- Дело случая. Наконец нас пригласили на вечеринку, я уже вошел в роль и пытался себе представить, что испытывает женщина в такие минуты, но тут они говорят, что предложение отменено, потому что Джек цветной и из-за него все передерутся. Заметь: никто не собирался драться из-за меня.
- Это жестоко, но справедливо, Кеннет. Не забывай об этом.
- Что же мне остается делать?
- Остаются еще животные и эксгибиционизм в низменных целях, причем в руках ты должен держать плакатик с именем и адресом.
- Но я же обаятельный. Из меня получится великолепный муж. Но я раздавлен, раздавлен. И, быть может, я лишь потому так хотел жениться на Констанции Келли, что знал - она никогда не согласится. Если бы она вдруг пришла и сказала, дорогой Кеннет, я сдаюсь, я - твоя. Я послал бы ее, не сходя с того места, и свалил бы куда подальше, как только с нее бы слез. Оглядываясь назад, я думаю, что я был счастлив только в армии. За исключением, правда, того времени, когда служил на Юге вместе с теми жалкими недоумками. Но в армии я чувствовал себя как рыба в воде. Потолстел. К тому же командир роты был из Гарварда, так что, само собой разумеется, я вскоре тоже стал начальником и сидел за столом, а подчиненные готовили мне кофе. Но мне приходилось выслушивать нытье этих ублюдков о том, что жратва им не подходит и что они скучают по маменькиной стряпне, на что я не уставал повторять им, что даже моя мать никогда не готовила так вкусно. Они намеревались меня отдубасить. Из-за жратвы я чуть было не остался в армии, но потом сообразил, что и на гражданке можно питаться не хуже, если зарабатывать деньги.
- Кстати о деньгах, Кеннет.
Лицо у О’Кифи становится каменным. Он быстро протягивает руку за булочкой.
- Послушай, Кеннет, я знаю, что моя просьба несколько несвоевременна, но не смог бы ты одолжить мне десяток монет?
О’Кифи обшарил кафе своим единственным глазом, нашел официантку и сделал ей знак подойти.
- Счет, пожалуйста. Два кофе, две булочки и пирожное. Я вас покидаю.
О’Кифи напяливает кепку. Рюкзак он забросил на плечи. Дэнджерфилд плетется за ним, как верный пес за вожделенной костью.
- Ну, Кеннет, всего только десять фунтов. Обещаю, что ты их получишь через четыре дня, как только приедешь на место. Уж можешь на меня положиться. Срочный заем. Во вторник я получу перевод от предка. Говорю тебе, Кеннет, деньги нужны мне до зарезу. К тому же твои деньги будут у меня в большей безопасности, чем у тебя - ты ведь можешь разбиться на самолете.
- Ты очень заботлив.
- Ну будь по-твоему - восемь.
- Это по-твоему восемь, а по моему - ноль. У меня их просто нет. Я, изголодавшийся по женщинам, брожу по улицам в полном одиночестве, отказывая себе во всем, чтобы отложить хоть несколько грошей, и впервые за несколько месяцев у меня появилось несколько монет для того, чтобы выкупаться, постричься и убраться отсюда, но вот появляешься ты и опять припираешь меня к стенке. О Господи, почему я дружу с нищими?!
Они пробираются среди стульев и стеклянных, прозрачных столов; у стойки выстроились смуглые официантки, их сложенные руки покоятся на черных бюстах, дребезжат чашки, пахнет жареным кофе. О’Кифи останавливается перед высоким кассовым аппаратом и роется в кармане. Дэнджерфилд ждет.
- Давай, давай, шпионь за мной. Ты все верно понял. Да, у меня есть деньги. Ты просто загоняешь меня в угол.
- Я ведь ничего не сказал, Кеннет.
- Черт с тобой, возьми их, возьми, Христа ради, и напейся или сделай с ними все, что хочешь, но вот что, ты, разрази тебя гром, переведешь мне деньги, и они должны быть там до моего приезда. Ты победил.
- Ну, Кеннет, не принимай все так близко к сердцу.
- Я просто дурак. Если бы у меня водились деньжата, я просто послал бы тебя к чертям собачьим. Нищие отбирают последнее у нищих.
- Бедность преходяща, Кеннет.
- В твоем случае, может быть, это и так, а вот что касается меня, то я могу скатиться на самое дно и остаться там навсегда. Все устроено именно для того, чтобы держать меня в бедности. И я уже не в силах ее выносить. И я должен разбиться в лепешку, чтобы загрести деньжат. Работать. Шевелить мозгами.
- И как тебе это удается?
- Вот посмотри.
О’Кифи вынимает из кармана несколько измятых, грязных листков, вырванных из дешевого блокнота.
- Тебя не назовешь чистюлей, дружище.
- Да читай же!
"Вот в каком положении я нахожусь. У меня нет одежды, и два дня я ничего не ел. Мне нужны деньги, чтобы оплатить проезд во Францию, где меня ждет работа. В этой ситуации мне начхать на славное имя О’Кифи. И поэтому я явлюсь в американское консульство и попрошу, чтобы меня отправили домой, и причем постараюсь, чтобы эта история привлекла внимание "Айриш Пресс" и "Айриш Индепендент", которые, вероятно, сочтут весьма забавным, что американец, находящийся на родине своих предков без гроша в кармане, лишен какой бы то ни было помощи своих родственников. Если в конце недели я получу деньги, то незамедлительно отправлюсь во Францию, и больше вы ничего обо мне не услышите. Честно говоря, меня устраивает любой из этих вариантов, однако я должен думать о своих родственниках и о том, что скажут соседи. Думаю, что моя мать умерла бы от стыда."
Искренне Ваш К.О’Кифи
О’Кифи вынул из кармана еще одно письмо.
- А вот ответ от преподобного Мойнихена. Это ему мать просила передать пару туфель, и я сказал таможенникам, что если мне придется заплатить за них хоть один грош пошлины, то я просто вышвырну их в море. Таможенник пропустил их без пошлины. О Господи, помоги мне быстрее забыть этого выродка.
Дэнджерфилд держит в руках листок голубой бумаги, явно вырванный из блокнота.
"Получив твое презренное письмо, самое отзратительное из когда-либо адресованных мне, я не смог заставить себя начать с приветствия, фактически, это шантаж. Трудно себе представить, что ты вырос в приличной католической семье, и к тому же являешься моим племянником. Такие люди, как ты, - позор для Америки. Однако всегда находятся развратные, испорченные до мозга костей подонки, угрожающие благонамеренным гражданам, не щадящим усилий для воспитания неблагодарных негодяев. И как только ты смеешь так нагло мне угрожать? Я не отнес это мерзкое письмо в полицию только потому, что ты сын моей сестры. Я посылаю тебе твои тридцать серебреников и не потерплю, чтобы ты еще раз напомнил мне о своем существовании. Ты пренебрег моим гостеприимством и унизил мое достоинство, что никогда прежде не случалось в моем приходе. Мне также известно о твоих попытках совратить с пути истинного одну из дочерей миссис Кейси. Я предупреждаю тебя, и если ты еще раз напомнишь мне о себе, то я сообщу твоей матушке обо всех подробностях этой дурацкой выходки."
Преподобный Дж. Мойнихен
- Просто фантастика, Кеннет. И что же ты там учудил?
- О Господи, вспоминать не хочется. Я сказал девушке из библиотеки, что она должна избавиться от предрассудков. Она была польщена. Но, вероятно, когда я с ней распрощался, стала испытывать угрызения совести и на исповеди призналась этому старому прохвосту, что я прикоснулся к ее руке. Ничего нового, все та же история: отчаяние, безысходность, нищета. И этот выживший из ума пропойца рассуждает о достоинстве? Никогда в жизни я так не страдал от холода. В том чертовом доме было холодно, как в морге. Разве от него дождешься, чтобы он подбросил в камин чуть больше торфа? Вскоре, когда он обнаружил, что я беден как церковная мышь и рассчитываю только на его щедрость, огонь в камине вообще погас и сигареты, дотоле лежавшие повсюду в доме, исчезли, а служанка принялась стеречь кухню, как Цербер. Впрочем, печалиться уже не о чем: в это оскорбительное письмо были вложены десять фунтов. Прежде, когда я просил у него денег, он присылал мне полкроны.
- Надо отдать тебе должное, Кеннет, ты предприимчив. Если когда-нибудь возвратишься в Америку - разбогатеешь.
- Деньги мне нужны здесь. Если бы у меня завелись монеты, я остался бы здесь до последнего вздоха. Но какие жмоты! Нужно держаться подальше от сельской местности. После визита к преподобному Мойнихену я решил выяснить, могу ли я рассчитывать на гостеприимство родственников моего папочки. Свора безмозглых идиотов! Но сперва, как только я приехал, они выставили на стол все лучшее, что у них было, правда, я чувствовал себя неловко: я сидел на одном конце стола со скатертью и салфетками, а они давились жратвой на голых досках. Я справился у них, почему я не могу, как и они, есть на столе без скатерти, и они ответили, о нет, ты из Америки, и мы хотим, чтобы ты чувствовал себя как дома, по этому случаю они даже выгнали из дому свиней и кур, что не вызвало у меня возражений, но затем они поинтересовались, когда я уеду, и я, как кретин, признался, что сижу на бобах. Куры и свиньи сразу возвратились в дом, а скатерти и салфетки исчезли. Но я продержался у них до самого Рождества, пока мой дядюшка не сказал: "А теперь преклоним колена, а молитвы будем считать по четкам". И на твердом, холодном полу я бормотал молитвы и мечтал о заднице, которой мне так не хватало в Дублине. Я сорвался сразу после праздничного ужина. По крайней мере, я поужинал.
- Неплохо сказано.
Они перешли улицу. О’Кифи купил "Айриш Таймз", и они бодро зашагали по мосту: О’Кифи был в приподнятом настроении, волновался, и его волнение передалось и Дэнджерфилду. Они без умолку болтали и предавались воспоминаниям о Дублине. Выглядели они довольно странно, и стайка мальчишек закричала им вслед: "Евреи, евреи!" О’Кифи оглянулся, погрозил им пальцем, приговаривая: "Ирландцы, ирландцы!" И они, босоногие, замолчали.
- Мне нравится, что ирландцы совершенно не умеют скрывать свою неприязнь. Все, что мне нужно в этой жизни, - огонь в камине, ковер на полу и удобное кресло для чтения. И чтобы мне не приходилось ишачить ради денег или, как это делаешь ты, тереться среди богатых. Но, Боже, когда нет денег, то хочется жрать. Когда есть деньги, начинает терзать половой голод. Когда есть и то, и другое, проблемой становится здоровье и приходится волноваться из-за грыжи или чего-нибудь похуже. А когда все в ажуре, то начинает мучить страх перед смертью. Но посмотри-ка на этих, их явно мучает первая из перечисленных проблем, и они не решат ее до конца своих дней.
- А в чем же моя проблема, Кеннет?
- Да всего лишь в том, что строишь воздушные замки. Ты полагаешь, что если родился в богатой семье, то и сам будешь богатым. Но слишком многие, такие как я, борются за место под солнцем. Нужно получить ученую степень - пропуск в благополучную жизнь - и использовать противозачаточные средства. Если пойдут дети - ты человек конченый.
- В этом есть доля истины.
- Води дружбу только с детьми толстосумов из Тринити. Они похожи на тебя, как две капли воды. Меня губит акцент, но, как только мне удастся от него отделаться, дела пойдут совсем иначе и из Франции я вернусь совсем другим человеком.
Они свернули на улицу Катал Бруга и О’Кифи купил парижский выпуск "Гералд Трибюн" и "Вестерн Пипл". Он засунул газеты в рюкзак и повернулся к Дэнджерфилду:
- Попрощаемся здесь. Не люблю, когда меня провожают. Это противоречит моим принципам.
- Как хочешь, Кеннет. Спасибо за деньги.
- Не нагоняй тоску. Просто вышли их мне. Я рассчитываю на них. И не дури.
- Не буду.
- Ну, пока.
- Держись, Кеннет, и предохраняйся.
- Ничто не должно отделять меня от плоти, когда я впервые до нее доберусь. Бог в помощь!
Дэнджерфилд постоял, подкручивая обрывки проводов, заменявших ему подтяжки. В кулаке зажаты банкноты. Грешник О’Кифи проиграл ему эту схватку. Купил себе еще одну рубашку цвета хаки, чтобы не терять связи с армией.
Кеннет О’Кифи повернулся и растворился в слепящих лучах утреннего солнца. Штанины без отворотов облепили ноги, о которых Констанция Келли говорила, что они такие гладенькие. Квадратная кепка предназначена для отпугивания нищих, его единственный глаз пытается обнаружить дорожные знаки, указывающие всему живому путь в Чистилище жизни - устланное толстыми коврами лоно богатых бездельников.
6
Ох уж это лето и теплый ветер. Он утешает печаль и позволяет уменьшить расходы на коммунальные услуги. Погасить огонь в камине и на улицу! Вот так-то лучше.
Недалеко от нашего дома обосновалась мясная лавка. Под окнами - трамвайные пути. А через дорогу - кошмарная прачечная, в которой среди дымящихся чанов работают сорок девушек. Я полагаю они просто созданы для того, чтобы поближе с ними познакомиться.
Миссис и мистер Дэнджерфилд и их дочь, Фелисити Уилтон, урожденная Хоут, живут теперь в доме номер один по Мухаммед Роуд, в районе Рок города Дублина.
Они уже давно собирались покинуть дом с привидениями в Хоуте. Однако они долго колебались и решились на переезд только в тот день, когда Мэрион, отправившись на кухню за молоком, вдруг завизжала. На ее крик прибежал Себастьян, и вдвоем они уставились на грязное, покрытое пятнами море, в которое только что обрушились внутренний дворик и сарай для торфа. Они переехали.
А новый дом на самом деле вовсе и не был новым. И не следовало слишком быстро входить в парадную дверь, чтобы не оказаться сразу у заднего входа. Мистер Эгберт Скалли конфиденциально сообщил мистеру Дэнджерфилду, что он с удовольствием сдает квартиру американцу, потому что он и его жена двадцать лет проработали в универмаге "Мэси" в Нью-Йорке, который он очень любит, и потому он счастлив, что у него поселились такие жильцы. Я надеюсь, вы, ваша женушка и ваш милый ребенок будете довольны этой квартирой. Она, конечно, маловата, но зато очень уютна, я думаю, вам как джентльмену нравится уют, не правда ли? Вы играете в гольф? Очень рад. Мои клюшки, к сожалению, пришли в негодность. Нужно найти дельного мастера, чтобы он их починил и главное - выровнял.
Прекрасная мысль, мистер Дэнджерфилд. Моя супруга поделится с вашей рецептами. Замечательно. Стены недавно оклеены обоями в коричневые цветочки. Они еще не успели просохнуть. И миленький, истоптанный до дыр ахминстерский ковер на полу в гостиной, и голубой в рытвинах диван. Неплохая кухонька, с одним только недостатком - раковина находится за дверью. Вверх по узенькой лесенке - туалет со световым люком размером с номерной знак автомобиля, стеклянная перегородчатая дверь. Между двумя стеночками с трудом умещается унитазик. Этот дом невозможно описывать без уменьшительных суффиксов. Окна гостиной всего в полуметре над тротуаром, что совершенно безопасно в смысле любопытства соседей: не хотелось бы позировать им со спущенными штанами. Но грохот проезжающего мимо трамвая заставляет быть всегда начеку.
Визит к угольщику, чтобы принести уголь и свалить его в кучу под лестницей. Мэрион раздобыла несколько корзин и прикрыла уголь кусками от старых скатертей, чтобы оживить это унылое зрелище и сделать его более пристойным. Есть у меня и коллекция карт, из которых одна или две являются раритетами почтенного возраста. Карту кладбища я храню под толстым стеклом. Вместо письменного стола у меня ломберный столик у самого окна. Девчонки из прачечной отвлекают меня от убийственно скучной зубрежки. Дважды в день они появляются передо мною с бигуди в волосах и остроконечными, из-за американских бюстгальтеров, грудями.
Думаю, епископ должен высказаться по данному поводу, причем он будет совершенно прав. Они выстраиваются в очередь на трамвай. Мне видны их одутловатые, выбеленные паром лица. То одна, то другая из них улыбается сумасшедшему, притаившемуся за занавеской.
Жизнь в этом доме течет спокойно. Воздержание от спиртного и забота о крошке, когда Мэрион выходит за покупками в магазин. Сегодня на завтрак я выпил чашку бульона. В окне напротив появляется премиленькое создание. Я перехватил взгляд ее огромных карих глаз. Взгляд серьезный, без всяких там хихонек и хахонек. Ее густые волосы совсем не вьются. Взгляд осмысленный и вместе с тем несколько растерянный. Взволнованно ретируюсь на кухню.
Смастерил небольшой стеллажик и заполнил его книгами по юриспруденции, кратким описанием жизни Блаженного Оливера Планкета и орнитологическими справочниками. Нижняя полка предназначена для моей довольно обширной коллекции, которую я, прости Господи, краду в католических храмах. Но я вынужден пойти на это, чтобы обрести мужество сносить нищету. Вот мои самые любимые из этих книг: "То, что называется любовью", "Проклятие алкоголизма" и "Счастье смерти".
Первый утренний трамвай сотрясает пол, как землетрясение, и Фелисити начинает выводить в детской руладу. Поплакав, она снова засыпает. Ножки подтягивает к подбородку, как зародыш. Мэрион спит в моем белье. Скоро и до нас доберутся солнечные лучи, и тогда Мэрион зашлепает по линолеуму босыми ногами. Понукания. Ну вставай же, не наваливай на меня каждое утро всю работу. А душа моя беззвучно кричит, Мэрион, ну ради Бога, ну стань же настоящей англичанкой и спустись в эту миленькую кухоньку, в это гнездышко и свари кофеек, как и положено хорошей девочке, а пока кофе еще не готов, подрумянь несколько ломтиков хлеба, и я не стану возражать, если на них окажется нечто вроде намека на ветчину, всего лишь намека, и поставь все это на столик, а затем появлюсь я и выступлю в роли заботливого папочки, доброе утро, милочка, ну как ты, ты очень славно выглядишь сегодня утром, с каждым днем ты все молодеешь. Этот вечный нестареющий комплимент. Но я спускаюсь вниз, весь издерганный, обессиленный, с душой, присыпанной пеплом.
Позже можно будет увидеть кое-что поинтереснее. Цоканье конских копыт по булыжнику. Скорее в спальню, чтобы оттуда выглянуть на улицу. Их лоснящиеся черные бока блестят под моросящим дождем. Высоко задрав морды, они пускают клубы пара. Иногда сквозь крохотные оконца я успеваю разглядеть лилию на ящике, сколоченном из сосновых досок. Заберите меня с собой. Сами собой на ум приходят строки из стихотворения, которое я вычитал в "Ивнинг Мэйл":
"Засни навсегда Безмятежно и беспечально
И отдохни там, где уже нет слез,
И мы отправимся вслед за тобой".
И я вижу, как из окон такси высовываются ухмыляющиеся физиономии, кичащиеся важностью происходящего. Вдоль дороги люди снимают шляпы и торопливо крестятся. Бутылочка виски ходит по рукам. Откуда-то издалека доносятся звуки скрипки. Под теплым сентябрьским дождем быстро растут грибы. Он ушел навсегда.
А потом пора идти за газетой. И, возвратившись, захватить ее в туалет. Между двумя облупленными стенами. Мне всегда кажется, что я там застряну. В то утро ярко светило солнце, и я чувствовал себя великолепно. Сидел там чуть-чуть постанывая и почитывая новости, а затем дотянулся до эврики и дернул за цепь. Внизу на кухне завопила Мэрион.
- Что случилось, Мэрион?
- Да прекрати же, Себастьян! Не будь ослом! Что ты наделал?
Испытывая раздражение, сбегает по узенькой лесенке и вваливается в кухню. Возможно, Мэрион не выдержала лишений и свихнулась.
- Ты придурок, Себастьян, посмотри на меня, на одежду ребенка!
Посреди кухни заходится в конвульсиях Мэрион - она облеплена экскрементами и обрывками туалетной бумаги. С потолка на нее льется вода, сыплется штукатурка, падают испражнения.
- Ради всего святого…
- Негодяй, негодяй! Да сделай же что-нибудь!
- Господи Боже…
Себастьян молча уходит.
- Как ты можешь вот так взять и уйти, чертов подонок? Это ведь ужасно, и я не могу больше терпеть.