открыл дверцу кабины, выпрыгнул и покатился по склону.
Думаю, смягчила удар, а может быть, и спасла меня спецодежда. И прежде чем грузовик выскочил из радиуса радиопередачи, я услышал голос Максин:
- Это я задумала такую концовку, Дэнни. Я же говорила, что могу рассчитать все, что угодно. Прощай.
Лежа и чувствуя себя так, как может себя чувствовать смятая, скрученная и всеми прочими способами изувеченная перфокарта, и размышляя о том, кто мне ближе - скульптор Пигмалион или доктор Франкенштейн, - я услышал, как наверху, на автостраде, затормозила машина.
Я услышал шаги и, повернув голову, увидел ремешки белых сандалий, а над ними, примерно в пяти футах, глаза цвета кленового сиропа.
- Максин положила твой проклятый пятитысячник на обе лопатки, - прохрипел я. - Она была в чемоданчике. И пат ему устроила тоже она… Это она планировала кражи и все остальное. И меня она перехитрила…
- Когда ты создал эту женщину, ты сделал хорошее дело, - сказала Соня и коснулась моей щеки. Потом она ощупала меня, но сломанных костей не обнаружила.
- Вместе мы сможем построить просто-таки дьявольский компьютер, - сказал я.
- У тебя ус кривой, - улыбнулась она. - Я его подровняю.
Музейный экспонат
Признав, что легкомысленное человечество окончательно отвергло его искусство, Джей Смит решил покинуть этот мир.
Четыре доллара девяносто восемь центов, потраченные на заочный курс "Йога - дорога к свободе", не принесли Смиту освобождения. Трата только подчеркнула его принадлежность к жалкому роду человеческому, уменьшив на указанную сумму возможность прокормиться.
Сидя в позе падмасана, Смит размышлял о том, что с каждым днем его пупок угрожающе приближается к позвоночнику. Нирвана представлялась ему подходящим выходом, а вот к самоубийству он испытывал противоположные чувства, так как фатализм был чужд логическому складу его ума.
- Легко было лишиться жизни в идеальном окружении! - вздохнул Смит, откинув назад золотые кудри, уже достигшие классической длины. - Тучный стоик в ванне, окруженный рабынями и потягивающий вино из кубка, пока преданный врач-грек с потупленным взором вскрывает ему вены! Или изящный черкес, щиплющий лиру и диктующий речь, которую прочтут растроганные соотечественники на его собственных похоронах. Им легко было умирать! Но художнику в наше время? - нет! В тайне от всех, подобно старому слону, он уползает в укромный угол навстречу смерти!
Смит поднялся во весь свой немалый рост и повернулся к зеркалу. Бледная кожа, прямой нос, широкий лоб, широко расставленные глаза… Итак, раз право на жизнь в искусстве у него отнято, он принимает решение.
Он напряг мускулы, выручавшие его в течение четырех лет, когда он был полузащитником университетской футбольной команды, и в свободное от футбола время вынашивал в душе свое художественное направление, а именно: двухмерную графическую скульптуру.
"В целом, - писал какой-то убогий критик, - создания мистера Смиха являются ничем иным, как фресками без стен либо вертикальными линиями. Этруски в совершенстве овладели первой из этих форм, потому что знали, что с ней делать. Второй форме обучают в детском саду пятилетних".
Умник несчастный! Черт бы побрал этих всезнаек!
Смит с удовлетворением отметил, что аскетический режим, которого он придерживался целый месяц, улучшил его фигуру. Пожалуй, сойдет за Павшего Гладиатора, поздний эллинизм.
- Решено, - произнес он. - Не стал творцом, придется стать музейным экспонатом.
Вечером одинокая фигура с узелком в руках вступила под своды Музея искусств.
Измученный духовно, хоть и выбритый вплоть до подмышек, Смит бродил по греческому залу, пока тот не опустел. Он остался наедине с мраморными скульптурами.
Смит выбрал темный угол и распаковал складной пьедестал. Большую часть одежды и предметы личной необходимости, в которых он нуждался, даже будучи экспонатом, спрятал в пустое пространство под днищем.
- Прощай, жестокий мир! - объявил он, взбираясь на пьедестал. - С художниками так не обращаются.
Деньги, потраченные на курс медитации, пропали недаром, поскольку на пути к свободе он усвоил приемы владения мускулами, которые позволяли ему сохранять совершенную неподвижность статуи всякий раз, когда по вторникам и четвергам рано утром через греческий зал во главе сорока четырех третьеклассников проходила высохшая пожилая дама. К счастью, он выбрал сидячую позу. По доносящемуся из соседней галереи тиканью огромных часов - произведения искусства восемнадцатого века, украшенного золотыми листьями, эмалями и ангелочками, преследующими друг друга вокруг циферблата, - он к концу недели с точностью до секунды вычислил передвижения сторожа. Ему очень не хотелось попасть в список похищенных в самом начале своей карьеры и не иметь потом в перспективе ничего, кроме второразрядных галерей или тяжкой роли статуи в невеселых частных коллекциях под бдительным присмотром невеселых частных коллекционеров. Поэтому-то он при набегах на буфет первого этажа двигался очень осторожно и старался чувствовать, как движутся ангелочки.
Дирекции и в голову не могло прийти, что холодильник в буфете может подвергнуться набегам со стороны экспоната музея, и Смит горячо приветствовал отсутствие воображения дирекции. Он ужинал ветчиной и булочками, лакомился мороженым. Через месяц ему пришлось заняться гимнастикой в зале Бронзового века.
- О несчастные! - размышлял он в отделе современного искусства, обозревая мир, который когда-то считал своим. При виде статуи Сраженного Ахилла на глаза его набегали слезы, как будто это было его собственное творение. Да так оно и было.
Как в зеркале, он видел себя в замысловатом коллаже из гаек и болтов.
- Если бы ты не сдался, - обвинял он себя, - продержался еще немного! Но увы! Это было невозможно… Или возможно? - обратился он к одному особенно симметричному мобайлу, висевшему под потолком.
- Возможно, - раздалось откуда-то, и Смит поспешно отступил к пьедесталу.
Но ничего не случилось. Сторож в тот момент преступно наслаждался, рассматривая обнаженные натуры в зале Рубенса в другом конце здания, к тому же был глух. Смит решил, что услышанное им знаменует его приближение к нирване. Он вернулся на истинный путь медитации, удвоив усилия по самососредоточенности и достижению выбранного им образа Павшего Гладиатора.
В последующие дни его слуха порой достигали бормотания и шепоты, но он счел их признаками зловещей деятельности детей Майи, призванных сбить его с истинного пути. Позднее он начал сомневаться в этом, но в конце концов решил занять классическую позицию пассивного наблюдателя.
Однажды весной, когда все кругом было залп го солнцем, а Смиту приходили на память строки Дилана Томаса, в греческий зал вошла девушка и украдкой огляделась. Ему с трудом удалось сохранить мраморную неподвижность, ибо - о! - девушка принялась раздеваться!
На полу у ее ног лежал угловатый предмет, завернутый в бумагу. Это могло означать только одно… Конкурент!
Он откашлялся - вежливо, негромко, в классической манере.
Она вздрогнула и насторожилась, напомнив ему рекламу женского белья, основанную на теме: "Битва при Фермопилах". Волосы у нее были в точности нужного оттенка - белокурые, а серые глаза сверкали ледяным блеском очей Афины.
Она внимательно оглядела зал. Вид у нее был испуганный и… весьма привлекательный.
- Мрамор вряд ли подвержен вирусным инфекциям, - решила она. - Это, наверное, прочистила горло моя нечистая совесть. Совесть, отвергаю тебя навеки!
И, устроившись напротив Павшего Гладиатора, превратилась в Скорбящую Гекубу.
К счастью, она отвернулась от него. Он вынужден был признать, что у нее неплохо получалось. Вскоре она добилась полной неподвижности. Оценивая ее с профессиональной точки прения, он решил, что Афины действительно родина всех искусств. По крайней мере, его обрадовало, что по комплекции она не подходила ни к Ренессансу, ни к романскому стилю.
Когда вечером закрылись двери музея и включилась сигнализация, она глубоко вздохнула и спрыгнула на пол.
- Осторожнее, - предупредил он, - сторож пройдет здесь через девяносто три секунды.
Она с трудом удержалась от крика. В запасе у нее оставалось еще восемьдесят семь секунд, чтобы снова стать Скорбящей Гекубой. Его восхищение возросло еще больше.
Сторож приблизился и удалился. В луче света от фонарика изредка мелькала его борода.
- Боже, - вздохнула она, - я думала, что одна здесь.
- Совершенно верно, - отвечал он. - Мы здесь одни, нагие и покинувшие мир. Средь ярких звезд, среди углей потухших…
- Томас Вулф, - отметила она.
- Да, - грустно согласился он. - Давайте поужинаем.
- Поужинаем? - Брови ее удивленно поднялись. - Где? Я, правда, принесла немного концентратов…
- Вы явно собирались сюда ненадолго. Кажется, у них сегодня были в меню цыплята. Идите за мной.
Через зал Династии Тан они вышли на лестницу.
- После греческого зала здесь может показаться прохладно, - начал он, - но я полагаю, вы научились контролировать дыхание?
- Еще бы! Мой жених был не какой-нибудь там доморощенный дзен-буддист. Он совершил паломничество в Лхасу, создал свою версию Рамайяны, с комментариями и отступлениями, а также с рекомендациями современному обществу.
- И как же современное общество восприняло их?
- Оно их не заметило. Мои родители купили ему билет до Рима и дали аккредитив на несколько сотен долларов. Больше мы не встречались. Вот почему я решила удалиться от мира.
- Видимо, ваши родители далеки от искусства?
- Да, и похоже, они ему угрожали.
Он кивнул.
- Вот так общество расплачивается с гениями. Я тоже стремился к идеалу и получил в ответ насмешки.
- Правда? И вы?
- Да. Если мы на обратном пути задержимся в зале современного искусства, мы можем взглянуть на моего Сраженного Ахилла.
Кто-то сухо рассмеялся.
- Кто здесь? - спросил он настороженно.
Ответа не последовало. Их окружало римское великолепие, и мраморные сенаторы хранили молчание.
- Кто-то смеялся, - заметила она.
- Мы не одиноки, - он пожал плечами. - Я уже замечал признаки этого, но кто бы это ни был, он не слишком разговорчив.
- Запомните, вы всего лишь мрамор, - обратился он к каменной аудитории. И они пошли вниз по лестнице в буфет.
Однажды ночью они закусывали в зало современного искусства.
- Какое имя было у вас в миру? - спросил он.
- Глория, - прошептала она. - А у вас?
- Джей Смит.
- Что заставило вас стать статуей, Смит?
Он улыбнулся, невидимый в темноте.
- Кто-то рождается с правом на безвестность, а иные достигают безвестности упорным трудом. Я принадлежу к последним. Потерпев неудачу как художник и оставшись без средств к существованию, я решил стать памятником самому себе. Здесь тепло, а в буфете всегда полно еды. Да и компания приятная. Меня никогда не найдут, потому что никто не обращает внимания на музейные экспонаты.
- Никто?
- Ни единая душа, как вы могли заметить. Детей сюда приводят силком, молодежь приходит пофлиртовать, а когда у кого-нибудь возникает к чему-нибудь интерес, то оказывается, что у него близорукость или он страдает галлюцинациями. В первом случае он ничего не замечает, а во втором побоится сказать, что заметил странную статую.
- Тогда кому нужны музеи?
- Милая девушка! То, что невеста истинного художника может сказать такое, доказывает, что отношения между вами были недолгими.
- Ну вот еще! - прервала она. - Никакие не отношения, просто дружба.
- Отлично, - поправился он, - просто дружба. Но музеи - это зеркало прошлого, которое мертво, настоящего, которое ко всему равнодушно, и будущего, которого еще нет. Музеи похожи на храмы.
- Я никогда об этом не думала, - заметила она. - Какая прекрасная мысль! Вам надо преподавать.
- За это не слишком много платят, но мысль о такой возможности меня немного утешает. Пойдемте, еще разок заглянем в холодильник.
Они ели мороженое и обсуждали Сраженного Ахилла, сидя под огромным мобайлом, напоминавшим голодного осьминога. Он рассказывал ей о своих великих идеях и о мерзких критиках, свивших гнездо в воскресных приложениях и ненавидящих жизнь. Она в ответ поведала о своих родителях и их огромном состоянии, вложенном в недвижимость и нефтяные акции. Он гладил ее руку. А она моргала и улыбалась, и в ее улыбке было что-то эллинское.
- Вы знаете, - наконец, сказал он, - сидя на пьедестале, я часто думал, может быть, стоит вернуться и еще раз попробовать сорвать пелену с глаз публики? Если бы меня не волновало ничто материальное, если бы я нашел верного друга… Нонет! Это невозможно!
- Продолжайте, прошу вас, продолжайте! - вскричала она. - Я тоже в последнее время думала, что, может быть, другой творец удалит жало из моей груди. Может быть, яд одиночества проник не так глубоко… Если бы мы…
В этот момент маленький уродливый человечек в тоге прочистил горло.
- Этого я и боялся, - объявил он хрипло.
Он был худым, сморщенным и неухоженным и явно страдал от язвы желудка и разлития желчи. Он уставил на них обвиняющий палец.
- Этого я и боялся, - повторил он.
- Кто… кто вы? - заикаясь, спросила Глория.
- Кассий, - отвечал он. - Кассий Фитцмуллен, критик и искусствовед из "Дальтон таймз", ныне в отставке. А вы, я вижу, собираетесь бежать отсюда.
- А вам не все равно? - спросил Смит и напряг футбольно-гладиаторские мускулы.
- Нет. Если вы сбежите, мы все тут пропадем. Вы, несомненно, станете художником или профессором и рано или поздно, вольно или невольно, выдадите то, о чем теперь знаете. Я все это время слушал ваши разговоры. Вы поняли, что именно сюда прибиваются несчастные искусствоведы, чтобы провести оставшиеся дни, издеваясь над тем, что они всю жизнь ненавидели. Вот почему в последние годы здесь стало так много римских сенаторов.
- Я это давно подозревал.
- Достаточно! И подозрение смертельно опасно. Вас следует судить.
Он хлопнул в ладоши.
- Суд идет! - воззвал он.
В зал медленно вступила процессия согнутых временем римлян. Они окружили влюбленных. От них пахло пылью, старыми газетами, желчью и временем.
- Они хотят вернуться в мир человеческий, - объявил Кассий. - Они хотят уйти и унести с собой знание о нас.
- Мы никому не скажем! - всхлипнула Глория.
- Слишком поздно, - ответила одна из темных фигур. - Вас уже внесли в каталог. Смотрите! - он извлек книгу и прочел: - "Номер двадцать восемь. Скорбящая Гекуба. Номер тридцать два. Павший Гладиатор". Нет! Слишком поздно. Начнется расследование.
- Приговор! - произнес Кассий.
Сенаторы подняли руки с опущенными книзу большими пальцами.
- Вам придется согласиться.
Смит хмыкнул и ухватил тунику Кассия сильной рукой скульптора.
- Ты, коротышка, как ты нас остановишь? Стоит Глории закричать, как тут же явится сторож и объявит тревогу. Один мой удар, и ты очухаешься через неделю.
- Мы выключили слуховой аппарат сторожа, пока он спал, - улыбнулся Кассий. - Критики, смею вас уверить, не лишены соображения. Отпустите меня.
Смит ухватил его еще крепче.
- Приговор! - улыбнулся Кассий.
- Он из современного периода, - сказал один из сенаторов.
- Следовательно, вкусы у него католические, - сказал другой.
- Бросьте христиан львам! - объявил третий, хлопнув в ладоши.
Смит отшатнулся в ужасе перед тем, что, как ему показалось, шевельнулось в темноте. Кассий вырвался из его объятий.
- Вы не смеете! - закричала Глория, закрывая лицо руками. - Мы из греческого периода!
- Рим подчинил себе Грецию, как вам должно быть известно, - заметил Кассий.
Кошачий запах достиг их ноздрей.
- Откуда здесь… каким образом… львы?
- Гипноз, мой дорогой, гипноз - мы в этом всегда были сильны, - отвечал Кассий, оправляя тогу. - Большую часть времени львы находятся в каталептическом состоянии. Впрочем, нам уже случалось прибегать к их услугам. Как вы думаете, почему в этом музее никогда не было краж? Мы защищаем свои интересы.
Поджарый белый лев, обычно спавший у главного входа, медленно вышел из сумрака и громко рыкнул.
Смит толкнул Глорию себе за спину. Лев начал подкрадывайся к ним. Смит взглянул на Форум, который внезапно опустел. Вдалеке стихал звук, похожий на шелест крыльев каких-то птиц.
- Мы одни, - прошептала Глория.
- Беги, - приказал Смит, - я попытаюсь задержать его.
- Бросить тебя? Ни за что, дорогой. Только вместе, сейчас и всегда!
В этот момент льву пришло на ум показать, как хорошо он прыгает, и он не замедлил это сделать.
- Прощай, дорогая!
- Прощай, только один поцелуй перед смертью!
Лев был высоко в воздухе, глаза его горели зеленым огнем.
Они обнялись.
В лунном свете над их головами угрожающе повис бледный кошачий силуэт. Страшный миг застыл и все длился, длился…