- Ладно! Казус это или нет, сейчас такими глупостями заниматься некогда… Так! Вам, Иван Петрович, молоко еще на сегодня потребуется?
- Безусловно. В обязательном порядке.
- Хорошо. Значит, посылайте к молочнику кого-нибудь из ваших огольцов… А с этим, скисшим, что-то можно сделать?
- Ну, можно попробовать пустить молочным блюдом. Простокваша, допустим. В стаканы разлить.
- Ну, попробуйте… Ладно, будем считать, что вопрос исчерпан. А ты, Анюта, давай… нечего тебе здесь толочься. На первом этаже четвертый номер не убран, а ты тут проедаешься! Тебя на кухню так и тянет, как курицу в амбар, целый день только жуешь да лопаешь!.. Треснешь скоро. Ступай!.. Да чепец поправь, а то ходишь чумичкой… Как выручка сегодня? - обратился я к буфетчице.
- Да сотни под полторы наберется. - Нина льстиво поиграла глазками - без всяких, впрочем, задних мыслей, просто такая уж у нее образовалась профессиональная привычка.
- Ладно, - сказал я. - Давайте… Часика через полтора опять народ нахлынет.
- Да мы уж знаем…
- Ну-ну… Ладно, я пошел.
Вышел из буфета я каким-то неспокойным. Не хотелось признавать, но слова Анны неприятно будоражили. Припомнились странные эволюции Ропшйна в подвале и немигающие арктические глаза Боярышникова.
Вид у меня, вероятно, сделался досадным и растерянным, потому что Федор искоса глянул на меня как-то особенно, кашлянул и поправил фуражку. Потом он очень вежливо спросил:
- Что там, Антон Валерьянович?
- Да так, - отмахнулся я. - Чушь. Молоко в холодильнике скисло. Анюта наша из этого теорию выводит: нечистая, мол, сила завелась, от нее все прокисает.
Рука Федора, опять было поднявшаяся к фуражке, замерла, не коснувшись пальцами козырька.
- Анна так говорит? - сказал швейцар, опуская руку.
- Ну да. - Я пожал плечами, прошел в конторку, открыл, лязгнув дверцей, несгораемый шкаф и полез туда за бумагами.
- Антон Валерьянович, - негромко произнес Федор. - Скажите, пожалуйста… эти двое, из девятнадцатого… они не интересовались нашим подвалом?..
Очень медленно я распрямился, так же медленно обернулся. Федор смотрел мне в лицо. Глаза у него были серые, спокойные. Этого человека я не знал.
- Федор… - промолвил я, пытливо глядя на него. - Тебе… есть что поведать мне?..
Он молча смотрел, потом сказал:
- Да.
Я прерывисто вздохнул:
- Так.
Со второго этажа до нас донесся неясный шум. И там тоже неразборчиво голосили. Федор поднял голову, прислушиваясь.
- Продолжение следует? - спросил я у него, усмехнувшись.
- Да, - сказал он серьезно. - Вторая часть концерта по заявкам.
- Ты уверен?
- Уверен, - кивнул он.
- Ну что ж… Пойду погляжу, что теперь там.
- Не стоит, Антон Валерьянович, - заметил Федор. - Они сейчас сами спустятся.
Он оказался прав. На лестнице появились переполошенные Ирина и Лукерья.
- Что такое? - спросил я обреченно, предчувствуя новые гадости.
- Невесть что, - взволнованно сказала Ирина, подходя ко мне. Старшая горничная была высокая, сухая, плоская женщина, коротко остриженная. Впалые щеки ее всегда горели каким-то нездоровым румянцем, а теперь и вовсе пунцово пылали от волнения.
- Зеркало сбесилось! - суматошно затараторила низенькая пышечка Лукерья. - Замутнело! Ничто не кажет. В семнадцатом номере.
Семнадцатый и восемнадцатый номера располагались как раз под девятнадцатым, в этаком тупичке.
- Стоп, стоп. - Движением руки остановил я болтовню. - Кто-нибудь одна. Давай ты, Ирина.
- В семнадцатом номере помутились все зеркала. В комнате и в ванной, и маленькое зеркало из несессера. Была поверхность зеркальная, стала матовая, - доложила Ирина внятно и четко. Она вообще, надо сказать, мыслила отчетливыми понятиями, гораздо более ясно, чем большинство женщин, и во внешности ее заметно сквозило нечто мужское. Мы с Федором переглянулись.
- Хм… Ну, пойдемте посмотрим, - предложил я, запер сейф, и мы пошли. Жилец семнадцатого - кочующий театральный антрепренер, - потасканный молодящийся мужчина лет за пятьдесят, тщательно маскировавший лысину остатками крашеных волос, растерянно вертел в руках круглое зеркальце из походного набора.
- Здравствуйте, господин управляющий, - встретил он меня. - Чудеса у вас в гостинице! В жизни такого не встречал. Вот, посмотрите!
Он протягивал мне кругляш, но это было ни к чему, так как я прекрасно видел напольное, в резном дубовом обрамлении, большое зеркало: оно было как хорошо отполированная серебряная пластина, и вместо людей в нем перемещались какие-то плоские бесформенные массы. Я взял зеркальце, покрутил его, посмотрел - и вернул владельцу.
- И в ванной то же?
- Совершенно то же, - подтвердил служитель муз.
- Редкий случай! - веско произнес я.
- Редкий? - сильно удивившись, переспросил он. - Вы что же, слышали о чем-то подобном?
- Читал, - поправил я его. - Это следствие каких-то там… атмосферных колебаний. Явление редкое… впрочем, неопасное.
- Правда? - обрадованно ухватился антрепренер. - Вы это наверняка знаете?
Он так просветлел, что мне сделалось неловко за свое вранье.
- Да, конечно! - Я постарался засмеяться и ткнул пальцем в зеркало: - Придется все это хозяйство менять!
Он послушно посмотрел по направлению моей руки.
- Ну, не буду вас отвлекать, - сказал я бодро. - Поменяем не сегодня-завтра, будьте уверены. А временно вам выдадим запасное. Вот, Ирина выдаст.
И я пошел к выходу.
- Да… но что же это все-таки такое?.. - беспокойно осведомился он, следуя за мной. - Это, право, так неожиданно… Насколько я помню, всякое подобное изменение есть результат химической реакции?.. Как вы полагаете?
- Право, не помню, - беззаботно ответил я. - Так давно это было, химия.
Он, кажется, хотел еще что-то сказать, но тут щелкнул замок восемнадцатого номера, дверь открылась и предъявила нам средних лет даму в шелковом халате, шлепанцах и папильотках. Вместе с нею в коридор проникло густое, раздражающе-приторное амбре контрабандных "французских" духов.
- Что случилось? - вполголоса вопросила нас дама, переводя с одного на другого круглые глаза. - Добрый день, господин управляющий, добрый день, Георгий Петрович… Здравствуй, Луша, здравствуй, Ира… Что случилось?
- Добрый день, мадам, - галантно поздоровался я. - Ровным счетом не случилось ничего. Почему вы так решили?
- Ну, как же… - неуверенно проговорила жиличка. - Я вещь слышу: голоса, шум… Мне показалось, будто что-то произошло.
Недоверчивый взгляд женщины остановился на мне. Напрягся Георгий Петрович. Замерли, как заколдованные, горничные. Стало тихо. Все ждали моих слов. Я стал как мыс Доброй Надежды.
Тревога поменяла времена - будущее, никого не спрашивая, заглянуло в человеческие глаза - и люди отшатнулись, испугавшись пустоты его глазниц, и жались боязливой кучкой.
Конечно, они не поняли, что случилось. Разум неповоротлив. Но их сердца были правы. Они услышали тревогу, она была как ночной шорох за дверью.
Я испытал восторг. Я изменился. Но и изменился мир вокруг меня. Качнулся, хрустнули его окостенелые крепления. Где-то что-то выпало. Короткий ветер. По коридорам "Перевала" пронеслись призрачные тени. Я уловил движение иных пространств.
И я улыбнулся так широко, как только мог, и звонко произнес:
- Ну что вы, госпожа Максимова! Что может случиться в нашей гостинице?.. Небольшая техническая проблема, совершенный пустяк! У Георгия Петровича к нам никаких претензий, не так ли?
Я выразительно глянул на Георгия Петровича, и он оказался молодцом. Он понял меня абсолютно точно.
- Да-да, - подхватил он. - Спасибо, Антон… э-э… Валерьянович, простите! Простите, бога ради… Евгения Ивановна, а я ведь к вам как раз хотел зайти.
- Ко мне? Прошу! - приятно изумилась Евгения Ивановна, и все тревожные предчувствия моментально выдуло из ее накрученной на папильотки головы. - Прошу, проходите.
Ирина и Лукерья ожили, неуверенно заулыбались, зашуршали юбками.
- До свидания, - со сладкой улыбкой попрощался я и сказал: - Пойдемте, девушки.
Мы отошли в холл.
- Вот что, - начал я. - Об этих зеркалах никому ни слова. Ясно? Считайте, что ничего не было.
Ирина молча кивнула, а Лукерья с жадным любопытством, с придыханием, спросила:
- А что? Что это, Антон Валерьянович?
Мгновение - одно мгновение! - я боролся: сказать - не сказать - и ревность к тайне победила.
Я напустил на лицо свою сугубую умственность и со значением повторил примерно то же, что говорил Георгию Петровичу:
- Мне кажется, здесь редкое природное явление. Особый случай. Понимаете? Я читал о таком в журнале. Но вы помалкивайте! Неровен час, попадем в газеты… Не надо нам таких сенсаций. Я сам сообщу, куда надо… Анне не говорите ни в коем случае! Она, сама знаете… деревня. Подымет тут крик, разведет панику, потом хлопот не оберешься… Кстати, больше никто не в курсе? Никто не слышал?
Девушки заверили меня, что нет, никто.
- И никаких других помутнений не наблюдалось, в других номерах?
Оказалось, что никаких.
- Хорошо, - заключил я. - Работайте спокойно, не волнуйтесь. Это мои проблемы. Ясно?
Горничные молча и энергично закивали головами, глядя мне в лицо, - Ирина с серьезным вниманием, Лукерья - с восторженным, пугливым уважением. Я остался доволен такой реакцией и повторил:
- Работайте!
Легко, молодцевато сбежал я вниз, в вестибюль. Действие раскручивалось, дразня таинственностью. Я ощутил прилив сил.
- Ну, Федор, - негромко, но приподнято сказал я. - Потолкуем?
- Потолкуем, - согласился он.
- Здесь?
- Да что ж, можно и здесь, если спокойно и вполголоса. Отлучаться-то мне нельзя, верно?.. Да и телефон…
- Да, конечно. Ну, давай, слушаю тебя.
- Нет, сначала вы, Антон Валерьянович. Расскажите мне все по порядку.
Я рассказал. Федор слушал очень внимательно, кивая в такт моим словам.
- Да, - произнес он, когда я закончил. - Так оно и есть.
Он помолчал. Было тихо, кто-то невнятно переговаривался в буфете, слышалось звяканье посуды. Потом он спросил:
- В каком месте они вбили стержень этот… заземление?
- У правой стены, не доходя до основной трубы немного.
Федор быстро посмотрел мне в глаза, сжал губы; как бы в
затруднении постучал ногтем среднего пальца по дубовой крышке барьера. Я почему-то посмотрел на этот ноготь. Он был гладкий, ухоженный.
- А что такое?
- Вы в электричестве разбираетесь? - вопросом на вопрос ответил Федор.
- Нет, - чистосердечно признался я.
- Совсем?
- Абсолютно. Ноль. Заметно?
- Пожалуй, - сказал он не шутя. - Все это, конечно, сплошная липа. С громоотводом. Нет таких громоотводов, не бывает в принципе. Технически безграмотно: примерно то же, что поставить на телегу полевую кухню и сказать, что это паровоз. Эта их конструкция напоминает громоотвод таким же образом… М-да. Не хотел вас впутывать, но… ладно. Теперь я расскажу, а вы послушайте.
Кивком я подтвердил готовность слушать, но тут стукнула дверь, послышались шаги, и из коридора первого этажа вышли двое, очевидно, из числа веселившихся ночью, так как на их лицах лежал явственный похмельный оттиск. Они с нами приветливо поздоровались, мы с ними тоже и молчали, покуда те не вышли на улицу.
- По-моему, нам здесь будут мешать, - сказал я с досадой. - Кто такие, шляются здесь…
- Ничего, я быстро. И тихо. Слушайте же!
И я стал слушать.
- Это было пять лет назад, без малого, в июле. Я тогда служил еще ночным портье. Был на дежурстве…
Да, на дежурстве был ночной портье Федор Баклагин. То лето выдалось дождливым, и тогда, в тот вечер, вскипела бешеная гроза - хлестали молнии, и гром лупил над самой крышей "Перевала", раскалывая ночь.
Уже была ночь: без четверти двенадцать. Гостиница почти затихла, и в полутемном вестибюле портье, сидя у настольной лампы, читал газету и с удовольствием прихлебывал горячий ароматный кофе, заправляясь бессонницей на девять часов вперед. Он читал спортивную хронику, когда раскрылась входная дверь и вместе с усилившимся сразу гулом ливня в помещение вошел высокий человек в плаще и шляпе, в руке он держал черный кейс. С посетителя лило ручьем, плащ его, казалось, вымок напрочь - и портье, вскочив, захлопотал насчет просушки, но незнакомец остановил его, сказав, что решительно ни в чем не нуждается, кроме комнаты, и потребовал номер на третьем этаже. Федор немного удивился и сказал, что имеется свободный люкс, да и на первом этаже места есть. Но пришелец повторил, что ему нужен именно третий, и Федор не стал перечить. Он занес нового постояльца в регистрационную книгу - тот назвался Павлом Константиновичем Миллером, бизнесменом из Петербурга, - взял деньги за сутки и проводил в номер. Миллер был высок и худ, а при полноценном освещении обнаружилось, что у него суровое немолодое лицо с резкими продольными морщинами, выступающим подбородком и орлиным носом. Он так и не снял мокрых плаща и шляпы, не выпустил из рук чемоданчика и с видимым раздражением ожидал, когда же портье уберется прочь. От Федора это не укрылось, и он поспешил ретироваться, пожелав спокойной ночи.
Вернувшись за конторку, он призадумался, допивая остывший кофе: почему приезжий потребовал именно девятнадцатый номер, точно знал заранее, что тот пуст?.. Это было странным. Так Федор дохлебал кофе, ничего не надумал и стал читать дальше. Потом его побеспокоил кто-то из жильцов, потом он воротился и снова взялся за газету… А гроза разбушевалась пуще, она просто неистовствовала, причем как будто над самой головой - и вспышки молний на мгновенье озаряли жутким мертвым светом пустую улицу, залитую потоками воды. Казалось, что не будет этому конца и края, и Федор уже привык к сверканию и громыханию, он снова соорудил себе кофе и только поднес чашку к губам, что гром ударил с такой силой, что здание тряхнуло! Кофе расплескало по столу, а наверху отчаянно задребезжали стекла и что-то глухо рухнуло. Это был необычайный, кошмарный удар! Федор аж содрогнулся, побледнел и вскочил - и пошел смотреть, что там случилось наверху. Он поднялся на второй этаж, включил свет полностью, посмотрел, прошелся на всякий случай по коридору - здесь все было в порядке, все стекла целы и никто не потревожился. Тогда Федор погасил свет и стал подниматься выше.
На маленькой площадке мансарды было темно, а под дверью номера тускло желтела полоска. Постоялец П. К. Миллер бодрствовал.
Федор в нерешительности стоял на предпоследней ступеньке лестницы. Здесь, под крышей, отчаянно завывал, высвистывая, ветер, и крупная дробь ливня молотила по железной кровле. Вдруг за стеною, в номере, отчетливо звякнуло оконное стекло, протянуло сквозняком - и дверь без шума приоткрылась на палец. Она не была заперта. Пол коридора наискось пересек световой лампас.
Федор замер. Что делать? Ветер снова взвыл, стукнуло окно, и дверь прикрылась, спрятав лампас. Федор быстро шагнул вперед, толкнул дверь и вошел.
Окно было распахнуто настежь, и дождевые брызги летели в него косо из-под фронтона наличника, усеивая подоконник. Горел стенной ночник. А посреди комнаты - белым лицом, незрячими глазами вверх - лежал П. К. Миллер. Он был мертв.
Это было ясно до абсолютного спокойствия. В армии Федор был санитаром, и он умел определять смерть с первого взгляда. На полу лежал труп: голыми ступнями к окну, одетый в длинный, до щиколоток, фиолетовый бархатный балахон с открытой шеей и широкими длинными рукавами. По богатому, переливчатому темному бархату были беспорядочно разбросаны шитые золотом таинственные символы: кружки, фигурки и загогулинки; крючок вроде цифры "5", только без горизонтальной черточки, почему-то особенно запомнился Федору.
Он подошел к мертвецу и, опустившись на одно колено, осмотрел подробнейше, не касаясь ничего руками. У Миллера оказались гладко зачесанные назад редкие седоватые волосы. Лицо его было бесстрастно, губы твердо сжаты, глаза смотрели строго в потолок. Федор встал и увидел на столе закрытую книгу - чудную, без названия, в кожаном станинном переплете, заметно потертом. Края страниц были желты. Никогда прежде Федор не видел таких книг. Рядом на скатерти лежал ключ. Федор взял его, вышел, запер дверь снаружи и бесшумно сбежал вниз. Все было тихо, гостиница спала - и прекратилась гроза, только последние дождинки еще слабо сыпали по крыше.
Вернувшись в вестибюль, портье поглядел на часы - без двадцати два - и позвонил управляющему, кратко, без подробностей попросив его приехать. Игорь Николаевич Зелинский был стреляный воробей, он не стал зря орать и бесноваться и учинять телефонные расспросы, а через двадцать минут, ровно в два, был в гостинице. Вместе они поднялись в третий этаж, посмотрели. Положение было затруднительным.
Главная трудность исходила от ситуации, в которую на тот момент сам себя загнал Нестеров. Он сильно влетел с банковским кредитом и теперь прилагал все свое умение, чтобы искрутиться. Кроме того, его обвиняли в мошенничестве при совершении сделок с недвижимостью - через пару недель должно было состояться судебное заседание. И наконец, он баллотировался в Городскую думу. Местные газетчики трепали его, как шакалы льва.
Естественно, что при таких обстоятельствах труп загадочного и пугающего пришельца в "Перевале" явился бы недругам Владимира Карповича таким подарком, о каком они и не мечтали. О, как трубили бы взахлеб газеты о мертвеце, обряженном в невиданную мантию, испещренную каббалистическими знаками! Как ломились бы сюда сволочные репортеры и просто зеваки!.. Какими безумными и дикими подробностями, взвинчивающими тупое воображение обывателей, обрастали бы статьи и сплетни!.. А что насочиняли бы о странной книге!.. Книгу эту, кстати, управляющий и портье пролистали - она действительно оказалась очень старой - и обнаружили в ней сплошной иероглифический текст, без разбивки на главы, параграфы и даже абзацы, иногда лишь прерываемый строками более крупных символов, подобных тем, что были на бархатной мантии… Все это, конечно, было чудно, но куда более непонятным и тревожным показалось отсутствие вещей Миллера: плаща, шляпы, обуви, кейса… Зелинский и Баклагин обшарили весь номер - нету! Потом Федор выбрался на мокрую крышу: оскальзываясь, рискованно лазал там в темноте, стараясь не греметь - нету! А между тем тянуть было нельзя. Время не ждало.
Зелинский принял решение. Собственно, он принял его сразу, как только узнал подробности и все увидел. Предавать дело огласке было немыслимо - а притом все складывалось так, что о происшествии знали лишь двое, которые будут молчать. Ситуация сама подсказывала, что делать. Кто бы он там ни был - чернокнижник или черт-те кто, - теперь это было неинтересно. Теперь это был труп, который надлежало спрятать.
Итак, решение было принято. Федор сбегал вниз и из подсобки притащил керосиновую лампу и большой мешок на молнии, какой используется у медиков для перевозки покойников (позже, в приватных, с глазу на глаз разговорах Зелинский всякий раз диву давался, что же побудило его взять этот мешок - за неделю перед тем! - у знакомого завхоза городской больницы; взял на всякий случай - авось в хозяйстве пригодится, - но потом неизменно заключал, что это было провидение).