Нимаэль резко повернул к ним морду. Ноздри его жадно раздувались, вынюхивая намерения. Илья уставился в песок, потушил мысли. Как лампочки.
Нимаэль взмыл вверх.
- К насосам, шваль!
Блестящие бока гигантских цистерн слепили глаза отраженным рассветным золотом. Когда-то черным золотом люди называли нефть. И ошибочно считали этот капитал своим. За ошибки, как известно, приходится платить.
- Ты, Илюха, дурачок, - бесстрастно сказал Вась-Вась, увязая в глубоком песке. - Ты все перестроиться никак не можешь, по-старому рассчитываешь. На войне как на войне, слыхал такое?
Илья промолчал. Неохота было расходовать энергию на старый спор. Вась-Вась считал, что Илья тратит силы и средства впустую, гоняется за луной, как любили говорить американцы. Силы и средства были тесно завязаны друг на друга: единственной валютой в лагере была жратва. Единственным источником жратвы - пайки. Разумеется, собственные.
Что же до луны…
Ручка насоса заедала, цеплялась за что-то, словно запиналась на полдороге. Илья ругнулся про себя. Плакала норма. Вот ведь дерьмо. Он с тоской взглянул в небо, где крылатые чертили фигуры высшего пилотажа. "Ключ разводной дайте", - мысленно обратился он - безадресно, не имея в виду просьбы. Он знал, что произойдет, если попросить на самом деле. "Зубами, - обрадованно скомандует Нимаэль. - Зубами, тлен!" И станет ловить свой нехитрый кайф, пока Илья будет давиться кровью.
Идеологическая подложка - выпитая планета, слезы земли, оскверненный дар - теряла значимость, преломляемая в желтых глазах крылатых. В ухмылке Нимаэля ясно читалось торжество и сладострастное удовлетворение. В такие минуты Илья не мог избавиться от подозрения, что все это, весь сценарий развития события на самом деле был не чем иным, как изощренной подставой. Что их заманили к точке невозврата, как слепых щенков. С затаенным блеском в глазах подождали, когда щенки вылакают подставленное молоко, а потом с наслаждением окунули в наделанные кучи.
"Так они ж враги", - не понимал Вась-Вась. В смысле: понятное дело, что радуются. Именно. Враги. А где друзья?
"Конец времен", - сказал тогда Вась-Вась печально и значительно. Мол, поздно теперь, поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны. Никто ничего не объяснит. Надо было раньше.
Насрал - подчищай. Растратил чужое - плати.
И изменить ничего нельзя.
Сверкающая цистерна высоко вздымала необъятное брюхо. Стальные лапы-трубы разбегались в разные стороны и впивались в песок. Насос скрипел - неровно, с заиканием. Солнце жарило все сильнее, вдобавок кто-то из крылатых поднял сильный ветер - то ли в качестве дисциплинарного воздействия, то ли просто развлечения ради. Песок летел в глаза и хлестал по щекам; лица жалко сощурились, перекосились, головы втянулись в плечи. Наверху, за драной занавеской облаков оглушительно прогрохотали копыта. "Что они здесь забыли?" - отстраненно удивился Илья. Всадники что-то зачастили туда-сюда: то поодиночке, то парами, то, судя по звуку, всей четверкой. Казалось бы, свою работу они выполнили уже давно… Впрочем, кому интересно, что именно Илье казалось…
"Sanctus, sanctus…", - завел Нимаэль, раздувая ветер до небольшого шторма. Скрип насоса перестал быть слышен за шелестом песка. Люди постягивали майки, обмотали лица. Обезличились.
Илья размял затекшие плечи и перехватил рукоять.
Откуда Эйнар добывал кайф, уму непостижимо. Уж явно не в несуществующей лагерной аптеке. Колеса, аспирин, пластыри, йод. Откуда? Эйнар загадочно поднимал бровь. Ворошилась дикая надежда: еще не все, еще не все, а насчет "нельзя изменить" это мы еще посмотрим… Надежда потухала с началом нового дня, песок скрипел на зубах, а желудок скручивало от голода под гнусавый аккомпанемент Нимаэлева "Sanctus".
Собственно кайф Илье был по барабану, но глюки давали возможность видеть Ленку.
"Если бы это и правда была война, - подумал Илья, - мне было бы за что сражаться".
Но сражаться надо было раньше. Просто мало кто знал, за что и с кем.
Плечо свело судорогой. Илья распрямился, осторожно покрутил шеей.
По направлению к баракам бежал живой факел. Пламя летело по ветру, как плащ.
Хорошо взялось, автоматически отметил про себя Илья.
Человек бежал отчего-то молча, словно огонь не доставлял ему ни малейшего неудобства. Через полминуты силуэт полностью растворился в песчаной взвеси, поднятой ветром. "Для тушения пожаров используют песок", подумалось глупо.
- Дурачок, - глухо, сквозь майку, закрывающую рот, произнес незаметно подошедший Вась-Вась, и Илья вздрогнул, подумав, что тот снова говорит о нем.
* * *
В темноте барака чувства притуплялись. В мозгу происходило короткое замыкание, и все начинало казаться обыденным, терпимым, почти нормальным.
- Зачем все должно быть так? - лениво сказал вслух Илья. - Фашизм-то сразу зачем? Можно же было и по-другому.
Вась-Вась не ответил - похоже, уже отрубился. С нар слева раздался смешок.
- Ты, видимо, не был очень религиозным человеком, да, Ил?
Даже после обратного смешения русские имена давались иностранцам тяжело. Илья привык к переиначиванию, не придирался и не поправлял.
- Вот именно, - сказал он, повернувшись на голос. Как звали мужика? Майк? Мик? - Вот именно, не был. Без меня меня женили, поговорка такая есть, знаешь?
- Я другую знаю. "Незнание закона не освобождает от ответственности", - невидимый сосед снова хмыкнул. - Слышал?
- Кончай трепаться, парни, - подал голос Вась-Вась. - Спать давайте.
- Не трынди, - сказал Илья Майку. - Это не мой закон. Я на царствие небесное не подписывался. Свобода воли где ваша хваленая?
Майк (или Марк?) хмыкнул:
- У меня сын восьмилетний, когда думает, что его несправедливо обижают, тоже заявляет: "А зачем вы меня родили? Я не просил!" Так и ты.
- А что ж ты его обижаешь-то несправедливо? - насмешливо спросил Илья.
Майк снова хмыкнул:
- Детей, судя по всему, у тебя тоже не было.
- Хорош языками чесать, - рыкнул кто-то. - Устроили клуб, тоже…
Но Майк уже тоже завелся:
- Ты, значит, весь в белом, ни на что не подписывался, ни в чем не виноват. Это другие пусть отдуваются, а ты ни при чем.
- Никто не должен отдуваться! - крикнул Илья. - Никто! Кому это надо, зачем? Дары растратили… Нефть высосали, катастрофа вселенская… Вон ее тут сколько, нефти. Из ниоткуда, из воздуха… Им же пальцами щелкнуть, все перезапустить; на кой этот цирк исправительно-трудовой?
Скрипнули нары. Голос Майка прозвучал приглушенно, как будто он с головой накрылся одеялом.
- А ты заяви протест, - сказал он апатично, внезапно утратив к разговору всякий интерес. - Как вон сегодняшний орел. Облейся да чиркни спичкой. Сразу поменяешь мировой порядок. Совесть народная, млять…
В мозгу снова перемкнуло. Все вернулось на круги своя. Дико, мерзко. Нельзя быть в белом с черными руками. А наши руки зачернели так, что их не отмоешь никаким мылом.
- Спи, Илюха, - негромко сказал Вась-Вась. - Чего ты? Живы будем - не помрем.
Илья кивнул, будто Вась-Вась мог его видеть. Рукой нашарил в кармане сверток, вытащил. Развернул. Положил в рот щепоть псилоцибиновой россыпи и начал жевать.
Унеси меня, волшебный гриб.
Это было нарушение неписаных правил: спорить о том, почему да как. Надрывать глотку и душу. Тратить остаток сил, переливать из пустого в порожнее.
Унеси меня.
Перед глазами затанцевал огонь. У огня были руки, и ноги, и неразличимое лицо. "Кому это надо? Зачем?" - с укором сказал Илья. Пламенные руки взлетели вверх, из сожженного горла вырвался хрип. "Sanctus, sanctus", - завел высокий чистый голос. Детский?
"Pleni sunt coeli et terra gloria tua". Живой факел вспыхнул с новой силой, заметался из стороны в сторону, обдал жаром. "Sa-a-a-anctus", - голос тянул звук все выше и выше, ad excelsis, бесконечно, невыносимо. Очищающий огонь, подумал Илья, чувствуя, как слезы сжимают горло, блажен грядущий во имя Господне.
Я не хочу. Я сюда не за этим. Я на это не подписывался.
Ленка. Ленка, ты где?
Голос смолк. Наступила темнота.
Не получилось, сказал себе Илья испуганно. Нет связи. Бэд-трип.
- Что-то случилось? - спросила Ленка. - Ты на себя не похож.
- Ты почему прячешься?
Сердце по-прежнему трепыхалось где-то в районе горла.
- Темно почему-то, - буднично объяснила Ленка. Голос у нее был немного усталым. - Как ты?
Что ей сказать?
- Никак, - это было почти правдой. - Живем, пашем. Плечо потянул сегодня.
Ему не нужен был свет, чтобы видеть ее лицо. Сиреневые глаза, тонкие брови, короткие светлые ресницы. Около рта усмешливые морщинки, на виске родинка. Летом на коже проступали еле заметные веснушки.
"Я без тебя волком вою", - хотел сказать Илья, но побоялся, что опять перехватит горло.
- Скучаю, - сказал он почти сухо.
- Скучаю, - эхом отозвалась Ленка.
Если во всем остальном еще можно было попытаться найти смысл и резон, то вот это было чистой и неоправданной жестокостью. Два в одном: унижение от сознания собственного ничтожества и тупая, изматывающая тоска по своим.
- Я найду способ, - пробормотал Илья, шалея от дурмана и болезненной, разъедающей нежности. - Как-то можно же попасть под перевод. К нам сегодня опять народ пригнали, двое из них, говорят, переброшены с ледников, с Полюса. Хорошо у вас тут, говорят. Тепло. Курорт!..
(Что бы он отдал за то, чтобы обнять ее по-настоящему!)
- Значит, перебрасывают, - он напряженно всмотрелся в темноту. - Осталось понять, как подсуетиться.
Он старался, чтобы его слова звучали оптимистично, обнадеживающе. Чтобы убедить Ленку и поверить самому. Когда в чудо верят двое, его вероятность удваивается.
- Я жду, Люшка, - сказала она тоненько. - Не надо суетиться. Надо потерпеть. Когда-нибудь все это закончится.
- Терпеть не в моем характере, - это было уже полной правдой. - Я с утра до вечера только и делаю, что терплю. Чувствую себя животным, понимаешь?
Она помолчала. Потом сказала нейтрально:
- Скоро розыгрыш.
- Вот уж на что мне никогда не придет в голову надеяться, - и это было правдой из правд.
Все труднее было сохранять фокус. Трип выходил из-под контроля. Ленкин голос становился гулким, где-то сбоку все громче журчала вода.
- Меня сейчас смоет, Ленка, - сказал Илья, улыбаясь в темноте. - Ангельские реки.
- Что?
- Пытаются читать намерения, - пояснил он, уже смеясь в голос. - У них уродливые рожи, но это еще не повод считать крылатых демонами.
Ленка что-то ответила, но усиливающееся журчание заглушило ее слова.
- Я тебя тоже, - крикнул Илья во всю дурь. - Тут их карательные отряды крупно обломались! Хрен им, а не смирение.
Вокруг ног вились разноцветные кривые, в ушах свистел ветер. И стало пусто и хорошо.
**
Утром прошел слух, что решено наложить коллективное дисциплинарное взыскание.
- Это, я тебе скажу, то еще удовольствие, - горячо повторял Вась-Вась, ловя взгляд Ильи. - Я, когда в армии служил, на всяких насекомых нагляделся. У нас часть в Средней Азии располагалась, слышь? Там, знаешь, какие зверюги - с ладонь! С кулак прямо, во. Медведки, скорпиёны. Змеи тоже ползали.
- Шло бы оно все, - тоскливо пробормотал Илья. Его мучил отходняк. - Ничего они не сделают. Хотели бы уморить, давно бы уморили. Имел я их змей и скорпионов.
- Храбришься, - с непонятной интонацией произнес Вась-Вась. - Помереть-то, может, сразу и не помрешь, а вот помучиться помучаешься… Я тебе говорю.
- Слушай, Василь Василич, - неожиданно для себя сказал Илья вполголоса. - Ты ведь со мной, а? Во всяком деле?
Вась-Вась вытер губы ладонью, покашлял. Окинул Илью цепким, внимательным взглядом, потом крякнул и принялся нашаривать ботинки.
- Нет, Илюха, - сказал он твердо и отчетливо. - Не во всяком. Это я тебе прямо говорю, потому мы с тобой кореша.
"Кореша-то кореша, только толку ни шиша", - мысленно срифмовал Илья. Особенного разочарования он не испытывал - они с Вась-Васем расходились во многих серьезных вопросах. Даже слишком во многих.
Завыла сирена.
**
На построении помимо Нимаэля присутствовали еще двое крылатых. Одного из них Илья знал - Саклас, большая шишка. По случаю прибытия важной персоны небо расчистили, ветер уняли. Под утренним солнцем черная шкура Сакласа блестела, словно нефть. На плацу было тихо; люди напряженно застыли.
- Единственная непростительная глупость - это глупость необратимая, - провозгласил Саклас мощным рокочущим басом, слышным, наверное, в самом отдаленном уголке лагеря.
"Идеологической обработкой будет заниматься", - с удивлением подумал Илья. Из-за вчерашнего, надо полагать. С чего такое внимание? Им-то что?
Перед глазами снова заплясали языки пламени, и Илью затошнило.
- Вы думаете, это место - наказание? - сурово вопросил Саклас, простирая лапу вперед. - Глупцы. Это место - последняя возможность искупления. Возможность, который вы - ни один из вас - не достоин. Будь на то моя воля, я давно обрушил на вас груз мерзости, которую вы накопили за тысячелетия своей навозной жизнедеятельности, засунул в ваши ненасытные глотки вашу же собственную гнусь и навсегда погрузил бы в непроглядный мрак вашего тупого самодовольного ничтожества.
Саклас обвел горящим взором передние ряды.
- Но вам дана отсрочка. Вы уверены, что хотите от нее отказаться?
Плац равнодушно молчал.
- Смерть - не избавление, - Саклас - понизил голос почти до шепота, но каждое слово по-прежнему слышалось совершенно отчетливо. - Смерть - это только расставание с телом. Вы уверены, что хотите попасть в место окончательного обитания прежде, чем истечет срок, отведенный на его выбор?
- Распахнулись огромные - размах в два Нимаэлевых - угольно-черные крылья; лица стоящих медленно запрокинулись вверх. На плац словно упала тень.
- Вы уверены?
Воздух задрожал, ноздри обжег запах раскаленного масла. Со страшной скоростью замелькали картины - даже не картины, а обрывки образов - так быстро, что мозг едва успевал их обрабатывать. Беспорядочные груды мяса, какие-то живые лохмотья, крючья, скрежет, раздутые багровые туши, с отвратительным чавкающим хлюпаньем ползущие во всех направлениях. Это было похуже самого жесткого бэд-трипа, и Илья подумал, что сейчас все-таки сблюет. Трехметровая тварь, похожая на крылатых, только без крыльев и лица, словно обгорелая и оплавившаяся, выворачивала наизнанку какую-то тянущуюся - ткань? Не ткань? И снова, и снова, по кругу, безостановочно - безумная, невозможная головоломка или игра. Какие-то лопасти. Звяканье металла, мерный хруст. Длинные полосы чего-то розового, укрепленные на рамы; распяленные отверстия, рвущиеся перепонки.
Только не надо пения, подумал он, но высокое, ангельской чистоты сопрано уже разливалось в вязком воздухе, острой бритвой разрезая кожу и нервы, выжигая из легких кислород, лишая остатков самообладания…
Он пришел в себя одним из первых. Люди корчились на земле, как черви; бессмысленные, потерявшие всякое выражение глаза, покрытые пеной рты, изменившиеся до неузнаваемости - одинаково изменившиеся - одинаковые лица. Типовые болванки вместо лиц.
"Как же я вас, тварей, ненавижу", - подумал Илья обессиленно, переводя взгляд на блестящие фигуры, неподвижно зависшие над плацем. Но посыл не долетал, рассыпался в труху на полдороге и опадал на землю. В груди была выжженная пустыня, на языке пепел…
"Искупление", дерьмо собачье. Такое же дерьмо, как эти вот свежепоказанные веселые картинки, поганое нейропрограммирование… Как Бухенвальд этот безобразный, бесстыдный; как унизительное до кишечных коликов клеймо на спине. Как все, что исходит от них. Нечеловеков.
Они ненавидят нас не меньше, чем мы их, успел подумать Илья перед тем, как вырубиться. Они искали шанса запустить в нас когти с начала времен.
И вот в один прекрасный момент мы наконец стали достаточно неосторожны.
…Можно ли и в самом деле что-то еще изменить?
…Жаль, что Вась-Вась пас.
Хотя он как раз считает, что ничего изменить нельзя…
* * *
Им дали отлежаться с полчаса, после чего сухо объявили об очередном раунде Лотереи и погнали на смену. Насос перестал запинаться, шел как по маслу. Вроде как все само прошло.
Подкашивались ноги. Голова раскалывалась на части. "Лучше бы они нагнали змей", - подумал Илья, качая. Качая, черт его подери, качая. Наполняя ложкой море…
К полудню запустили серный дождь.
* * *
Остаток дня прошел как в тумане. Ни на разговоры, ни на мысли не осталось душевных сил. Даже предстоящий розыгрыш, казалось, утратил свою важность. Для Ильи, впрочем, Лотерея уже давно была пустым звуком. Его шансы выиграть изначально равнялись нулю, а с течением времени приобрели отрицательное значение. Собственно, "лотерея" было условным названием, больше подошло бы "взвешивание". Переход из плевелов в злаки осуществлялся, конечно же, не по принципу случайности - об этом не уставали напоминать крылатые, - а по совокупности достижений. Достижения же Ильи работали против него.
Вообще, это был гениальный финт. Общая квота запечатленных составляла сто сорок четыре тысячи. На десять с лишним миллиардов. Смешная цифра. За без малого год своего пребывания в лагере Илья ни разу не видел, чтобы кто-то сорвал банк. Правда, целых два раза слышал. Пышно разукрашенные подробностями истории о двух счастливчиках, которые попали из золушек в королевы. Прекрасный стимул остальным золушкам продолжать со смирением надраивать собственные души. Ищите, да обрящете; стучите, да откроется. Блестяще, право слово.
Когда падала звезда Полынь, никто и представить не мог, что ее вкус окажется так горек.