И плыло, перекатывалось в воздухе розоватое марево, неуловимо напоминающее туман над Разломом. Менее густое и непроглядное, но такое же гипнотическое. Сладкая розовая вата, в которой болтались влево-вправо натянутые над пропастью дорожки. Их движения успокаивали, убаюкивали словно маятник. Предлагали присоединиться к всеобщему помешательству. Не в силах оторвать взгляда от завораживающей картины, Зареченский отступил назад, стремясь вновь оказаться под ненадежной защитой тоннеля. Показалось ему, или светящееся марево действительно скользнуло за ним, свиваясь кольцами точно призрачная щупальца?
– Роберт… – приглушенно позвала его Иоланта.
Все еще ощущая под ногами липкие от смолы доски, Зареченский обернулся и вздрогнул. Чудь наползала неторопливо, что-то стрекоча на своем неведомом языке. Бледные сухощавые тела устилали пол живым шевелящимся ковром, ползли по стенам и друг по другу. Черные когти скребли камень, отвратительные звездообразные отростки подергивались от возбуждения. Сотни незрячих глаз крутились в орбитах бесполезными мертвыми шарами.
Нащупав ладонь Белых, Роберт крепко сжал ее. Путь назад отрезан, остается лишь продолжать идти вперед. По усыпляющему мосту, лишающему последних сил к сопротивлению. Волосы на затылке ощетинились, ощущая нетерпение чуди, когда Роберт осторожно поставил ногу на доски. Он воткнулся в розоватое марево, вошел в него, как входят в воду. Что-то неуловимо легкое, невесомое, скользнуло по лицу. Разорванная паутинка, или, быть может, неслышное дыхание Вечности. Оно сдуло остатки страха, волнений и тревог, неслышно позвало вперед. Навстречу чему-то большему… А глупая, нерешительная Иоланта все медлила, натягивая его руку до предела. Не отпуская, но и не решаясь продолжить путь. Роберт обернулся.
– Иоланта, идемте, – мягко попросил он. – Мы должны идти…
– Марфа… – невпопад сказала Белых.
– Что? – не понял Роберт.
– Меня зовут так. Марфа Сысоева. Иоланта – это псевдоним… для газеты…
В измученной, уставшей женщине не осталось ни капли лоска. За неполный день расфуфыренная столичная штучка превратилась в неряшливую дурнушку – живой экспонат психиатрической лечебницы. Зареченский вдруг расхохотался, так громко, что замершая у входа в пещеру чудь заерзала, беспокойно скуля.
– Иван, – представился он, неожиданно почувствовав себя легко и свободно. – Шеф-редактор Гриднев сказал, что Иван – это пошло, а Роберт – солидно.
– Чушь какая, правда? – горько усмехнулась Белых, высвобождая ладонь.
Улыбнувшись открыто, хотя немного нервно, сама смело ступила на мост. С головой нырнула в мерцающее сияние. Шаг в шаг следуя за Робертом, она стягивала с пальцев затейливые золотые кольца и со смехом подбрасывала их в тягучий воздух, дрожащий от поднимающегося со дна жара. Зареченский торопливо стянул промокшую майку. Скомкав ее, не глядя швырнул в сторону. Ему хотелось раздеться, хотелось обрить голову, содрать с себя кожу, чтобы предстать перед неизбежностью полностью обнаженным, открытым до самого дна души. Впереди, на сотнях подвесных мостов блестели каплями пота полуголые тела, бредущие к некой точке посреди циклопического зала. Некоторые то и дело останавливались, чтобы стянуть с себя ботинки или штаны. Один раз Роберту показалось, что он заметил отрешенную усатую физиономию Мартынова. На впалой груди Игната Федоровича щерила острые резцы вытатуированная черная крыса. За спиной громко вскрикнула Иоланта. Роберт обернулся и успел увидеть, как Белых с мясом вырывает из ушей тяжелые серьги. Когда же он вновь посмотрел вперед, Мартынов уже исчез в кружевах светящейся дымки, заслоненный незнакомыми мужчинами и женщинами. Если, конечно, он вообще там был.
Обнаженные и мокрые, Роберт и Иоланта дошли наконец до центра, где все мосты встречались, обрываясь в никуда. Голые люди сыпались в пропасть подобно стае обезумевших леммингов – без сомнений и колебаний. Всего на секунду они склоняли над бездной раскрасневшиеся лица, заглядывая в нее, давая ей заглянуть в себя. А потом валились туда, некрасиво, точно поломанные куклы.
Стоя на самом краю, замирая от ужаса, Роберт тоже посмотрел вниз. Видимо одновременно с ним в пропасть заглянула Иоланта – над ухом прошелестел восхищенно-испуганный вздох. Там, внизу, возлежа на потоках раскаленной лавы, распахнув усыпанную мелкими зубами пасть, их поджидал Магьян Кербет – Седой Незрячий, белый от старости и бесконечно голодный. Непознаваемый, непостижимый, но от того не менее реальный. И он не был крысой. Роберт отрешенно подумал, что все правильно и все так и должно быть: если где-то в Аризоне, на другой стороне Земли, крестьяне молятся Великому Червю, то где-то должен быть тот, кто питается такими червями. Это странное равновесие каким-то образом успокоило Роберта. Шагая за край, он глупо улыбался, понимая, что от смерти его отделяет лишь мгновение свободного падения. А Седой Незрячий рванулся к нему навстречу, оттолкнувшись от стен широченными лапами-лопатами. Но, странное дело, – приближаясь, он совершенно не увеличивался в размерах. Напротив, становился меньше, и меньше, и меньше, покуда не сжался до размеров подземного белоглазого карлика. И когда его подрагивающее рыло оказалось на одном уровне с синими глазами Роберта, Магьян Кербет впился в них звездообразным наростом из щупалец и отростков.
Обжигая Зареченского яростным поцелуем кротьего бога.
В Ночь Повиновения даже погода обезумела от уплотнившегося напряжения. Чуть больше двадцати лет назад, чудовищно жарким августом, в эти земли вернулся Седой Незрячий. Он пришел в другом обличье, на двух ногах, обутых в стоптанные кирзовые сапоги. Волосы у него поседели, а ногти обломались до самого мяса, но в провале вытекшего глаза вспыхивали и гасли новые звезды, и целые Вселенные умирали, под неслышный безумный смех, цвета непроглядной подземной мглы. Почти полгода понадобилось ему, чтобы возвестить о своем возвращении. Полгода смертей, боли и слез. Полгода крови. Прежде чем Сибирь, изможденная, измотанная, запуганная, не упала перед ним на колени, повинуясь новому старому Владыке. И тогда Седой Незрячий заботливо поднял страну на ноги, опаляющим поцелуем вдохнув в нее силы. Он сделал ее независимой и свободной. От всех, кроме себя самого.
Потому-то в Ночь Повиновения даже смертоносный северный ветер, обычно смеющийся в лицо богам, выл от страха, не в силах найти укрытие. Мириады снежинок, и среди них ни одной похожей, поднимались от его воя, начиная свой исход в поисках места, где можно упасть и остаться до лета, смерзшись в прочный наст. Они взмывали в черное беззвездное небо, пытаясь с высоты разглядеть новый дом, и с отчаянием самоубийц бросались вниз, стремясь разбиться о широкую белоснежную равнину, по которой брела одинокая человеческая фигура. Не долетев до нее, снежинки гибли, оборачиваясь редким дождем, нелепым и неуместным посреди февральской пурги.
Несмотря на залепленное мокрым снегом лобовое стекло, подполковник Берг первым заметил яркое свечение на горизонте и сразу указал на него водителю. До Разлома оставались считанные километры, и оба они: и Берг, и его напарник – вздохнули с облегчением. Подбирать Отмеченных близ Разлома было небезопасно. Защитный скафандр делал подполковника неуклюжим: медленно сняв ракетницу с пояса, он навел ее в темную тушу свинцового неба. Негнущиеся пальцы спустили курок. Созывая остальных Крыс, взвилась зеленая комета. Нашли! – возвещала она. Водитель круто развернул аэросани, задавая направление "ловчим", волокущим за собой тяжелый саркофаг. Рискуя вывалиться за борт, Берг привстал, вцепившись в поручни. Сани летели на предельной скорости, хотя теперь можно было не торопиться. Отмеченный поцелуем кротьего бога уже здесь, бесцельно идет им навстречу. Осталось лишь подобрать его и подарить ему цель и смысл.
Среди снежного буйства подполковнику наконец удалось разглядеть детали. Отмеченный сиял тем искусственным светом, что источают невидимые лампы Норильского купола, только стократ ярче, злее. Спрессованные сугробы оседали и текли ручьями в радиусе пяти метров от изможденной фигуры. За его спиной уродливым шрамом на мертвенно-белом лице зимней тундры обнажалась полоса черной земли. Тающие снежинки превращались в сверкающие капли, которые тут же испарялись, окутывая Отмеченного белыми клубами, сплетая вокруг него кокон. Даже на таком расстоянии Берг чувствовал источаемое светящимся телом напряжение, закрученную в тугой узел энергию невероятной мощности. Не сдержав восхищенного возгласа, подполковник упал обратно в кресло, принявшись спешно прилаживать к скафандру неудобный шлем.
Не доезжая метров двухсот, Крысы рассыпались широким веером, не заглушая аэросани. "Ловчие" выкатили вперед саркофаг – контейнер на полозьях, похожий на уменьшенный вагон пневмопоезда. Выдвижная лестница в три ступеньки, два круглых окна с занавесками, а внутри… Поцелованный не должен догадываться, что скрывает саркофаг, пока не окажется в нем.
Неловко ступив на снег, Берг поднял руку, призывая остальных Крыс оставаться на месте. Теперь, когда ненадежный Мартынов наконец-то сгинул в подземельях кротьего бога, следовало подавать подчиненным правильные примеры. Дверь саркофага он отворил сам, чтобы ее тяжесть и толщина не насторожили Отмеченного. После этого пришлось просто стоять, целых долгие пять минут, слушая свое громкое дыхание в сфере шлема. Когда же Берг смог разглядеть выжившего, то немало удивился, узнав молодого журналиста из Союза, что прибыл вчера утром. Впрочем, подумал подполковник, что сибирские шахтеры, что заезжие борзописцы – все они одинаково мертвы для мира. Похоронены под толщей мерзлой неласковой земли. Правительство, конечно, бросит все силы на спасательную операцию. Некоторые тела даже действительно найдут. Но только не это.
– Видел и выжил, – шепчет Берг благоговейно.
Роберт Зареченский постарел и осунулся. Все тревоги, все лишения, все кошмары этой ночи морщинами отпечатались на его некогда красивом лице. Ни волос, ни бровей, ни ресниц. Обнаженное тело покрыто синяками и кровоподтеками. Он что-то говорил, но скафандр глушил звуки. Берг, как сумел, жестами объяснил, что ничего не слышит, после чего указал на распахнутую дверь, за которой виднелась небольшая комната отдыха: мягкий диван, выдвижной столик, тумба со сменной одеждой. Все это превратится в пепел, едва лишь Поцелованный окажется внутри. Он еще не понимает этого, его манит сама возможность отдыха, безопасности. Подполковник Берг растянул губы в широкой улыбке: отбрось сомнения, говорил он, перестань думать хоть на минутку, мы позаботимся о тебе, ты в безопасности. И, словно услыхав его мысли, Зареченский, доверившись незнакомцу, одетому в подобие водолазного костюма, шагнул внутрь.
Проходя мимо подполковника, он вновь что-то сказал, и Берг понял, прочел по губам: "Они идут, я видел, они снова идут". Странную фразу подполковник тут же выбросил из головы. Сейчас у него было более важное дело. Сегодня ночью Большой Норильск сократил потребление энергии до минимума, остановив все крупные предприятия. Рабочие радовались внезапному выходному дню. Горожане готовились ко Дню Повиновения, испытывая смутную тревогу, привычную и потому не слишком явную. Лишь небольшая горстка людей, едва ли больше сотни, нервно поглядывала на искусственное небо, по которому то и дело пробегали синеватые всполохи.
Уже начало светать, когда колонна аэросаней выдвинулась на юго-восток. В саркофаге с декоративными окнами и бронированными стенами толщиной пять дюймов бился и бушевал Роберт Зареченский, Поцелованный Седым Незрячим. Впереди, словно гигантский кровавый волдырь, освещенный яростным глазом северного солнца, вырастал купол Большого Норильска. Город с нетерпением ждал новое сердце, которое погонит по его венам застоявшуюся кровь. Реактор, что даст энергию его заводам и огонь их печам.
Во имя жизни и прогресса.
* * *
Кое-где изменения после Пришествия происходили молниеносно, и на агонизирующем теле старого мира вырастали неожиданные помеси человеческого и Мифического. Но в большинстве городков и деревень взаимопроникновение вселенных тянулось годами и десятилетиями, и люди привыкали, переставали замечать, насколько сегодня отличается от вчера и как совсем ни на что не похоже послезавтра.
В силу возраста я почти не помню ту переходную эпоху, когда вместе с рядовой, но все еще непривычной советской действительностью, со всем, что окружало городского обывателя конца тридцатых, вдруг проявилось новое, доселе неведомое и непонятное. Когда пришлая идеология мешалась со все еще активной советской. Поначалу даже снимали фильмы – и над большой кумачовой страной гремел новый киношедевр Александрова, безымянный, хотя молва шепотом передавала скрытое название: "Светлый путь". И обыватель все также старательно отворачивался от угроз и неизбежности, надеялся, что вот именно его-то – уж точно пронесет, и жил как мог, со всеми своими страхами, наивной гордостью за страну и отмирающим мещанством.
То время я не застал. Зато я помню другое: в привычные бодрые речевки громкоговорителей все активнее вплетается вкрадчивый шепот жрецов, в деревнях вместе с агрономами и председателями властвуют военные помещики и шаманы. И прежнее трескучее пропагандистское клише "битва за урожай" становится неприглядной правдой.
А еще за урожай приносят жертвы, как в далекие допотопные времена.
Битва за урожай
Арина Свобода
Август 1983 г., Ненашенская область, деревня Глубинка
– Ну чего там, Шаман? – крикнул агроном Лексеич, щуря близорукие глаза. Веснушки, усыпавшие его лицо, пришли в движение. – Прилетел?
– А то ж, – отозвался с крыши длинноволосый парень. – Как часы.
Он медленно сел по-турецки, стараясь не потревожить грыжу, набухшую в паху. Сомкнул колечком два оставшихся пальца, большой и мизинец на левой, единственной руке и затянул монотонную песню. Он смотрел вверх, туда, где серебристые рыбины дирижаблей обычно лениво рассекали лазоревое небо. С недавних пор там каждое утро появлялось нечто черное, похожее на клубы дыма. Когда Шаман впервые заметил его, подумал – дирижабль горит. Но потом "это" стало прилетать каждый день. И, если хорошо присмотреться, можно было заметить тонкие щупальца, выстреливающие время от времени из темного облака.
Мы Шаману сперва не поверили – мало ли чего юродивый сболтнет, он же на иномирцев этих проклятущих молится. Все надеется, что заберут его с собой подальше отседова. А только в наших краях рыбоголовые с самого вторжения не появлялись.
В общем, так бы мы и забыли Шамановы слова, если бы эту дымную хрень сами в небе не разглядели. Наши насторожились, конечно. С неделю обсуждали, что делать, если она вдруг решит приземлиться в нашей деревне или, того хуже, выжечь всех лазером как тараканов каких-нибудь.
Однако хрень лишь кружила над деревней, словно высматривала что-то. Полетает – и убирается восвояси до следующего утра. После нее только пылища с неба валится, ну и запах приятный остается. Антоновкой пахнет. Дык, кому он мешает. Нам от этого ни тепло ни холодно. Появление автолавки из райцентра наших интересовало гораздо сильнее.
– Ну и пущай себе летает, – удовлетворенно сказал Лексеич и задумчиво потер грудь слева, точно у него ныло сердце. – А Васьки Бузыгина не видать?
– Нет пока.
– Крикни, когда появится.
Шаман кивнул и буркнул что-то неразборчивое – мол, не мешай медитировать.
Автолавку ждали, как всегда, в субботу, ближе к обеду. Но наши, глубинковские, начали стягиваться к бывшему сельсовету еще часов с десяти. Хрен его знает, когда Бузыгин из райцентра на своем дизеле притарахтит. Раздолбай он, без царя в голове. Или уродился таким, или все оттого, что батяня его по-ненашенски назвал, Вордавосий. В честь одного из Древних. Это после войны мода на такие имена пошла. Но мы его звали по-простецки, Васькой.
Иногда тупорылый Васькин "пазик" приезжал рано. Его издалека слышно было. Приедет, натужно хрипя, остановится и обдаст придорожные кусты вонючим выхлопом. Бузыгин выскочит и об дерево чесаться начинает, все равно как пес блохастый. А ты жди, пока он ритуал свой исполнит. Наша Марковна, баба сердобольная, предложила ему как-то на свежий огурец у нее на грядке сесть. А чего еще у шоферюги, который по нашим раздолбанным дорогам цельный день катается, так свербеть может? Сам мозгами пораскинь. Бузыгин поржал: душа у меня, грит, Марковна, свербит, душа, – но чесаться не прекратил. Шух-шух-шух. То спиной, то одним боком, то другим. И плевать ему, что народ ждет, пока он соизволит дверцу открыть да торговлю начать.
Бывало, наши целый день промаются на крылечке, а он так и не приедет. Ладно если б дорогу размыло, оно понятно, каждый год у нас такая петрушка. И хоть бы кто позаботился бетонку кинуть. Но в хорошую-то погоду? Не иначе с вечеру еще с дружками зенки заливал. И наплевать ему, что люди ждут. Так неделями и сидели без продуктов, керосину, почты и всего прочего. Если у агронома нашего, Лексеича, бензин был, просили его в райцентр за жратвой сгонять. Это, конечно, если через грязь проехать можно.
Народ после кризиса 78-го пообвыкся, ко всему притерпелся. Когда Васька таки приезжал, сметали все подчистую, особливо консервы. Остальное время на запасах из погребов тянули. Старикам много ли надо? А молодежи уж и нет никого. Как кризис разразился, так все в город ломанули за длинным рублем. Известное дело – где рыбоголовые, там деньга. Из всех только Шаман один вернулся, по причине инвалидности, и тот матери на шею сел.
Им, молодым, по старинке пахать и сеять не охота. Или скважины бурить, чтобы нефть достать или газ. Зачем спину ломать, если можно с помощью рыбоголовой магии органику на молекулы разлагать. Все учеными хотят быть, культурными. А в Глубинке из всей культуры – на двадцать домов одно радио. В сельсовете видеофон был еще с военных времен, огроменный, как талмуд. И тот сломался год назад. Сгорела в нем лампа какая-то. Так Кузьмич, бывший механизатор наш, пообещал из него телевизор собрать, чтобы, значит, новости и футбол смотреть. До сих пор ждем.
Вот так и живем – мы их не трогаем, они нас не трогают. От Нью-Ирама до Глубинки как пешком до Луны. Тем более по нашим дорогам.
Да мы и не против, лишь бы бузыгинский дизель вовремя приходил. Мужики еще в прошлом году у него интересовались, не слышно ли чего в райцентре: не собираются ли к нам бетонку протянуть. Васька благодушно хмыкнул: куда вы, мол, денетесь. Партия и правительство не зря поставлены, а чтобы об народе своем радеть. Придет ваш черед, так и дорогу проложат, урожай-то, поди, собирать надо, вывозить. Так что недолго вам осталось прозябать, скоро все будет – и пайка усиленная, и дорога, и…
Мужики уныло покивали – Ты, Васька, шоферюга хоть и знатный, да только балабол. Какие у нас урожаи? Это еще при Хрущеве кукурузу пытались выращивать, потом перешли на рапс и картошку, а потом и вовсе загнулось все. Да район и выживает только за счет госдотаций по программе возрождения деревни. Так что крепче за шоферку держись, баран!"
Но Васька, как ни странно, не ошибся. Дорогу, конечно, пока не проложили, но с продуктами в последнее время полегче стало: паек больше, а цены – дешевле.