– Верно, не дело, – согласился он. – Но не стрелять же тебя, гада, посреди деревни! Ведь ребятишки увидят… Слушай, а может тебе лучше смерть принять в дубовой роще? Здесь до нее недалеко, с полкилометра. Минут за десять запросто дойдем.
– В роще так в роще, – согласился Мойша. – Я дубы люблю. В детстве мы жили под Москвою, в Одинцове, возле реликтовой дубовой рои. Знатное место! Я там и девчонку свою первую поцеловал, и девушку свою первую поимел. Славное было времечко, молодое. А сколько там по осени заводилось боровиков! Пожалуй, смерть под дубами будет хорошо принять, приятно.
На лице Ивана проявилось удивление. Он ожидал, что это тщедушный иудей будет валяться у него в коленях, вымаливать пощаду, откупаться большими деньгами, драться, кусаться – все, что угодно. Но смирение старьевщика его озадачило.
– Нет, в рощу мы не пойдем, – после раздумья сказал Иван. – Туда недалече, да ведь придется мост через Быстринку переходить, а он едва на сваях держится. Еще искупаемся ненароком! Вода нынче уже холодная, и дно там вязкое… А давай-ка мы пойдем на Бабий холм, а? Вон он, за домом Дарьи словно кукуш торчит. Тропинка туда ведет хорошая, утоптанная. Да и смерть там принять будет хорошо, не хуже, чем в дубовой роще. Вид оттуда, понимаешь красивый. Перед смертью хоть на наши места полюбуешься, темная ты душа. А лучше наших мест нигде не сыщешь, даже на небесах!
Мойша не возражал. Боль во рту была ужасной, но душа его была спокойной. Он заложил руки за спину и неторопливо пошел по улице в сторону холма. Вокруг не было ни души, но он чувствовал, что из окон изб за ним следят десятки глаз. Детских глаз.
– А где же взрослые? – поинтересовался он, не оборачиваясь.
– Где, где… Работают на дальнем поле. Картошка ныне уродилась знатная! Может с голода никто этой зимой и не помрет. А я детишек сторожить остался. Мы поочереди деревню охраняем, от волков да от лихих людишек. Сегодня не моя была очередь, да я сам вызвался. Как знал, что жиденок в деревню именно сегодня приедет со своей отравой… А ты что такой спокойный и тихий, Абрам?
– Меня зовут Мойша, – сплюнул кровавую жижу, ответил старьевщик. – А спокойный я потому, что как только выехал из Костромы, знал: домой уже не вернусь.
– Кострома, Кострома… – пробормотал Иван. – Что за город такой, не слыхал. В Сибири, что ли?
– Какой такой Сибири? – искренне удивился Мойша. – Кострома – это старинный город у Волги, в сорока верстах отсюда. Ныне его именуют Израэлем. Лет тридцать назад эпидемия чумы каким-то чудом обошла этот город стороной. Туда съехались тысячи богатых евреев со всех концов страны. А потом там появились татары, греки, немцы и прочие инородцы. Они-то и прозвали город Израэлем. С издевкой прозвали, с намеком на нас, евреев, которых в этом городе наверное больше, чем во всей остальной России.
Иван недоуменно продолжал глядеть на Мойшу чистыми, голубыми глазами, и тому пришлось пояснить:
– Израиль – эта историческая родина всех иудеев. А Израэль – так звали боцмана в знаменитом романе Стивенсона "Остров сокровищ".
– Ну, – кивнул Иван. – Да. Боцман… При чем здесь боцман, что-то я не пойму. Да и книжки этой я не читал. Боцман – он что, был евреем? Ха-ха, обалденая, наверное, книжка!
– Нет, – печально вздохнул Мойша. – Израэль Хендс был англичанином, наверное. И при этом – изрядным разбойником, а точнее – пиратом.
Иван изумленно округлил глаза, а потом расхохотался и захлопал себя по коленке.
– Теперь понял! Ну, здорово же вас татары с греками приложили! Что называется, не в бровь, а в глаз, да еще и в дышло! А город Израэль я знаю, хотя ни разу в нем не бывал. Да и что там делать русскому человеку? Не успеешь оглянуться, как тебя как голубка обчистят, разденут и разуют, да еще и на галеру на двести лет сошлют… И все же не пойму я, почему ты так спокоен под моей пушкой, Абрам. Даже обидно немного.
Мойша вздохнул.
– А чего мне бояться-то? Жизнь все равно уже позади. Чего хочет человек в молодости? Женщин да денег побольше. В зрелости хочется дом поуютней да уйму детишек. А как дети вырастают, то их надо как следует пристроить, верно? Ну, так я все это прошел. Вчера вот и младшую дочку Сару замуж выдал. Жених, конечно, поганый, но бывают и похуже. Зато мое приданое не размотает, потому что жаден до денег, словно паук до жирных мух. Жена сейчас нянчит внуков от двух других дочерей, и ей уже до конца жизни не до меня. Банк я передал одному зятю, лесопилку – второму, торговый дом – третьему. Все довольны. А я уже никому не нужен, и теперь стану всем только мешаться. Вот я и поехал куда глаза глядят, чтобы повиниться перед вами, иванами да марьями. Ну а если так случится, то и принять смерть от вас.
Иван матерно выругался и остановился.
– Что за чепуха? – в сердцах воскликнул он. – Зачем тебе помирать, когда у тебя все есть? Понятное дело мы, бедолаги. Вон весной у нас повесился мой сосед Федька Коноплев. Ноги он сильно повредил, а с врачами у нас, сам понимаешь, хреново. Работать Федор больше не мог, а висеть на шее у односельчан не захотел. Гордый был! Вот и накинул на шею петлю. А ты… с жиру бесишься, что ли? Не понимаю!
Мойша рискнул и обернулся.
– В том-то и дело, Иван, что мы, иудеи да русские, вот уже два с половиной века живет бок о бок, а друг друга не понимаем. Ну словно мы с разных планет! Сколько злобы, сколько ненависти друг на друга вылили, сколько гадостей друг другу подстроили… Русскую душу все хвалят, и еврейскими мозгами все восхищаются. А счастья-то настоящего нет ни у вас, ни у нас. Ни на наших исторических родинах, ни на чужбине. Нигде нет!
Иван задумался и промолчал.
Они долго поднимались по узкой тропинке, что шла наискосок по склону холма. Мойше было трудно идти, колени подгибались, сердце отчаянно колотилось. "Стар я уже стал, износился, словно старый башмак, – думал он. – Ну что ж, всему когда-то приходит конец. Почему бы моему концу не случиться здесь, на этом холме? Конечно, я хотел вдоволь попутешествовать по России, порадовать деревенских ребятишек всякой мелочью. А может, так даже лучше. Хлопот меньше!"
Наконец, они поднялись на плоскую вершину холма. Она была завалена всяким мусором – осколками бутылок, грязными тряпками, бычками самокруток. При виде этого безобразия Мойша помрачнел. Меньше всего ему хотелось лежать убитому среди мусора. Но подняв глаза, он забыл обо всем.
Отсюда, с высоты, открывалась потрясающая панорама. Солнце уже клонилось к горизонту, и поля стали затягиваться сизой дымкой тумана. На западе виднелась гряда холмов, среди которых сияли голубые пятна озер. На востоке поля подступали к небольшому лесу, который еще не успели вырубить. Облака окрасились в нежные оранжевые и розовые тона. Среди них в огромной высоте плыл клин журавлей.
От этой красоты Мойши навернулись слезы на глаза. "Что-то я под старость стал больно чувствителен, – подумал он. – Как бы Иван не решил, что я плачу от страха за свою шкуру".
Он обернулся и увидел, что Иван стоит, опустив оружие, и его глаза тоже блестят.
– Господи, как же хороша наша земля! – с трудом вымолвил голубоглазый коротышка. – Каждый вечер поднимаюсь на этот холм, курю, смотрю вокруг и не могу налюбоваться. Никак не могу взять в толк, почему на такой чудесной земле нет счастья? Чего нам не хватает? Земли? Ее завались, куда не глянь, полям нет и конца и края. Душа у нас, русских – еще шире и богаче, чем русское поле. Работать тоже умеем, особо когда захотим. Одно на ум приходит: вы, проклятые инородцы во всем виноваты! Еще с Петровских времен кровь из нас сосали, а при Екатерине Великой да при Ельцине и вовсе власть в стране взяли. Кончать вас всех надо, тогда и мы, глядишь, как люди заживем!
Мойша улыбнулся, но спорить не стал. Опустившись на колени, он мысленно прочитал молитву сначала на идише, а затем по-русски, и сказал:
– Прости, Иван, что так у нас все неладно вышло! Спорить не стану, немало мы у вас, русичей, крови попили. Алчность наша бесконечная виновата, и великая гордыня, и другие тайные пороки, о которых упоминать не стану. Многие мои соплеменники обогатились нечестными способами, ограбили Россию и разъехались по миру. Прости за это, Иван, и за многое, многое другое! Я один беру перед Господем вину за наши грехи, и пощады не жду, да и не хочу. Зато умру с чистой и легкой душою! Стреляй, да только цель в сердце, не промахнись.
Иван нахмурился. Он поднял автомат и, приложив приклад к плечу, прицелился. Заходящее солнце било ему прямо в глаза, и он зажмурился.
Прошла минута, другая. Мойша улыбался, глядя на заходящее солнце, и что-то тихонько напевал. В душе у него был хорошо и покойно. Вспомнились слова, которые сказал отец перед смертью. "Сынок, жить хорошо – дело нехитрое, а вот умереть хорошо ох как трудно! Меня вот Господь помиловал, подарил инфаркт да две недели небольших мучений. Не буду желать тебе ни богатства, ни процветания – этого ты и сам добьешься. А прошу я Всевышнего, чтобы он подарил тебе на закате лет легкую и быструю смерть!"
Наконец, Иван выругался и опустил автомат.
– Не могу… – простонал он. – Не могу безоружного человека вот так, словно скотину прибить. Да и за что, если подумать? Чем ты особо провинился?
Мойша вздрогнул. Он уже простился с жизнью, и милости не ждал и не желал.
– Как это – чем? Кровопийца я, и весь мой род был кровопийцами. Прапрапрадед приехал из Польши при Екатерине Великой и стал менялой. Скольких русских обманул, сколько кровушки попил из простодушного племени славянского! А его сынок и того почище был. Открыл мануфактуру, одну из первых в Бессарабии, и вил веревки из своих работников. Зарплату платил мизерную, и ту старался недоплачивать, мироед. Не раз на фабрике поднимались бунты, а полицаи эти бунты жестоко подавляла… Да что там долго рассказывать! Один мой папаша, благослови его память, много чего за свою долгую жизнь переделал. В двадцать два года, когда та, прежняя страна рухнула, а новая только создавалась, он здорово подсуетился и возглавил крупный банк. Конечно, не сам – наши родственники да друзья помогли прихватить, что плохо лежало. И когда страна недоедала, он много чего прихватить успел: и верфь во Владивостоке, и металлургический комбинат на Урале, и землицы под Москвою… Правда, под конец жизни отец немало потерял, но тогда многие многое потеряли. Чума, бунты антиглобалистов, нашествие китайцев, великое наводнение на юге, землетрясение под Москвой… Мне от отца мало что осталось, но я тоже кое-чего урвать сумел. Правда, уже не у русских – их в наших местах мало осталось, а больше у татар и корейцев. Они хитры да цепки, да и я в молодые годы был не промах! Так что есть за что меня кончать вашему брату русичу.
Иван задумчиво погладил ствол автомата.
– Чую, что-то ты не договариваешь, Абрам. А кто был твой прадед? Небось, при Сталине, кровопийце, в лагерях сидел?
Мойша покачал головой.
– Нет, не сидел. Не успел, наверное. Он в сорок первом на фронт добровольцем пошел, и погиб под Новороссийском. А его старший брат воевал в Польше, и потерял ногу, подорвавшись на мине. Жене его Маре больше повезло – ее фашисты едва не сожгли в Бухенвальде, да наши войска этому помешали. Буквально из газовой печи ее вытащили, полуживую… Но меня это, сам понимаешь, не оправдывает.
Иван просиял:
– А мой прадед Бухенвальд освобождал! Может быть, это он твою Мару из печи вытаскивал! Помнится, отец что-то подобное про деда Михаила рассказывал… Нет, Мойша, не стану я тебя убивать. Как ни крути, а творил твой род не только зло, но и немало добра. А вот брат моего прадеда, хм-м…
– А что с ним? – спросил Мойша.
– Понимаешь, служил он в молодые годы под Мурманском. Ну, в лагерях для политических. Перед смертью признался моему деду, что приходилось ему участвовать в расстрелах. Евреев ненавидел люто, издевался над ними, не хуже фашистов. А вот кровопийцу Сталина почитал, словно бога, мать родную готов был ради этого упыря убить. Жуть!
– Служба у него была такая, – посочувствовал Мойша. – Нам-то легко сейчас рассуждать, кто был в те годы прав, а кто виноват. Среди сталинских упырей были, увы, и иудеи. На своих же братьев, пидарасы, доносили, сажали их и гноили в лагерях… Но осуждать никого не берусь. Как сам бы жил в те годы, не знаю. Может, тоже стукачем стал бы. Трусоват я, и боли с детства не терплю. Пригрозили бы мне пытками, мать родную, наверное, предал бы!
Иван резко возразил:
– Это ты брось, Мойша! Трус не стал бы такое говорить под дулом автомата. Трус бы стал в ногах у меня валяться, плакать, говорить про малых детишек. Ну словом, бить на жалость. А ты крепкий духом! Уважаю таких. А вот среди нашего брата русского мужика, всякие типы встречаются… Выпиваешь бывало с такими – люди как люди, добрые, душевные, широкие… А когда похмелье проходит, куда-то вся это доброта девается. Зависти в нас, русичах, много, это я давно заметил! Если кто чуть разбогатеет, то остальные вместо того, чтобы его догонять, сидят на лавочке, да кости удачливому перемывают. Такого порой наговорят, хоть караул кричи! А еще хуже, что помогать мы друг другу за тысячу лет так и не приучились. Словно в нас магнитики какие-то сильные встроены, и все одного знака! Мы вот в общину поневоле сбились, иначе не выжить. А толку – чуть! Каждый в свою сторону тянет, и каждый у своего же соседа мечтает уворовать хоть пучок лука, хоть старую доску. Тьфу, пакость! Не то что вы, иудеи, у вас все друг за друга горой стоят. Только кого тронь, все остальные сразу сбегутся!
Мойша усмехнулся.
– Да, дружные мы, слов нет… Если бы не вы, русичи, то мы, российские иудеи, друг к другу и за версту бы не подошли. Однако когда на нас давят со всех сторон, то поневоле объединишься. Уж больно вы не любите инородцев! Послушаешь вас, только от них, иродов, и хлеб не родится, и засуха, и дожди лишние… Да вот взять тебя хотя бы. Не успел я в деревню приехать, а ты уже мне прикладом два… нет, три зуба выбил. А зачем? И сам, верно, не знаешь.
Иван озадаченно почесал затылок.
– А черт его знает, зачем… Вчера Нюрка меня из своей хаты вечером выпроводила: мол, плохо от меня пахнет. А почему от меня должно было хорошо пахнуть, ежели я с утра на скотном дворе навоз чистил? А ты говоришь, зачем! Ежели бы не ваше иудейское племя, быть может, я на этой самой ферме управляющим был бы, и пахнул словно ландыш весенний!
Мойша посмотрел на него с такой иронией, что Иван запнулся.
– Ну, а вообще-то ты прав, – виновато опустил голову русич. – Напал я на тебя сдуру, чтобы злость на ком-то было можно выместить. Кто-то должен быть виноват, что мы так паршиво живем! Вы, иудеи, всегда, при любых властях да режимах лучше жили, чем мы, русские, стало быть, вам за все и следует отвечать… Тьфу, глупость, конечно, если на трезвую голову подумать! Только где ее найти, эту трезвую голову?.. Пожалуй, не ты прощения у меня должен просить, а я у тебя!
Иван внезапно рухнул на колени и трижды поклонился до самой земли.
– Прости, друг ситный, за все зло, что мы, Иваны, причинили вам, Абрамам!
Мойша кротко вздохнул, посмотрел на запад и сказал:
– Солнце уже заходит, Иван. Делай свое дело, а не то придется меня в темноте закапывать. Земля здесь каменистая, да и лопаты у тебя нет. Не хочу валяться до утра, словно мешок с мусором. Вдруг сюда ребятишки прибегут? Ведь перепугаются.
Иван, продолжая стоять на коленях, вновь прицелился, и тут же опустил автомат. Выругавшись, он примирительно сказал:
– Ладно, не буду я тебя стрелять. Ради твоей Мары, которую наверное, мой прадед в Бухенвальде освобождал. Что я, хуже прадеда, что ли?
Мойша осуждающе посмотрел на коротышку.
– Вот вы всегда так поступаете, русичи. Наговорите с три короба, покричите, руками помашете. А как до дела дойдет, то вас нет. Потому наш брат иудей вас везде и обскакивал.
– Это верно, – вздохнул Иван. – Есть у русского мужика такая дурная привычка! А еще есть и другая, похуже… Она-то нас и губит, проклятая!
Иван с силой ударил себя кулаком в грудь, и там, под выцветшей гимнастеркой, что-то булькнуло.
Мойша насторожился.
– У тебя что, с собой есть?
Иван хохотнул.
– А то как же! С самого утра поллитра, словно младенца, у сердца ношу. Славный самогон варит тетка Пелагея, чистый как слеза! Раз пять хотел приложиться, но одному тошно. Да и что за выпивка без хорошего разговора? Ждал вечера, когда мужики с поля вернутся. Да чего теперь ждать-то! Тем более, что дело к закату идет, и начинает холодать.
Мойша просиял.
– Что же ты раньше молчал, душегуб? У меня в фургоне и сыр есть, и хлеб, и лосось соленый… А вот водки нет – на свадьбе гости все выпили, до капли. Хотел с собой в дорогу взять немного для согреву, да ни одной цельной бутылки не нашел. Свадьба-то хоть и прошла по нашему, иудейскому обычаю, но пили-то мы по-русски!
Иван ухмыльнулся и повесил автомат на плечо.
– Ну, это понятное дело. У нас, понимаешь, иначе никак нельзя, не получается. Воздух, наверное, к этому делу располагает. Ты вот что, Мойша: сбегай за сыром и хлебом, а я наведаюсь к старухе Пелагее на огород. Огурцы у нее знатные, может, и помидорчик красный найдется… Да, и стаканы захвати! Не люблю, понимаешь, пить из горла.