* * *
Вечерняя пайка пошла Эйнару. Илья не раз гадал, что тот с ними делает. Отдает в обмен за товары? Неужели и в самом деле за пределами лагеря есть живые? Палаточные городки, ненайденные бункеры, сеть сообщения, торговые каналы? Может, еще не всех перемололи? Не зря же всадники продолжают мельтешить… По вечерам небо на горизонте освещалось красными вспышками. Что-то там происходило. Знать бы, что.
Густой маслянистый воздух осязаемо давил на плечи.
- Взорвать бы все тут к хренам, - сказал Илья, оскалившись. - Со всеми их возможностями и отсрочками. Плюнуть в морды и порвать их нацистские задницы на британский флаг. Хоть десяток, хоть сколько… А?
Эйнар неопределенно пожал плечами:
- А что потом?
Да какая разница, хотел сказать Илья, но это было бы преувеличением.
Он скинул ботинки и, не раздеваясь, лег. Больше всего на свете хотелось устроить новый трип, но идти на повторный заход через сутки после предыдущего означало бы впустую переводить товар.
Сложно представить, что когда-то они с Ленкой ссорились, орали друг на друга, даже однажды всерьез пытались разойтись. Сколько несущественного человек успевает накопить по ходу жизни… Чтобы расставить приоритеты, требуется чрезвычайная ситуация. Научаешься по-настоящему ценить, что имеешь, только когда оно ускользает из рук… Когда-то он считал, что ничего не может быть хуже мира в том его состоянии, в котором им довелось жить…
- Я, Илюха, знаешь, с какой мыслью каждую ночь ложусь? - неожиданно сказал из темноты Вась-Вась - без вступлений и без разгона, будто продолжая оборванный разговор. - "Какая мне завтра выйдет побудка?" Говорят, три есть кнопки. Ежели все по-прежнему, то сирена. Значит, не кончено еще: не накачано, сколько надо. Значит, еще один день - подымайся, одевайся и тащи гузно к насосу. Недостаточно еще потрудились, не отслужили положенного. Каждый день боюсь: а что, как срок вышел, а мы не поспели? Что завтра другую кнопку решат жать, содомскую. Проснемся в середке пекла полыхающего, ни вдохнуть не успеем, ни молитву последнюю зачесть.
Илья лежал, уставившись пустым взглядом в темноту, от усталости еле удерживаясь в сознании.
- А есть еще третья кнопка, - бормотал Вась-Вась убаюкивающе. - Ерихонская. Когда последняя капля в бак капнет, когда ошибку свою до дна повычерпаем, придет пора на эту кнопку жать. Проснемся от громкого сигнала - стократ громче сирены, так что уши зажать придется, чтоб перепонки не лопнули - аж сам воздух затрясется, аж в глазах потемнеет. И стены все порушатся, и бараки по досочке облетят, и крылатые прочь попрыскают. И это, Илюха, будет самый сладкий на свете звук - пусть хоть кровь из ушей, пусть хоть нутро наизнанку.
- Сказочник ты, - еле двигая губами, проговорил Илья. - Бездонный бак-то, вот какая штука. Не будет последней капли, и сигнала не будет. Да и кнопки небось не предусмотрено.
Он повернулся на бок, натянул на себя одеяло.
- Есть, - убежденно сказал Вась-Вась. - Предусмотрено. Потерпеть надо.
"Надо потерпеть, - эхом отозвался в голове Ленкин голос. - Когда-нибудь все это закончится…"
- Во всем смысл есть, - монотонно бормотал Вась-Вась. - А ты понимать не хочешь, мечешься…
Может, ждать-то недолго осталось. Может, уже завтра будет сигнал.
- На Лотерею, стало быть, не надеешься?
- Рад бы в рай, да грехи не пускают, - глухо ответил усталый голос. - Я на милость надеюсь. И ты надейся, слышь, Илюха…
Илья провалился в сон, как в прорубь.
Война, глад, мор. Дырчатое небо, свернувшееся, как свиток. Крошечные фигурки в белом - все в белом, с ног до головы - у берегов бесконечного черного потока: то ли времени, то ли нефти. Черное золото, кровь Земли… Мужчины, снова и снова вспарывающие себе вены - красное на белом, кровь за кровь. Женщины, в муках рождающие тюленей и броненосцев - жизнь за жизнь. Лица размыты от боли - и хорошо, хорошо, что размыты… "Во всем смысл есть", - сказал над ухом непонятно кто. Чуть слышно шелестнули крылья.
- Есть, есть, - согласился Илья, сглотнув тугой комок. - Только больше, чем один. Я вот и на милость не надеюсь: поперек горла мне встанет эта милость. Они думают, лагерь этот бутафорский - вроде тамбура между вагонами. Мол, постой, покури, подумай, сделай выводы. Сделал? Проходи. Неправильные сделал? Бемц с поезда. Демонские маски и прочий реквизит, чтобы думалось крепче… Не складывается, знаешь. Что впереди-то? Куда вы попасть надеетесь из тамбура своего заплеванного? В царствие небесное по коридору из колючей проволоки не входят. Это для меня главный смысл и есть…
Картинки исчезали, словно их развеивал ветер. Остался песок; воздух, дрожащий от зноя. Пустота.
- Я мог бы терпеть сколько угодно, - сказал Илья в сновидческой уверенности, что Ленка его услышит, - но я никогда не смогу согласиться. А действия без намерений они в расчет не принимают, ты же в курсе. Я могу миллиарды лет дергать за рукоятку насоса, но только это будет все та же суходрочка. Мы же не нефть, в самом деле, закачиваем… Не в нефти дело. Без нас бы закачали, если бы понадобилось. Им это раз плюнуть…
Горячий песок обжигал босые ступни.
Небо было чисто от облаков.
В ходу были действия, а не намерения.
* * *
Розыгрыш проходил так же буднично, как ежедневная раздача пищи. Подходили по отделениям; каждое - в положенное время. Длинная молчаливая очередь двигалась быстро: подошел, получил билет - следующий.
Процесс выдачи контролировал лично Саклас. Незнакомый крылатый парил над плацем. Нависал над головой дамокловым мечом.
Илья находился в конце строя. Стоявший впереди бездумно, монотонно, как автомат, бормотал молитву. Просил чуда, надеялся на милость.
Илья облизнул губы. Попытался представить избавление. Зеленые луга, полноводные реки, спелые плоды, обильные нивы. Слова не превращались в образы; память снова и снова рисовала бесконечный песок, ослепительный блеск металлического левиафана и людей без лиц, копошащихся вокруг его ненасытного чрева. Он попробовал вспомнить что-нибудь еще: Ленкину улыбку, ощущение воды на коже, свободу прежнего незнания. Но воображение подсовывало другое: низкое уханье тяжелых орудий, сухой треск автоматов, въевшуюся под ногти грязь напополам с кровью. Перекошенные лица, утратившие сходство с человеческими; невозможность отличить своих от чужих.
Им выпало родиться в темное время. Обнаружить, что все было сделано не так. Ими, и теми, что до них, и теми, что до тех. Ошибки копились и разрастались - поколения за поколениями умноженных ошибок, подлежащих исправлению. Это не Он не пускает к себе, не уставал растолковывать Вась-Вась, Он добр. Это наша собственная грязь не дает до Него добраться. Грязь - кордоном, вдоль кордона - демоны-мучители. Надо пострадать, надо очистить. Себя очистить; через себя - землю; через землю - себя.
"Я мог бы миллиард лет стоять у насоса", - сказал вчера Илья, но миллиарда лет нет. Кнопки - это, конечно, поэзия… Содомские, иерихонские… Но счет идет, точно. Кожей чувствуется, что идет. Каждый день, как последний.
Успеем или нет? Какой сигнал разбудит завтра?
На небе дальние сполохи, как шифровки.
Бак может оказаться бездонным. Нимаэль издает победный клекот…
Стоящий впереди человек шепчет омертвелую молитву. Волосы на затылке слиплись от пота. Луч надежды в темном царстве, узенькая тонкая дорожка: льготный билет в заветный вагон. Колотится сердце. Скользит по плацу крылатая тень.
Сто сорок четыре тысячи "в белом" на десять миллиардов виноватых… Сегодня под утро вдруг приснилось, что - выиграл. Выиграл - и неожиданно понял: не найдется сил отказаться. "Вернуть билет" - как там кто-то сказал… Вот он, Илья, несогласный и не понявший, не подписавшийся ни на вышнюю милость, ни на небесное царство, вернуть как раз и не сможет. Уйдет с тесной площадки, повисшей над пустотой, на которой останутся тьмы и тьмы собратьев по ошибкам. Эйнар, Майк, боливиец со сложным, выпадающим из памяти именем, который однажды ссудил псилобицинов из личного запаса. Вась-Вась. И даже Ленка.
Это сон, сказал он себе. Но страх остался.
Никакие проблемы глобальной значимости не перевесят важности выбора, который касается тебя лично. Так было всегда, и к этому все в конечном итоге приходит.
Очередь закончилась.
Черная демонская маска уставилась на Илью пустыми глазницами.
* * *
- Ну как? - спросил Вась-Вась. Для порядка спросил: и без того было понятно, как.
- В пролете, - ответил Илья.
Скорее всего, впрочем, так и было. Но наверняка теперь не узнаешь.
- Ладно, ничего. - Вась-Вась крякнул и взялся за ручку насоса. - Живы будем - не помрем.
"Похоже, Нимаэль заметил, что я не тянул", - подумал Илья. Если так - здравствуй, штрафная рота. А может, чего похуже.
Если только утром не придет пора жать на особую кнопку.
Он сплюнул в песок.
* * *
Побудка случилась задолго до утра.
Оглушительно грохнуло снаружи, на стены и крышу барака обрушилась дробь падающих камней. Илья скатился на пол, лег в проходе, закрыв голову руками. Второй взрыв прозвучал через полминуты. Отрывисто залаяли автоматы. Послышались высокие, пронзительные выклики крылатых. Третий взрыв раздался сильно дальше, со стороны цистерн.
Со стуком распахнулась дверь. Визжащий голос Нимаэля пробуравил темноту:
- На выход! Быстро, шваль!
Натыкаясь на углы и хватаясь друг за друга, выдавились наружу.
Сторожевая башня была уничтожена взрывом - на ее месте зияла широкая воронка. Плац был покрыт оплавленными обломками и осколками стекла. Весело и голодно горел пищеблок - слабый ветер трепыхал лоскуты пламени, густой дым громоздился пышной ватной горой. Призрачные силуэты крылатых мелькали в воздухе, скользя из света во мрак; со стороны песков темноту то и дело вспарывали длинные электрические разряды. Автоматные очереди звучали сдержанно и строго.
Илью охватило острое чувство дежавю. "Свои, - подумал он, глупо ухмыльнувшись. - Люди". Как будто вокруг стояли - кто? И чьи?..
Он поискал глазами Вась-Вася, но того не было в поле зрения.
- К платформам - марш! - скомандовал Нимаэль.
Однако, подумал Илья, как все всерьез. Неужели будут эвакуировать?
Передвижные платформы, на которых доставляли продовольствие, находились к западу от горящего пищеблока. Крылатые гнали отделение за отделением, не заботясь о строе и не дожидаясь отставших.
Илья перевел взгляд обратно на плац и увидел Эйнара. Пригнувшись, прижимая к животу средних размеров сверток, норвежец бежал по направлению к воротам. Его обычно светлые волосы были темны от пепла.
Наверное, он башню и рванул, подумал Илья. И налет был спланирован загодя, и вообще ничего не происходило случайно. И действительно есть те, кого еще не загнали в лагеря…
- Живо, живо, живо! - надсаживался Нимаэль. - Сдохнуть не терпится, мешки с дерьмом?
Фигуры вокруг неуверенно задвигались. Мед-, ленно потекли вперед.
Илья отодвинулся к стене, не давая стронуть себя с места. Отчаянно не хватало времени подумать.
Искаженные отблесками пожара лица были неотличимы. Ать-два, ать-два.
"Как один", - подумал Илья, пребывая почти что в ступоре, но нет, кое-кто двигался наперерез потоку. Майк (или все-таки Мик?), оскаленный, голый по пояс, бешено сверкнул глазами, толкнул плечом, отступая в плотную тень. За ним во мраке растворились еще двое - их лиц Илья различить не успел.
Он отшагнул от стены.
Кто-то схватил его за руку.
- Не ходи. - Щеку Вась-Вася перечеркнула свежая ссадина, жесткими углами обозначились заострившиеся скулы. - Обратки не будет, Илюха. Не ходи, слышь. То - назад, а нам вперед надо.
Так и есть, сказал себе Илья.
Он перевернул ладонь, крепко стиснул, превратив захват в рукопожатие.
- Я уже позади, брат, - сказал он сипло. - От меня в эту бочку давно ничего не капает.
Вась-Вась не выпускал руки, удерживал на месте, - как якорь. Илья нетерпеливо дернулся. Наклонился, сказал в самое ухо:
- Не могу я ждать, пока на кнопку нужную нажмут. Сам хочу жать. Так устроен, видать, ну.
Коротко хлопнул по спине, высвободил руку. Пригнувшись, побежал вдоль стены барака, просчитывая на ходу, как ловчее пробраться к воротам.
В песках снова глухо забухали орудия. Небо к востоку осветилось вспышками, показались громады цистерн.
Дороги войны, как и прежде, пролегают вдоль нефтяных скважин, подумал Илья. Что ж, во всяком случае, не зря качали. Во всем есть смысл.
И уж точно больше, чем один.
Платформы одна за другой поднимались в воздух.
"Сейчас начнется", - ухнуло сердце. Вывезут злаки и разверзнут хляби небесные над плевелами. Нелюди против людей: распахнут крылья, поднимут смерчи, растянут психотронную сеть. Будут слепить кромешной тьмой и душить токсичным смрадом. Отпустят ненависть на полную катушку: на войне как на войне.
На зубах хрустел песок. Уверенности по-прежнему не было, но появилось направление движения. На какую-то минуту стало пусто и хорошо.
Не хватило дыхания: Илья захлебнулся, оперся о стену.
"Это что? - пронеслось в голове. - Что?"
"Я же сваливаю", - подумал он остекленело. Как мерещилось. Вся разница, что в другую сторону. Все будет, как было, только у цистерны останется на одну пару рабочих рук меньше.
Вся усталость последних дней обрушилась на него гранитной стеной. Он с трудом обогнул барак и снова остановился. Пустой плац протянулся непреодолимой преградой. Пожар еще не унялся: огонь пожирал остов деревянного строения, крепкий скелет, готовый в любую минуту обрушиться.
"Наверное, мы здесь должны были что-то понять, - сказал себе Илья. - Но у меня не выходит. Или уже не вышло. Мое место среди тех, кто стреляет, - но вернуться уже невозможно. Мое сердце с теми, кто сложил оружие, - но их уже не догнать".
Когда мир раскалывается напополам, кто-то неизбежно оказывается на пути разлома.
Ему показалось, что горит он сам, что это его костяк висит между небом и землей, одетый в лохмотья пламени. Живым факелом освещая темноту, за которой скрываются все ответы.
Он закрыл глаза и наконец-то увидел. Зеленые луга; полноводные реки; небо, высокое и чистое, как безупречнейшее сопрано: безгранично, безоглядно высоко, ad excelsis - то ли утраченное прошлое, то ли обетованное будущее; преображенная Земля, терпеливо ожидающая замыкания круга.
Евгений Зубарев
ПОБЕДИТЕЛЬ
От реки здорово несло болотной жижей, но потом к привычному запаху вдруг примешалась дурная, резкая вонь какой-то протухшей кислятины, и я сразу понял, кого принесло на опушку.
- Эй, Стрелок! Иван-Стрелок! Да сюда смотри, дурень, вот же я!
Дед Афон показался в зарослях крыжовника точно напротив солнца, и мне нелегко было разглядеть его низкую щуплую фигурку, от шеи до ног замотанную в козлиные шкуры. Мерз дед даже летом, а вонял своими погаными шкурами круглый год. На охоту с ним ходить было сущим наказанием - даже полевые мыши покидали поляны, где залегал на ночевку дед Афон, а уж крупная дичь тем более рядом не задерживалась.
Я помахал деду винтовкой и едва не навернулся с дерева - эта лежка еще не была оборудована сетками, как полагается, я ее облюбовал совсем недавно, сразу после Великой Битвы у Холма.
Приобняв шершавый теплый ствол и вернув себе равновесие, я отозвался:
- Здорово, дед, чего приперся? Мне до смены еще два часа куковать.
Дед прошел ближе, бликуя лысиной прямо по моим натруженным глазам:
- Случилось, - понизив голос, сообщил он и подошел под самое дерево.
Я послушно свесился с ветки, прислушиваясь.
- Патриарх всея Руси созывает Великий Собор. Староста три дня и три ночи думал, а сегодня утром решил. Тебя делегатом назначил. Нашу Деревню будешь представлять, да еще все хутора до самой Лах-ты, - едва шептал мне дед, встав на цыпочки и нервно зыркая черными глазками по сторонам. Дескать, шпионы Конфедерации не дремлют.
Я снова едва не потерял равновесие, на этот раз - от удивительной вести. В делегаты вообще-то прочили Андрюху Медведя, высокого крепкого мужика с правого берега Черной речки. Мы с ним даже в поединке сходились, как бы случайно, но все знали, зачем. Победителя в тот раз народ не назвал, хотя, конечно, бока мне тогда Медведь пообломал здорово - уж очень он здоровый мужик, чистый кабан. Я его вдвое тоньше, но чуть пожилистей буду. Ну и позлее, конечно, - он-то тюфяк беспородный, сам не знает, зачем живет и чего хочет.
- И за что мне такое счастье? - небрежно спросил я, сдерживая глубоко внутри торжествующий крик победителя.
- Да так, чистый случай. Хотели меня назначить, да я самоотвод взял, - подколол меня дед, поворачиваясь спиной.
- Когда ехать-то?! - успел я крикнуть ему вслед.
- Завтра с первым солнцем поедешь. Коня на два дня Самурай дает, отдашь ему за это полкуска серебра.
Дед, отмахнувшись от остальных моих вопросов, легко шагнул в кусты и тут же пропал из виду. Не любит он меня, а я - его. Старая история, виноватый в которой оказался мой чуткий нос - я ведь запахи чую лучше любой собаки. Да и ладно, забыли. Главное теперь на Великом Соборе не осрамиться, Деревню родную по-хорошему представить, да и себя показать.
Я вообразил, как вхожу в огромную палату, украшенную разноцветными камнями и яркими самогарными лампами, а вокруг все смотрят на меня и шепчутся: кто этот красивый чернобровый юноша с умными очами? Кто таков делегат в красном камзоле с серебряным шитьем? У кого же это такой модный оберег в форме сердца в серебряном окладе?
Тут я вспомнил, что красный камзол четыре дня назад изорван в тряпки в драке с юродивыми, и пригорюнился. Придется в полевой форме ехать, как и положено вольноотпущенному сироте. А и ладно - главное, в Столице показаться, когда еще случай представится.
Внизу, точно подо мной, вдруг заметалась и замерла в кустах неподалеку серая тень. Я быстро, навскидку, прицелился и мягко спустил курок. Винтовка сухо щелкнула, следом раздался возмущенный кошачий визг. Тьфу.
Опять, значит, бес попутал: вместо зайца кошку подстрелил. Я прищурился, но в низких лучах вечернего солнца видно было плохо - кошка спряталась в самой гуще кустов и теперь шумно возилась там, вылизывая ушибленное место. Потом кошка осторожно высунула морду наружу, и я сначала увидел у нее на ошейнике оберег Глонаса Всемогущего, а потом уже и признал саму скотину: это ж Рыжая Маруся, с Островного хутора.