Год 1754
Убогий философ, что спал в сарае при мельнице, сон имел чуткий. К тому же у него, как у многих мужчин, успевших повоевать и выбравших для себя опасный образ жизни, была неплохо развита интуиция. Поэтому он проснулся за долю секунды до того, как услышал первый выстрел.
Ни удивления, ни тем более страха далекая перестрелка в нем не вызвала. Похоже, он к такому был готов.
Быстро поднявшись, философ сунул свой замотанный в серое полотенце ящик за матицу, а из сена вытащил странную одежонку. Это был длинный жилет, оснащенный множеством карманов. Некоторые были пусты – те, что предназначались для автоматных рожков и обойм с патронами, и карман на спине для противотанковой гранаты. Но кинжал слева у плеча имелся, бинокль спереди и фонарик в правом кармане – тоже. Нож, снабженный патроном для одного выстрела, который пристегивается к левой голени, отсутствовал, однако саперная лопатка в аккуратном чехольчике была пристегнута к поясу, оставалось только надеть этот пояс поверх холщовых портов и рубахи. Затем из сена были добыты крепкие башмаки, в которых сидеть на паперти как-то неприлично, однако разбираться с перестрелкой – в самый раз. И, наконец, философ влез в жилет и несколько раз подпрыгнул – убедиться, что снаряжение не звякает. Все это он проделал неторопливо, с какой-то явно привычной и отработанной скоростью.
Между тем смолкшая было стрельба возобновилась.
Философ вышел из сарая. К нему подбежал пес мельника, заглянул в глаза, словно любопытствуя – что означает такая ночная боевая готовность. Философ потрепал пса по шее и сперва пошел, ускоряя шаг, а потом и вовсе побежал тем экономным бегом, который рассчитан бывает на десяток верст, не менее.
Бежать ночью даже по открытой местности – малоприятная задача, в лесу же и вовсе было темно, как у язычника в желудке, поэтому философ, плюнув на условности, достал фонарик. У него были основания полагать, что господа, затеявшие стрельбу, вряд ли лупят из пистолей и мушкетов, а скорее всего их табельным оружием служат родные "макары".
Но недолго пользовался он фонариком – прыгнув в сторону, за куст, он нажал кнопку, вернул в лес тьму кромешную и затаился. Кто-то спешил к нему, торопясь и спотыкаясь. Выстрел грохнул совсем рядом – бегущий, видать, отстреливался. И другой прозвучал чуть подальше – надо полагать, погоня пробовала бить на звук.
– Вот же сволочи, – пробормотал философ и достал свое оружие. Это был не мощный ПМ, а его младший братец ИЖ-71, который зовется почему-то "гражданским вариантом". Патрон у него на миллиметр короче, но бой – более точный, а именно этот экземпляр был родной, собственноручно пристрелянный. Большим пальцем философ опустил предохранитель, а указательным дожал спусковой крючок до самого не могу.
Тот, кто, спотыкаясь, молча чесал по лесу, наконец шлепнулся. И, видать, хорошо приложился к старому корню, торчащему из утоптанной земли вершка на два. Бедолага прямо зарычал, попробовал вскочить на ноги, но грохнулся на колено.
Все это было на руку философу. Сейчас упавший беглец был отличной приманкой. Погоня была совсем близко, и она тоже не считалась с условностями – время от времени вспыхивал фонарик.
Философ поступил и разумно, и гуманно. Когда человек, догнавший беглеца, встал чуть ли не над телом, когда этот человек приказал отбросить подальше оружие, когда он подкрепил свои слова незамысловатой матерщиной, – тогда философ, переложив пистолет в левую руку, воздвигся из куста и правой нанес сзади рубящий удар по шее. Матерщинник лег.
– Вставай, – велел философ. – Идти сможешь?
– Ты кто? – спросил лежащий.
– Свой.
– Вовчик?…
– Нет, не Вовчик. Держи.
Сделав шаг, философ протянул беглецу руку. Но тот, скотина неблагодарная, попытался, зацепив его правую ногу своей правой же, левой брыкнуть в колено.
Беглец имел мало опыта в проведении подобных приемов, а философ, наоборот, опытом обладал значительным. Когда прием был завершен, оказалось, что беглец брыкнул воздух.
– Кретин, – сказал философ. – Давай вставай, пока этот не оклемался. А то мне его прикончить придется.
– Ты кто? – спросил беглец, уже не радостно, как в миг несостоявшегося узнавания Вовчика, и не агрессивно, а с недоумением.
– Какая разница? Вставай теперь сам. Только тихо.
Он перевернул обмякшего противника на спину, уверенно сунул руку ему в правый нагрудный карман, достал маленькую рацию и сразу нажал нужную кнопку.
– Шестнадцатый, шестнадцатый, я сорок третий, что случилось, шестнадцатый? – очень отчетливо произнес мужской голос.
– Слышал? – спросил философ, выключая рацию. – Они его уже ищут. И у них есть прибор ночного видения, по меньшей мере один. Надо убираться.
– А это? – спросил беглец, имея в виду рацию.
– А это с собой возьмем. Пригодится. Ты – Костомаров?
– А ты откуда знаешь?
– Лешка сказал. Сказал, что тут еще должны быть Аркан Фоменко, Вовчик Куренной и Витька Костомаров. Видишь – запомнил.
– Где Лешка? – поднимаясь уже без помощи, с таким кряхтением, которое помогает скрыть болезненный стон, спросил Витька.
– Потом расскажу. Тихо…
Философ прислушался. В лесу было тихо, и он опять включил рацию.
– Шестнадцатый, шестнадцатый! Я – шестой! Ответь немедленно! – это был уже явно голос командира.
– Шестнадцатый, сорок третий и шестой. Только трое провалились, что ли? – спросил философ.
– Откуда я знаю! По-моему, их больше было. Кто-то же отрезал меня от Фоменко!
– Не ори. Вы были вдвоем с Фоменко?
– Какое твое дело?
– Какого черта ночью вдвоем по большаку разгуливали?
– Надо было – и разгуливали. Где Лешка?
– Нет Лешки.
– Как – нет? А Машка где?
– Ты, Костомаров языком ля-ля будешь, или из леса выбираться? – хмуро спросил философ. – Пошли. По дороге объясню.
– Да кто ты такой?
Философ тяжко вздохнул.
– Егерь я здешний… то есть, тамошний… Когда вся эта заваруха случилась, и меня вместе с вами занесло. Удостоверение, что ли, предъявить?
Витька тоже вздохнул.
– Пойдем, – сказал он. – На хрена тут удостоверение.
– Вот и я так считаю.
– Фоменко жалко… Послушай, ты точно про Машку ничего не знаешь?
Философ помотал головой.
– Не скули. Насчет Фоменко еще ничего не известно. А Машка твоя могла остаться там.
Оказалось, что Костомаров хорошо ушиб ногу и быстро идти не может. Философ покрутил круглой башкой, словно взрослый, что оценивает нанесенный ребенком ущерб. Но все равно быстро идти они не могли – темнота только и знала, что подсовывать колдобины и отполированные временем изгибы вылезающих из земли корней. Философ шел первым, Костомаров плелся за ним. Вдруг лес слегка осветился – в небо взмыла зеленая ракета.
– Ого! – сказал философ. – Совсем обнаглели. Интересно, сколько их осталось.
– Нам бы до утра продержаться, – ответил Костомаров. – Я уже здешний костюм добыл, могу и днем ходить, а они, как дураки, в камуфле. А ты?
– Я тоже по-здешнему хожу. Где вы с Фоменко столько времени пропадали? Я думал, не дождусь вообще никогда.
– А ты нас?… – тут до Костомарова дошло. – Так это ты?… На паперти?…
– Я. Меня Лешка научил.
– А?…
– Потом.
Философ привел Витьку туда, где поселился сам, – в сарай при мельнице. Дал дворовому псу обнюхать гостя, потом завел его вовнутрь, соорудил ему ложе и сам повалился рядом. Выкопав в сене нору, пристроил туда фонарик и зажег ненадолго. Свет шел такой, какой мог пробиться, – слабенький, но его хватало и не было видно снаружи. Теперь они впервые смогли разглядеть друг друга.
– Как тебя звать? – спросил Витька.
– Феликс.
– Что так?
– Батька поляк был. Меня и в католичество покрестили. Ну, значит, из всей вашей компании ты один уцелел. Лешка… Ну… Ну, не было у меня тут ни шприцов, ни антибиотиков!…
– Ясно…
– У него две пули в бедре сидели. Да еще – сам знаешь что… Вот ты – на сколько выпал?
– Откуда я знаю! Меня Фоменко спас – он раньше очухался, подобрал меня, оттащил от дороги, завалил сеном и сел ждать. Два дня караулил. А ему самому повезло – выпал, как ему кажется, всего часа на два, и потом голова полдня болела. А ты?
– Я? Черт его знает… Когда оклемался – оказалось, я себе чуть ли не окоп в полный профиль отрыл голыми руками и там сидел. Ты тоже почувствовал?
– Страх, что ли?
– Ну, что-то вроде.
– Еще как почувствовал! А Лешка?…
– Лешка меня научил. Успел. Тут, говорит, еще наши должны были оказаться. А есть такое правило – если в лесу от своих отстал, никуда не дергайся, сиди на заднице, за тобой вернутся. Они, говорит, будут знать, что я никуда не ушел и где-то тут их жду. Они меня найдут… Ну, много чего еще говорил, потом бредил.
– Так это он тебя научил про пятна и про Оккама?
– Не умножай количество сущностей сверх необходимого? Он.
– Это бритва Оккама… – борясь с собой, прошептал Витька. – Был такой англичанин Оккам…
Голос сорвался.
Философ по имени Феликс погасил фонарик. Некоторое время он молчал, давая Витьке возможность совладать с собой.
– Я понял, что в одиночку отсюда не выберусь. Думаю – как вас отыскать? Вот, сидел на паперти, про небесные пятна толковал. Пророчествовал… – тут Феликс тихо фыркнул. – Думал – пойдут обо мне слухи, может, до вас дойдут.
– А знаешь – дошли. Мы ведь тут недели две уже болтаемся. Все прочесываем, всех расспрашиваем. Тут же почтовые станции, люди ночуют. Я у какого-то деда этот лапсердак ночью спер. Потом пьяный кирасир меня в фараона играть выучил на свою голову, я у него лошадей выиграл! Чтоб я сдох, если еще раз вздумаю банк метать! Потом я каких-то местных жителей научил играть в буру Мы с Фоменко думали, что это Вовчик или Лешка на паперти проповедует. Оказалось, ты. А послушай…
– Что?
– Как ты вместе с Лешкой оказался?
– Сам не понял. Ты же помнишь, что там было. Я, кажется, вообще кульбитом летел. Потом, в окопе, себя ощупал – фр-р!
Феликс издал совершенно лошадиный звук, который образуется, если мелко потрясти головой, выдыхая сквозь вибрирующие губы.
– Ну?…
– Ну, вылез, отряхнулся, тихо. Идти куда-то надо. Гляжу – человек лежит, в клетчатой рубахе. Это он и был. Я думаю, он не меньше чем на сутки выпал, если по ранам судить.
– А при нем ничего не нашел? Сумку, рюкзак?
– Нет, Витя. При нем были только сломанные очки.
– Да?… Точно?
– Точно, Костомаров.
Некоторое время они молчали.
– При нем должен быть ноутбук, – тусклым голосом сказал Витька. – Он с этим ноутбуком не расставался. А там – программа. Он первым делом кинулся ноутбук спасать…
– О программе он рассказывал, – согласился Феликс. – Он догадался, как ее нужно переделать, и страшно жалел, что ноутбук пропал. Хорошо, нас мельник приютил.
– Слушай…
– Что?
– Лифчик у тебя откуда?
– Этот? – Феликс потрогал свой десантный жилет, весь в карманах, который Витька, нахватавшийся в агентстве новостей всякого словесного добра, назвал именно так, как полагается. – А ты думаешь, я тут как на курорте сижу? Я ведь уже с этими ребятами пересекался.
– Когда?
– Неделю назад. Это лифчик восемнадцатого. Вот его-то как раз и пришлось того… упокоить…
Глава третья
Экспедиция
Рассказчица – Марианна Евгеньевна Древлянская.
Эта девочка из благополучной семьи росла в ангельских условиях. Ее учили музыке и живописи, строго следили, чтобы не якшалась с кем попало. То, что она познакомилась с Витькой Костомаровым, было как раз следствием изысканного воспитания. Родители не хотели держать дома кошек и собак, но аквариум казался им достойным украшением гостиной, а уход за золотыми рыбками – подходящим занятием для домашнего ребенка.
Вместо рыбок Машка принесла домой двух тритонов в трехлитровой банке. О том, что она подружилась с продавцом тритонов и стала с ним перезваниваться, родители узнали несколько лет спустя. Тогда папин бизнес расцвел до такой степени, что решено было отправить дитя учиться за границу, а именно – во Францию. Это преследовало две цели: дать Машка престижный диплом со знанием французского языка впридачу и лишить ее возможности познакомиться в родном городе с совершенно неподходящим женихом. Родители не учли возможностей Интернета. Машка с Витькой постоянно переписывались.
Конечно, в их платоническом романе бывали паузы. Машка чуть не выскочила замуж за аргентинца, гениального до безобразия, а Витька прожил полгода с женщиной старше себя на десять лет, получил отставку ради более перспективного мужчины и долго ходил мрачный. Были и другие эпизоды. Когда же Машка вернулась домой – возглавить Центр дизайна, деньги на который отстегнул папа, они встретились и на радостях оказались наконец в постели.
Папа Древлянский вроде должен был помнить, с чьей подачи прицепился к проекту "Янус", но бизнес – такая штука, где вовремя проявившийся склероз может оказаться полезнее хорошей памяти.
Но когда над папиной лысой головой сгустились тучи, память с перепугу проснулась. Папа добровольно согласился, чтобы Машка вместе с Витькой Костомаровым поехала в Протасов.
Машка плохо представляла себе масштабы проекта и последствия краха. До сих пор жизнь ее баловала. Все к ней приходило вовремя и в наилучшей упаковке, включая Витьку, который был и неглуп, и активен, и даже просто хорош собой – высок, плечист, с темной, почти черной шевелюрой и синими, совершенно аквамариновыми глазами. Такие детали дизайнер Машка очень ценила.
Она помчалась с любимым в Протасов, словно на цивилизованный пикник – туда, где ждет площадка для костра, выложенная камнями, а за кустом стоит финская кабинка с биоунитазом. Она взяла с собой карандаши и запас бумаги, а также фотоаппарат – надеясь обнаружить в Протасове образцы архитектуры восемнадцатого века. И пока Витька собирался в дорогу, она расспрашивала коридорных в гостинице, не уцелело ли поблизости старинных помещичьих усадеб с деревянными колоннами в стиле ампир. Классическая русская помещичья усадьба как раз понемногу входила в моду…
Слово Марианне Евгеньевне Древлянской.
____________________
– А когда этот тарарам кончится, мы обвенчаемся, – объявил Витька с такой убежденностью, что я бросилась к нему на шею.
Конечно, тарарам мог и затянуться. Неизвестно же, что это за пятно белого тумана и куда улетает брошенная в него консервная банка. Вот если бы в Новую Зеландию какого-нибудь далекого века! Тогда бы можно было закинуть туда лассо, или сеть, или…
– Трал, – подсказал Витька. – Не забивай себе голову всей этой ахинеей. До экспедиции еще очень далеко. Не будем тратить время на ерундистику.
Мы и не тратили. Я только успела удивиться – надо же, сколько он всего знает! Я бы до трала не додумалась.
Утром мы оделись по-походному и заправили джинсы в сапоги. Ему очень это идет – он высокий и длинноногий. Я хотела распустить волосы, но он заставил сделать кичку на затылке.
– Ты, Машка, в лесу за все ветки цепляться будешь.
– Мы же по тропинкам пойдем! – возразила я.
– Ты представляешь себе тропинку как асфальтированную дорожку шириной в полтора метра?
Возле нашей дачи есть лес, и тропинки я видела, и даже бегала по ним в детстве, и ни за что волосами не цеплялась. Я это сообщила ему, но он был неумолим. Пока мы пререкались, в номере зазвонил телефон. Нас уже ждали внизу.
– Вот это, Машенька, тот самый "газик", на котором весной сорок пятого въехали в Берлин, – сказал Витька, показывая на зеленую машину в стиле ретро. Из антикварного автомобиля выскочил мужчина средних лет с сухим лицом, тоже в резиновых сапогах, но и в какой-то брезентовой куртке, и в лыжной шапочке, невзирая на июнь. Они поздоровались. Меня всегда удивляет и часто смешит, как мужчины производят рукопожатие. Они вытягивают правую руку как можно дальше и еще быстро наклоняются, а вид при этом делают, будто соблюдают этикет мадридского двора.
– Фоменко, – сказал он, протягивая руку и мне. Я шагнула навстречу и, стоя почти вплотную, аккуратно пожала ему пальцы. Пусть знает, как это делается. А в принципе мне этот человек понравился, он весь был такой ровно-неяркий, выцветший от времени, но стильно выцветший, как охотник в черно-белом кино.
За рулем "газика" сидел рыжеватый здоровенный дядька. Я его сразу узнала – это был Жерар Депардье!
– Ты думаешь, мне джип не по карману? Я два уже заездил! Этот лучше всякого джипа, – сказал он мне. – Я за него всегда спокоен! Его ломом не прошибешь! Танковая броня!
– С нами собирался поехать еще один человек, но я его отговорил, – сообщил Фоменко. – Нечего ему на болоте делать.
– Он – голова! – с неожиданным почтением добавил Жерар Депардье.
Мы уселись так – мы с Витькой на заднее сиденье, Фоменко – спереди, возле шофера. Газик резво покатил по пустой улице.
Оказалось, что нас сзади трое. Справа от меня был Витька, слева – невысокий парень в очках, я была просто уверена, что его зовут Шуриком, но оказалось – Лешкой. Если бы Лешка носил ковбойку в крупную клетку, непременно с рыжим и коричневым, он был бы куда интереснее. Но клетка была бело-синяя.
Витька сразу же заснул, и неудивительно. После бессонной ночи и сытного завтрака машина именно так и должна была на него подействовать. Мне спать не хотелось – когда солнце так ярко светит, я спать не могу. И я прицепилась к Лешке. Он как раз положил на колени ноутбук и взялся за работу.
Витька довольно точно передал мне гипотезу бывшего бармена, которая почему-то работает, и я, увидев на сером экране рулон из зеленой сетки с пятнами, уже знала, о чем спрашивать.
– У нас проблема с вводными, – сказал Лешка. – Вот, скажем, вторая половина девятнадцатого века, Соединенные Штаты. Кое-какая информация есть и я могу посчитать. Но мне нужна информация по Африке, Азии и Латинской Америке хотя бы. А ее вообще нигде нет.
Он вывел на монитор карту с подозрительно прямыми границами. Эти по линейке проведенные границы почему-то не внушали мне большого доверия, они выглядели совершенно ненатурально. Сбоку открылось окошко, и в нем поползла таблица:
"1854 год, июль – город Селма, штат Алабама – Орион Уильямсон шел по газону и пропал.
1878 год, ноябрь – Квинси, штат Индиана – Чарльз Эшмор пропал на полпути к колодцу.
1880 год, сентябрь – Геллатин, штат Теннесси, фермер Дэвид Ленг шел по полю и пропал.
1889 год – Южный Бэнд, Индиана – Оливер Ларч пропал на полпути к колодцу".
– Вот, вот и вот, – белая стрелка соединила три точки умозрительным треугольником. – И в двух случаях четко сказано про воду.
– А это важно? – спросила я.
– Очень важно. Каким-то образом вода оказывается самым лучшим проводником для потоков времени. Я посчитал – до восьмидесяти процентов случаев как-то связано с водой. Или колодец, или речной берег, или морской берег, или вообще остров. Остров Скай, Шотландия…
В окошко немедленно приехала нужная строка: