Батальон, в котором служил Гюи, подошел к назначенному предварительной диспозицией месту поздним вечером. Кое-как поужинали у костров и улеглись по походному распорядку спать - те, кто мог заснуть. Хорошо юным новобранцам, а вот к сорокалетнему человеку сон не всегда приходит и после изнурительного перехода. Ночь, хоть и июньская, выдалась прохладной. Гюи Куртене сидел на подвернувшемся бревнышке, глядя бездумно в огонь, и тут из темноты вышел к костру высокий носатый старик в серой шляпе и сером плаще, с короткой и широкой, немодной по тем временам бородкой.
Непорядок это, когда штатский появляется на биваке, он ведь может оказаться и шпионом. Но как тут соблюдать порядок, когда у императора все меньше удачи и солдат, а у солдат все меньше веры в императора. Отвести старика к капитану? Но тот спит, и слава богу, Гюи может лишь позавидовать. В конце концов, старый солдат и сам в силах последить за странным гостем.
- Садитесь, сударь, - сказал Куртене, подвигаясь на своем бревнышке.
- Благодарю, сержант. Разрешите осведомиться, как вас зовут?
- Гюи Куртене, парижанин.
- Вас я и искал. Знаете ли вы, сударь, что от вас зависит все, что произойдет в ближайшие годы с Францией и Европой?
- Не путаете ли вы меня с императором? - хмуро ответил Гюи. Он мог бы обидеться, но в голосе старика не было и тени насмешки, а лицо ночного гостя оставалось безукоризненно серьезным.
- Нет, не путаю. Император бессилен теперь что-нибудь сделать. Маятник его судьбы качнулся не в ту сторону. Вы сильнее императора. Но могущественнее вы не одного лишь Наполеона. И герцог Веллингтон, и прусский король, и русский царь, и император Австрии - все они значат на весах истории меньше, чем вы, мсье Куртене. О, не обижайтесь и не думайте, что я шучу, дорогой Гюи. Позволю себе просить вас кое-что припомнить. Что вы делали 14 июля 1789 года?
- 14 июля? Я же был тогда совсем мальчишкой, сударь. А все-таки первым выломал камень из мостовой, когда мы пошли на Бастилию. Первым! И горжусь этим. Если же вы роялист и решили поиздеваться над сержантом старой гвардии…
Старик словно не заметил угрозы, прозвучавшей в голосе собеседника.
- Вот видите, мсье Куртене. Совсем мальчишкой были, а первым подняли камень! И Бастилия пала.
- Пала, - прошептал сержант.
- А кто повел свою секцию к Конвенту, когда решалось, якобинцы победят жирондистов или жирондисты якобинцев?
Вот тут Гюи стало по-настоящему страшно.
- Да! - крикнул он. - Но я пальцем не пошевелил, чтобы защитить Робеспьера в термидоре. Так и сказал тетке, у которой жил, что казни надоели, пусть теперь Неподкупный сам выкручивается.
- Вот видите. А без вас он выкрутиться и не смог. Вам надоела его политика - и Робеспьера не стало. А помните, как вы приветствовали генерала Бонапарта после возвращения из Египта! То, чего вы хотели, хотели все. То, что вы делали, делали все.
- Да. Но… значит, если я сейчас хочу, чтобы победил император, так он и победит? - с надеждой спросил Гюи.
- Если только вы действительно этого хотите. - Старик встал. - Но прошу вас, подумайте как следует. Потому что другие люди, средние люди, простые люди поступят так, как вы. А после вашей смерти они будут поступать, как ваши сыновья, внуки и внуки ваших внуков. Помните это и решайте.
- Но вы сказали, что маятник Наполеоновой судьбы уже качнулся не в ту сторону?
- Ах, мсье, этот маятник вы, именно вы, можете одним движением пальца остановить и направить в зенит. Все в вашей воле.
Он встал, зябко поежился, плотней завернулся в свой плащ и ушел в темноту.
А Гюи стал вспоминать свою жизнь. Господи, старик был прав. Куртене стоял за смерть короля - и того казнили, пошел добровольцем в армию - и враги побежали во все стороны. Покойная Жермена признала себя его невестой, но непременно венчаться хотела в церкви - и Наполеон восстановил религию. Господи ты боже мой, все так и есть. Гюи утром поднимет своих ребят - и император победит. Своих ребят… Да какие они свои, эти молокососы, безусые обормоты, жизни не нюхавшие. Где они сейчас, свои ребята? Гюи был одним из шестисот тысяч, перешедших в июне 1812 года через Неман, и одним из тридцати тысяч, перебравшихся спустя полгода через Березину.
Тринадцать лет назад Франция уже разбила всех, кого следовало разбить, и даже перебрала по этой части, а Наполеон все воюет. И будет воевать, пока его не убьют. Или не убьют Гюи. Но на это, кажется, шансов побольше. Только тогда, выходит, императора победят. Так зачем дожидаться? Пусть же скорее кончится война, чем бы это ни кончилось для императора!
В битве Гюи уцелел, но его замучил стыд. А позже страшное чувство ответственности за все, что происходит в стране, прямо-таки не давало отставному сержанту спокойно дышать. Быть рядовым гражданином - и знать, что это ты решаешь за королей и министров… Тут-то и подвернулся старый приятель, возвратившийся из русского плена. В России беднягу отослали под Барашов, там его пригрела хлебосольная помещичья семья, и сейчас бывший пленный обращал в деньги свое парижское имущество, чтобы снова уехать на реку Хопер. Как красиво звучало в его устах это название! Он уверил Гюи, что французу с орденом в России найдется и занятие, и невеста, оба же они слишком гордые люди, чтобы жить в родной стране, когда в ней стоят вражеские войска. Гюи мог, конечно, захотеть, чтобы они покинули Францию… Но ведь уже столько раз желанное приводило к ненавистному…
…Да, гордостью моего архива могло стать это письмо. В конце его, кстати сказать, Гвидон Николаевич сообщал, что недавно писал государю Александру II, призывая его отменить крепостное право. Мол, раз он, Куртенев, так решил, значит, время пришло.
Под документом стояла дата: 15 ноября 1859 года.
Я почти невежливо перебил Гвидона, пустившегося в общие рассуждения относительно возможности предсказывать будущее.
- Прости, давно хочу спросить, что ты знаешь о своем предке-французе?
- О, от тебя, товарищ историк, ничто не укроется. Сознаюсь, проводил я насчет него, в юности еще, некое исследование. Деда тоже успел расспросить, а тот в 1870 году родился, и хоть француза в живых не застал, зато от отца много о нем слышал. Знаешь, я тогда даже родословное древо составил. Но француз ведь даже и дворянином по рождению не был, фамилия его - просто Куртене, без "де". По этой линии знатностью мне не похвастать. Вот Веденеевы, семья прапрабабки, те еще при Иване Грозном поместья получили, грамоты я сам в московском архиве видел.
- Что же ты род не продолжаешь? Сам-то с двадцатого? В сорок четыре пора бы о потомках подумать.
- Еще не поздно. Гюи как раз в моем возрасте на Марии Веденеевой женился. Но ты прав, действительно пора, а то ведь я, похоже, последний из Куртеневых. Хотя, знаешь, во мне крови Куртене и вовсе нет. Моя мать за Николая Гвидоновича в двадцать третьем вышла. Я ее сын от первого мужа. Комбриг меня тогда усыновил и даже имя мне переменил, не только фамилию.
Я едва сдержал вздох облегчения.
А Гвидон - или как там его звали на самом деле - уже копался в книжном шкафу и, наконец, с торжеством вытащил оттуда свернутый в трубку лист ватмана и развернул его передо мною на столе.
В основании аккуратно начертанного тушью родословного древа были два кружка, обведенные вокруг имен Гюи Куртене-Куртенева, 1774 года рождения, и Марии Веденеевой, родившейся в 1790 году. Их единственный сын Николай стал отцом Ульяны и Гвидона. Сын последнего, Николай, и был героем первой мировой и гражданской. Он-то и усыновил моего приятеля.
- А собственных, не приемных, детей у Николая Гвидоновича не было? - спросил я.
- Нет. Я бы знал.
- А что сестра твоего деда? - спросил я уже для очистки совести.
- Родилась Ульяна, видишь, в восемьсот восьмидесятом, в первую революцию ушла из семьи, говорил дед, стала эсеркой, попала в ссылку в Сибирь, там вышла замуж, тоже за революционера, уж не знаю, из какой партии. Отец в сорок втором или сорок третьем получил от нее письмо из Москвы - стала, видно искать родню на старости лет. Кажется, были у нее в столице сын и внук, но боюсь соврать: померла она не позже сорок четвертого, а я всю войну оттрубил на фронте и вернулся, потеряв всякий интерес к своей родословной. У отца, кстати, наличествовали в сорок седьмом неприятности в духе времени, не до розысков неизвестных родственников было, да и вряд ли обрадовались бы они, найди я их тогда. Фамилия ее мужа была Артамонов… Что ты так побледнел?
Я молчал. Мать моего отца звали Ульяной Николаевной Артамоновой. Бабушка умерла действительно почти в самом конце войны. Значит? А я… Я восхищался Сталиным, голосовал, как положено, делал, что велят. Да еще смею гордиться той историей с секретарем по идеологии. Из пушек - по воробьям. Но - неужели я все-таки верю письму Гюи Куртене? Хотя, если один как все, то ведь и все, получается, как один.
- Как там у тебя в анекдоте колхозник сказал? - прервал я затянувшуюся паузу. - В вашем деле он хоть понимает?
- Точно, - с некоторым удивлением подтвердил Гвидон Николаевич. Теперь, кажется, уже он испугался откровенной злости, прозвучавшей в моем голосе.
Я знал, что бояться надо не ему. Но потом оказалось…
Месть
1
У этой истории есть начало. А о том, чем она закончится, я боюсь и догадываться. Хотя знаю, чем закончу свой рассказ. Начну же его с выговора в приказе. Объявлен выговор был мне, и сопутствовали ему, естественно, порицание на редакционном совещании плюс лишение квартальной премии.
На все это я ничего не мог возразить - именно через мой отдел вылетели, именно через мои руки прошли несколько "уток", появившихся на страницах журнала. Но, право, точно в том же положении мог оказаться любой из моих коллег - потому что на первый и даже второй и третий взгляд эти высосанные из пальца сообщения выглядели совершенно правдоподобно.
О чем лишний раз свидетельствует то обстоятельство, что каждая из помянутых "научно-информационных" заметок тут же перепечатывалась или пересказывалась в газетах или других журналах. Взять хоть знаменитое сообщение об эксперименте английских психологов. Они, мол, предложили заменить в лондонском метро надпись на вывесках "выхода нет" на "выход с другой стороны". И, представляете, в британской столице немедленно снизилось число самоубийств. Я с удовлетворением подсчитывал, сколько газет и журналов дали эту информацию после нас; но когда в крупнейшем еженедельнике доктор психологических наук привел этот случай, обосновывая практическую полезность своей науки, я уже знал, что самого случая-то не было, и какие бы надписи ни красовались в лондонском метро, психологи их не меняли.
…А я так доверял самому скромному из своих авторов, Михаилу Евграфовичу Федорову. Работяга - шлет заметку за заметкой. И скромник - ни разу не появился в редакции, даже не звонил, чтобы выяснить, какой материал и в каком номере пойдет. Уникум!
Собственно, над историей про лондонское метро мы с главным редактором посмеялись - и только: до чего же, мол, легковерны бывают ученые, куда до них журналистам. Он у нас человек широких взглядов. Даже сказал, что выволочку автору дать следует, но отказываться от его услуг из-за дерзкой шуточки, может быть, и не стоит.
Но не успел я выйти из кабинета главного, как пришлось туда вернуться. Разгневанный читатель-археолог сообщал, что информация в последнем номере о скифском календаре - вранье от первого до последнего слова. Особенно возмутило звонившего сообщение, будто из некоторых деталей следует, что самый длинный летний день в скифском году продолжался двадцать один час, и это наводит на мысль о возможности прихода скифов к Черному морю с далекого севера.
Даже я слышал голос из трубки, чуть отодвинутой от начальственного уха:
- Будь найден хоть какой-нибудь скифский календарь, уж я - то знал бы об этом!
Одна ошибка, да еще комически повторенная за нами солидными учеными в солидных изданиях, могла считаться несчастной случайностью. Две же, и с таким небольшим разрывом во времени..
Но главный был действительно человеком широких взглядов.
- Будьте впредь осмотрительнее. Антон Алексеевич, - холодно сказал он. - С автором этим, сами понимаете, дела не иметь. Пошлите письмо, чтобы вернул гонорар. Кстати, это не Федоров?
- Иду выяснять. - ответил я. А через полчаса он снова меня вызвал. На этот раз звонил директор крупного института и с гневом требовал объяснений, почему работа его сотрудников, до завершения которой остается по крайней мере год, объявлена законченной и приписана абсолютно неизвестным в его научной области лицам.
Тут я и понял, что квартальной премии не будет.
Потом наступило затишье - до выхода очередного номера "Проблем истории" с репликой по нашему адресу. Дескать, почему-то в московском популярном журнале знают о находке в шведской Упсале митраитского храма, а вот шведские историки об этом и не подозревают.
Спасло меня от увольнения только одно: в порядке борьбы с собственным разгильдяйством я все упомянутые заметки (кроме, каюсь, той, что о метро) до публикации рецензировал у специалистов. Ну разумеется, специалист не может гарантировать точность всех фактов, о которых прочтет в статье или заметке; он только смотрит, как сочетается изложенное здесь с известным ему, нет ли ясного опытному глазу вранья, чего-то, что безусловно невозможно. К слову, каждый из авторов отзывов считал своим долгом подчеркнуть новизну предложенного автором заметок материала - очевидное косвенное признание в том, что информация была интересна, а значит, и нова для самого рецензента.
Вот так-то!
Я никогда не принадлежал к пуристам, считающим, что печать не имеет права ошибаться. Конечно, крайность - высказывание Генриха Гейне: "Как жаль, что это сообщение напечатано: "боюсь, оно неверно" - но зато истинно утверждение, что журнал без ошибок плох, известно же, что не ошибается только тот, кто ничего не делает. О, моя память хранит множество ошибок - среди них довольно много и собственных. Журналисты, бывает, путают Гейне с Гёте, Лермонтова с Тютчевым, Чапека с Гашеком, ставят не те подписи под фотографиями и т. д.
Все это легко объясняется аберрациями памяти, излишней самонадеянностью, просто небрежностью наконец. Но тут-то налицо, бесспорно, мистификация! Что же имеет против журнала - а может быть, и против меня лично - автор всех этих заметок Федоров, черт возьми, Михаил Евграфович, вот уже год с лишним регулярно снабжающий журнал по почте материалами? Да и не Федоров ведь он. На авторской карточке стоит кратчайший адрес: Москва, 113 почтовое отделение, до востребования. А гонорар, как тут же указано, переводится на его имя в сберегательную кассу.
На телеграмму с вызовом в редакцию, отправленную Федорову "до востребования" в первый же день редакционной паники, не последовало даже звонка (а в телеграмме были на всякий случай указаны все мои телефоны).
Изучая не прошедшие в печать информации Федорова, я с удовольствием констатировал, что две из них остановил я сам - пресек, в частности, появление заметки об огромных урожаях пшеницы, что якобы собирали в древнеримских поместьях. Одна заметка была задержана рецензентом, объявившим сомнительным открытие в Индокитае цивилизации, возникшей раньше, чем древнеегипетская. Но - уже стояли в печатающемся сейчас номере рассказы о путешествиях аборигенов Японии в древнюю Мексику, о древних полинезийцах в Южной Америке.
2
Прокурор не дал санкцию на раскрытие тайны вклада - уже по той простой причине, что я не собирался к нему обращаться. Делом моей чести было - в лучших традициях детективной литературы - самому найти коварного мистификатора. И я стал вкладчиком сберкассы № 7611/68, а в этой сберкассе был удивительно милый оператор. Раечка. Я принимаю на себя всю ответственность за то обстоятельство, что тайна вклада по счету № 55306, принадлежавшему Федорову Михаилу Евграфовичу, оказалась нарушена.
Увы. Раечка не помнила, чтобы владелец сберкнижки появлялся у ее окошка, а согласно распоряжению вкладчика все поступления на его счет должны были немедленно переправляться на расчетный счет детского сада "Солнышко" Черемушкинского района.
- Что же вы будете теперь делать? - растерянно спросила Раечка.
Я грустно пожал плечами, глядя, как в зеркало, в ее встревоженное личико.
- Не знаю. Понимаешь, он ведь мог воспользоваться любым вымышленным именем. Паспорта вы здесь не спрашиваете, так? Или вообще послать к вам вместо себя брата, товарища, двоюродного дедушку. Обратиться в милицию? Но станет ли она искать по такому поводу пишущую машинку, на которой напечатаны статьи? Ох, вряд ли! - Я представил себе весь размах работы, которую пришлось бы произвести, и содрогнулся. - Да и не стану я позориться еще и перед милицией. Хватит с меня коллег. Ты представь себе, даже район, где этот тип живет или работает, не установишь. Я нашел конверты, посмотрел штампы почтовых отделений. Все были посланы с разных концов Москвы, а три - даже из области. Частный сыск тут бессилен.
- А если все-таки в милицию! - пылко сказала Раечка.
- Ты скажешь! А тайна вклада? Теперь это бы значило подвести тебя. И потом - я уже взялся за гуж.
3
Прежде всего я решил выяснить, обращался ли "вкладчик" со своими материалами в другие журналы. Что ж, у меня нашлось достаточно друзей в московских редакциях, и через неделю я знал, что наш орган печати был единственным его избранником. Среди авторов других изданий Федоров Михаил Евграфович не числился. Почему тот, кто скрывался за этим именем, обратился именно к нам? Решил, что мы более легковерны? Вряд ли. По части лжесенсаций мы до сих пор были далеко не впереди остальных журналов. Лжефедоров мистифицировал именно нас по какой-то другой причине.
За что? Когда-то мы его обидели? Мы? Кто-то из нас. Что же, начну с себя. Кого я обижал?
Я сел поудобнее в кресле, зажмурился, стал вспоминать. Старик, пришедший с гипотезой о происхождении человечества с Луны. Надменный юнец, изобретатель новой игры - комбинации шашек и волейбола. Девушка, попытавшаяся объяснить значение королевы в шахматах наследием матриархата, царившего когда-то в Индии (пришлось объяснить ей, что в древнеиндийских шахматах ферзь ходил всего на одну клетку, а дальнобойным стал в XVI веке, да к тому же лишь в Европе). Девушку я сначала отбросил - вкладчиком ведь было лицо мужского пола, но потом заколебался. У нее мог найтись брат, муж, друг, наконец, чьей помощью она воспользовалась.
А сколько раз приходилось возвращать авторам вполне добротные статьи за то лишь обстоятельство, что они получились скучными. Или показались скучными - мне, ответственному секретарю, заместителю главного редактора, главному редактору… Словом, пусть тот редактор, на которого никогда и никто не обижался, первый кинет в меня камень.
Вспоминать бесполезно! Попробую-ка извлечь максимум информации из фактов. А факты - только рукописи.