Лев начал извиваться и хватать воздух когтями в пространстве между полом и потолком, которому архитекторы еще не придумали названия.
- Еще один поцелуй?
- Почему бы и нет?
Прошла одна минута, за ней другая.
- Эй, кто там держит этого льва?
- Это я, - ответил мобайл. - Вы, люди, не единственные, кто укрылся среди памятников мертвого прошлого.
Голос напоминал тонкие, нежные звуки эоловой арфы.
- Не хочу показаться назойливым, - сказал Смит, - но кто вы?
- Я - внеземная форма жизни, - прозвенел в ответ мобайл, поглощая остатки льва. - Мой корабль потерпел аварию на пути к Арктуру. Вскоре я обнаружил, что мой вид вызывает отвращение у обитателей этой планеты. Лишь в музее люди восхищаются мной. Будучи представителем тонко организованной и, если позволите, несколько самовлюбленной расы… - он замолк на миг, деликатно рыгнув, - я нахожу пребывание здесь весьма приятным - "средь ярких звезд, среди углей потухших…"
- Понятно, - сказал Смит. - Спасибо за льва.
- Не стоит благодарности. Хотя лучше бы этого не делать. Теперь придется делиться. А моя половинка может пойти с вами?
- Конечно. Вы спасли нам жизнь, да и в гостиной недурно будет ее повесить.
- Отлично.
Он произвел деление под аккомпанемент высоких звенящих звуков и упал на пол у их ног.
- Прощай, мой милый я! - прозвенел он наверх.
- Прощай, - ответно прозвенело оттуда.
Они вышли из зала современного искусства, через греческий зал, сохраняя гордое достоинство, прошли мимо римского периода,
Они вытащили ключ из кармана спящего сторожа и вышли за дверь, в ночь. Ступени лестницы послушно легли им под ноги. Мобайл ковылял, опираясь на щупальца, похожие на причальные канаты.
БУКЕТ ТРЕТИЙ
Роза для Экклезиаста
I
В то утро я переводил один из моих "Мадригалов Смерти" на марсианский. Коротко прогудел селектор, и я, от неожиданности уронив карандаш, щелкнул переключателем.
- Мистер Гэлинджер, - пропищал Мартон юношеским контральто, - старик сказал, чтобы я немедленно разыскал "этого чертова самонадеянного рифмоплета" и направил к нему в каюту. Поскольку у нас только один самонадеянный рифмоплет…
- Не дай гордыне посмеяться над трудом, - оборвал его я.
Итак, марсиане наконец решились! Я стряхнул полтора дюйма пепла с дымящегося окурка и затянулся впервые после того, как зажег сигарету. Я боялся пройти эти сорок футов до капитанской каюты и услышать то, что скажет мне Эмори. Прежде чем встать, я все-таки закончил переводить строфу, над которой работал.
До двери Эмори я дошел мгновенно, два раза постучал и открыл дверь как раз в тот момент, когда он пробурчал:
- Войдите.
Я быстро сел, не дожидаясь приглашения.
- Вы хотели меня видеть?
Я созерцал его тусклые глаза, редеющие волосы и ирландский нос, слушал голос на децибел громче, чем у кого бы то ни было…
- Быстро добрался. Бежал, что ли?
Гамлет - Клавдию:
- Я работал.
Он фыркнул и сказал:
- Ха! Скажешь тоже! Никто еще не видел, чтобы ты этим занимался.
Я пожал плечами и сделал вид, что хочу встать.
- Если вы за этим меня позвали…
- Сядь!
Он вышел из-за стола. Навис надо мной, свирепо глядя сверху вниз (непростое дело, даже если я сижу в низком кресле).
- Из всех ублюдков, с которыми мне когда-либо приходилось работать, ты, несомненно, самый гнусный! - заревел он, как ужаленный в брюхо бизон. - Почему бы тебе, черт возьми, не удивить всех нас и не начать вести себя по-человечески? Я готов признать, что ты умен, может быть, даже гений… а, черт!
Он махнул рукой и вернулся в кресло.
- Бетти наконец их уговорила, - его голос снова стал нормальным. - Они ждут тебя сегодня днем. После завтрака возьмешь джипстер и поедешь.
- Ладно, - сказал я.
- У меня все.
Я кивнул, встал и уже взялся за ручку двери, когда он сказал:
- Не буду тебе говорить, как это важно. Веди себя с ними не так, как с нами.
Я закрыл за собой дверь.
Не помню, что ел на завтрак. Я нервничал, но инстинктивно чувствовал, что не оплошаю. Мои бостонские издатели ожидали от меня Марсианскую Идиллию, или, по крайней мере, что-нибудь о космических полетах в духе Сент-Экзюпери. Национальное Научное Общество требовало исчерпывающего сообщения о величии и падении Марсианской Империи.
И те, и другие останутся довольны. Я был в этом уверен. Я всегда справляюсь, и справляюсь лучше, чем другие. Потому-то все и завидуют, за это и ненавидят меня.
Я впихнул в себя остатки завтрака и отправился в гараж, выбрал джипстер и повел его к Тиреллиану.
Огненно-красные песчинки роились над открытым верхом, словно воспламеняя колымагу. Они кусались через шарф и секли мои защитные очки.
Джипстер, раскачиваясь и пыхтя, как маленький ослик, на котором я однажды пересек Гималаи, не переставая поддавал мне под зад. Тиреллианские горы переминались с ноги на ногу и приближались ко мне под косым углом.
Джипстер пополз в гору, и я, прислушившись к натужному рычанию мотора, переключил скорость. Не похоже, думалось мне, ни на Гоби, ни на Великую Юго-Восточную пустыню. Просто красная, просто мертвая… даже кактусов нет.
С вершины холма ничего не было видно из-за облака поднятой джипстером пыли. Впрочем, это было неважно. Дорогу я мог найти с закрытыми глазами. Я свернул налево и вниз, сбрасывая газ; обогнул каменную пагоду.
Приехали.
Джипстер со скрежетом остановился. Бетти помахала мне рукой.
- Привет, - полузадушенно прохрипел я, разматывая, шарф и вытряхивая из него фунта полтора песка. - Так куда мне идти и с кем встречаться?
Мне нравится, как она говорит: четко, со знанием дела и все такое. А тех светских любезностей, которые меня ждали впереди, хватит мне как минимум до конца жизни. Я посмотрел на нее - безупречные зубы и шоколадные глаза, коротко подстриженные волосы, выгоревшие на солнце (терпеть не могу блондинок), - и решил, что она в меня влюблена
- Мистер Гэлинджер, Матриарх вас ждет. Хочет познакомиться с вами. Она согласилась предоставить вам для изучения храмовые летописи. - Бетти остановилась, поправила волосы и поежилась. Может, ее нервирует мой взгляд?
- Это их религиозные и одновременно исторические документы, - продолжала она, - что-то вроде Махабхараты. От вас ждут соблюдения определенных ритуалов в обращении с ними, например, произнесения священных слов при переворачивании страниц. Матриарх научит вас этому.
Я несколько раз кивнул.
- Отлично, тогда пошли. Э-э… - она помедлила, - и не забудьте их Одиннадцать Форм Вежливости и Ранга. Они очень серьезно относятся к вопросам этикета. И не ввязывайтесь в споры о равноправии мужчин и женщин…
- Да знаю я все их табу, - прервал ее я. - Не беспокойтесь. Я ведь жил на Востоке, если вы помните.
Она отвела взгляд и взяла меня за руку. Я чуть ее не отдернул.
- Будет лучше, если я войду, держа вас за руку.
Я проглотил напрашивающиеся комментарии и последовал за ней, как Самсон в Гаазе.
Увиденное неожиданно оказалось созвучным моим мыслям. Чертоги Матриарха были несколько абстрактной версией моего представления о шатрах израильских племен.
Невысокая и седая, Матриарх М’Квийе выглядела лет на пятьдесят и была одета как цыганская королева. В радуге своих широченных юбок она походила на перевернутую вверх дном и поставленную на подушку чашу для пунша.
Благосклонно приняв мой почтительный поклон, она рассматривала меня, как удав кролика. Ее угольно-черные глаза удивленно раскрылись, когда она услышала мое безупречное произношение (магнитофон, который Бетти таскала с собой на беседы, сделал свое дело, к тому же я знал практически наизусть лингвистические отчеты первых двух экспедиций). Что касается произношения, то тут мне нет равных.
- Вы тот самый поэт?
- Да, - ответил я.
- Почитайте, пожалуйста, что-нибудь из своих стихов.
- Мне очень жаль, но только самый тщательный перевод может воздать должное и вашему языку, и моей поэзии, а я еще не достаточно хорошо знаю ваш язык.
- Да?
- Я занимался переводами на ваш язык… так, для собственного удовольствия, чтобы попрактиковаться в грамматике, - продолжал я. - Буду рад как-нибудь почитать их вам в следующий раз.
- Хорошо.
Один-ноль в мою пользу!
Она повернулась к Бетти:
- Вы можете идти.
Бетти пробормотала формальные фразы прощания, как-то странно, искоса взглянула на меня и исчезла. Она явно надеялась, что останется и будет "помогать" мне. Как и всем, ей хотелось примазаться к чужой славе. Но Шлиманом в этой Трое был я, и в отчете Научному Обществу будет только одно имя!
М’Квийе встала, и я подумал, что она от этого ненамного стала выше. Впрочем, я со своими шестью футами шестью дюймами возвышаюсь над всеми и выгляжу как тополь в октябре: тощий и макушка - ярко-красная.
- Наши летописи очень древние, - начала она. - Бетти говорит, что ваше слово, описывающее их возраст- "тысячелетия".
Я кивнул.
- Мне не терпится их увидеть.
- Они не здесь. Нам придется пройти в храм - выносить их нельзя.
Я насторожился.
- Вы не возражаете, если я буду снимать с них копии?
- Нет. Я вижу, что вы относитесь к ним с уважением, иначе ваше желание увидеть и. х не было бы столь велико.
- Отлично,
Похоже, это ее развеселило. Я поинтересовался, что тут смешного.
- Для чужеземца изучение Священного Языка может оказаться не простым делом.
И тут до меня дошло.
Никто из первой экспедиции не проникал так далеко. Я и не предполагал, что у марсиан два языка: классический и повседневный. Я немного знал их Пракрит, теперь мне предстояло изучить весь их Санскрит.
- Черт побери!
- Извините, не поняла.
- Это непереводимо, М’Квийе. Но представьте, что вам необходимо быстро выучить Священный Язык, и вы поймете мои чувства.
Это, похоже, снова ее развеселило, и мне было предложено разуться.
Она провела меня через альков…
…И мы попали в царство Византийского великолепия.
Ни один землянин не был в этой комнате, иначе бы я о ней знал. А ту грамматику, и тот словарный запас, которыми я теперь владею, Картер, лингвист первой экспедиции, выучил с помощью некой Мэри Аллен, сидя по-турецки в прихожей.
Я с любопытством озирался по сторонам, gee говорило о существовании высокоразвитой, утонченной культуры. Видимо, нам придется полностью пересмотреть свои представления о марсианской культуре.
Во-первых, у этого зала был куполообразный свод и ниши; во-вторых, по бокам колонны с канелюрами; в-третьих… а, черт! Зал был просто шикарный. Сроду не подумаешь, глядя на обшарпанный фасад!
Я наклонился, чтобы рассмотреть золоченую филигрань церемониального столика, заваленного книгами. Мне показалось, что лицо М’Квийе приняло несколько самодовольное выражение при виде моей заинтересованности, но играть в покер я бы с ней не сел.
Большим пальцем ноги я водил по мозаичному полу.
- И весь ваш город помещается в одном здании?
- Да, он уходит далеко в глубь горы.
- Ну да, понятно, - сказал я, ничего не понимая.
Пока что рано было просить ее об экскурсии.
Я старался запечатлеть в памяти этот зал, зная, что рано или поздно все равно придется протащить сюда фотокамеру.
М’Квийе подошла к маленькой скамеечке, стоявшей возле стола.
- Ну что ж, попытаемся подружить вас со Священным Языком.
Я оторвал взгляд от статуэтки и энергично кивнул.
- Да, представьте нас друг другу, пожалуйста.
Прошло три недели. И теперь, стоило мне сжать веки, как букашки букв начинали мельтешить перед глазами. Стоило поднять взор на безоблачное бирюзовое небо, как оно покрывалось каллиграфической вязью. Во время работы я пил кофе литрами, а в перерывах глотал коктейли из бенцедрина с шампанским.
М’Квийе давала мне уроки по два часа каждое утро, а иногда и по два часа вечером. Как только я набрал достаточно знаний для самостоятельной работы, я добавил к этому еще четырнадцать часов.
А по ночам лифт стремительно опускал меня на самые нижние этажи…
Мне снова шесть лет. Я изучаю иврит, греческий, латинский и арамейский. А вот мне десять, и тайком, урывками я пытаюсь читать "Илиаду". Когда отец не грозил геенной огненной и не проповедовал братскую любовь, он заставлял меня зубрить Слово Божье в оригинале.
Господи! Существует так много оригиналов и столько Слов Божьих! Когда мне было двенадцать лет, я начал указывать отцу на некоторые разногласия между тем, что проповедует он, и что написано в Библии.
Форма его ответа не допускала возражений. Это было хуже, чем если бы он меня выпорол. После этого я помалкивал и учился ценить и понимать поэзию Ветхого Завета.
- Ты прости, меня Господи! Папочка - прости. Этого не может быть! Не может быть…
В тот день, когда мальчик закончил школу с похвальными грамотами по французскому, немецкому, испанскому и латыни, папаша Гэлинджер сказал своему четырнадцатилетнему шестифутовому сыну-пугалу, что хочет видеть его священником. Я помню, как уклончиво ответил ему сын:
- Сэр, - сказал он, - я вообще-то хотел бы годик - другой сам позаниматься, а потом прослушать курс лекций но богословию в каком-нибудь гуманитарном университете. Вроде рано мне еще в семинарию, так вот сразу.
Глас Божий:
- Но ведь у тебя талант к языкам, сын мой. Ты сможешь проповедовать Слово Божье во всех землях вавилонских. Ты прирожденный миссионер. Ты говоришь, что еще молод, но время вихрем проносится мимо. Чем раньше ты начнешь, тем больше лет отдашь служению Господу.
Я не помню его лица. Никогда не помнил. Может быть, питому, что всегда боялся смотреть ему в глаза.
Спустя годы, когда он умер и лежал весь в черном среди цветов, окруженный плачущими прихожанами, среди молитв, покрасневших лиц, носовых платков, рук, похлопывающих меня по плечу и утешителей со скорбными лицами… я смотрел и не узнавал его.
Мы встретились за девять месяцев до. моего рождения, этот человек и я. Он никогда не был жестоким: суровым, требовательным, презирающим чужие недостатки - да, но жестоким - никогда. Он заменил мне мать. И братьев. И сестер. Он вытерпел те три года, что я учился в колледже Святого Иоанна, скорее всего из-за названия, не подозревая, насколько либеральным этот колледж был на самом деле.
Но я никогда по-настоящему не знал его. А теперь человек на катафалке уже ничего не требовал. Я мог не проповедовать Слово Божье. Но теперь я сам этого хотел, правда, не так, как он себе это представлял. Пока он был жив, я не мог бы проповедовать то, что хотел.
Осенью я не вернулся на последний курс: получил небольшое наследство, правда, не без некоторых хлопот, так как мне еще не было восемнадцати. Но мне это удалось.
В конце концов я поселился в Гринвич-Виллидж.
Не сообщая прихожанам-доброжелателям свой новый адрес, я начал писать стихи и самостоятельно изучать японский и хиндустани. Я отрастил огненную бороду, пил кофе и играл в шахматы. Мне хотелось попробовать еще несколько путей к спасению души.
После этого - два года в Индии с войсками ООН, что избавило меня от увлечения буддизмом и подарило миру сборник стихов "Свирели Кришны", а мне - Пулитцеровскую премию, которую я заслуживал.
Затем - назад в Штаты, чтобы написать дипломную работу по лингвистике, получить степень и очередные премии.
А потом в один прекрасный день на Марс отправился корабль. Вернувшись в свое огненное гнездо в Нью-Мехико, он принес с собой новый язык. Этот язык был фантастический, экзотический, ошеломляющий. После того как я узнал о нем все, что смог, и написал книгу, я прославился в научных кругах.
- Ступай, Гэлинджер. Окуни ведро в источник и привези нам глоток Марса; изучи другой мир и разложи его душу на ямбы.
И вот я оказался на планете, где солнце - как потускневшая монета, где ветер - как кнут, где две луны играют в чехарду и стоит только взглянуть на песок, как начинается жгучий зуд.
Мне надоело ворочаться. Я встал с койки и прошел через темную каюту к иллюминатору. Пустыня была бесконечным оранжевый ковром, вздымающимся песчаными буграми.
Я здесь чужой, но страха - ни на миг;
Вот этот мир - и я его постиг…
Я рассмеялся.
Священный Язык я уже освоил. Он не так сильно отличался от повседневного, как казалось вначале. Я достаточно хорошо владел вторым, чтобы разобраться в тонкостях первого. Грамматику и наиболее употребительные неправильные глаголы я знал назубок, словарь, который я составлял, рос день ото дня, как тюльпан, и вот-вот должен был расцвести. Стебель удлинялся с каждым прослушиванием записей.
Наконец пришло время испытать мое искусство на практике. Я специально не брался за основные тексты, сдерживался до тех пор, пока смогу оценить их по-настоящему. До этого я читал только мелкие заметки, отрывки стихов, фрагменты из истории. И вот что поразило меня больше всего. Они писали о конкретных вещах: скалах, песке, воде, ветрах, и общий тон, вложенный в эти изначальные символы, был болезненно пессимистичным. Он напомнил мне некоторые буддистские тексты, но еще больше он походил по духу на некоторые главы Ветхого Завета, конкретно - на книгу Экклезиаста.
Ну что ж, так тому и быть. И мысли, и язык были так похожи, что это будет отличной практикой. Не хуже, чем переводить По на французский. Я никогда не стану последователем Маланна, но я покажу им, что и землянин когда-то так же рассуждал, так же чувствовал.
Я включил настольную лампу и нашел среди книг Библию.
"Суета сует, - сказал Экклезиаст, - суета сует, все суета. Что пользы человеку…"
Мои успехи, похоже, сильно удивили М’Квийе. Она вглядывалась в меня через стол наподобие сартровского Иного. Я бегло почитал главу из книги Локара, не поднимая глаз, но чувствуя, как ее взгляд словно затягивает невидимую сеть вокруг моей головы, плеч и рук. Я перевернул страницу.
Пыталась ли она взвесить сеть, определяя размер улова? И зачем? В книгах ничего не говорилось о рыболовах на Марсе. В них говорилось, что некий Бог по имени Маланн плюнул, или сделал нечто более отвратительное (в зависимости от версии, которую вы читаете), и возникла жизнь; возникла как болезнь неорганической материи. В них говорилось, что движение - ее первый закон… ее первый закон… и танец является единственным разумным ответом неорганике… В качестве танца - его оправдание… и любовь - болезнь органической материи. Органической материи.
Я потряс головой - чуть было не уснул.
- М’нарра.
Я встал и потянулся. М’Квийе пристально меня рассматривала. Когда я встретился с ней взглядом, она отвела глаза.
- Я устал. Мне хотелось бы немного отдохнуть. Я почти не спал сегодня ночью.
Она кивнула. Земная замена для "да", которому она научилась от меня.
- Хотите отдохнуть и увидеть учение Локара во всей его полноте?
- Прошу прощения?
- Хотите увидеть танец Локара?
- А-а.
Иносказаний и околичностей в их проклятом языке было больше, чем в корейском.
- Да. Конечно. Буду рад ею увидеть в любое время.