– Думаете, у меня нет денег? – Шарлотта все еще не смотрела на него. – У меня есть деньги. Сколько вы хотите?
– Дело не в деньгах.
– Тогда в чем?
– Если я продам вам машину, то как потом сам выберусь отсюда?
– Почините мою.
– Я же сказал, что не механик.
– Что же нам тогда делать?
Шарлотта наконец-то обернулась, бросила на землю истлевшую сигарету, достала новую, подошла к Девлину.
– У вас нет зажигалки?
– Нет.
– Жаль, – она достала свою зажигалку, прикурила и, выпустив в лицо Девлину струю синего дыма, предложила сигарету.
6
На третьей затяжке Девлину показалось, что выпитое им прежде виски как минимум удвоилось.
– Что с вами? – спросила его Шарлотта.
– Не курил три дня.
– Жестоко!
– Я тоже так думаю, – Девлин невольно улыбнулся. – Хотите выпить?
– Что?
– У меня есть виски.
– Вы очень странный механик.
– Я же сказал, что я не механик.
– Тогда кто? Сторож?
– Писатель.
– Писатель? – Шарлотта на мгновение задумалась, затем неожиданно рассмеялась.
– Что смешного? – обиделся Девлин.
Шарлотта не ответила, вместо этого вспомнила, что они находятся на заправочной станции.
– Ничего страшного, что мы курим здесь? Ничего не взорвется?
– Здесь нет бензина.
– Вот как? – Шарлотта снова рассмеялась. – Что же это за заправка такая? Без механика, без бензина?
– Здесь когда-то убили человека, – сказал Девлин, увидел, как Шарлотта опешила, и поспешил сказать, что именно об этом он и пишет.
– Ах, я совсем забыла, что вы назвались писателем… – пробормотала она, словно только сейчас понимая, что самое время бояться.
– Не назвался, а я и есть самый настоящий писатель.
– Известный?
– Достаточно.
– Почему же я вас тогда не узнаю?
– А вы знаете лица многих писатель?
– Нет, но… – она неожиданно снова улыбнулась, тряхнула головой. – Кажется, вы говорили, что у вас есть выпить?
– Виски.
– Пусть будет виски.
7
– Ну и где здесь убили человека? – спросила Шарлотта, после того, как они с Девлином выпили и выкурили по сигарете.
Девлин указал на дверь в соседнюю комнату.
– И кто это был?
– Старик. Сторож.
– А убийца?
– Его не нашли. Ни убийцу, ни убитого.
– Вот как… – протянула Шарлотта, поднимаясь на ноги.
Она вышла на улицу. Девлин не окликнул ее. Достал из оставленной пачки сигарету, закурил. Музыка из динамика старого радио снова прервалась. В экстренных новостях говорили о рыжеволосой девушке на старой Фиесте. Девлин пропустил первую часть и теперь знал лишь то, что полиция разыскивает эту девушку. Девлин замер, ожидая, что экстренный выпуск новостей повторится, но вместо этого снова заиграла старая музыка.
8
Девлин осторожно поднялся на ноги, подошел к окну. Шарлотты нигде не было видно. Он вышел на улицу. Старая Фиеста сутулилась недалеко от Импалы.
– Шарлотта! – позвал Девлин.
Ему никто не ответил. Он вышел на дорогу, решив, что девушка ушла пешком. Висевшая в небе серебряная луна освещала серое полотно дороги, но Шарлотты не было видно. Не было видно на дороге. Девлин вздрогнул, увидев ее в пустыне. Перебравшись через дорогу, она шла по высушенной солнцем земле.
"Что, черт возьми, она делает?" – подумал Девлин, снова позвал ее, не получил ответа и пошел следом.
9
Ему удалось догнать Шарлотту, только после того, как она остановилась. Дорога и заправка остались далеко за спиной. Девлин не оборачивался, стараясь не воспалять воображение.
– Почему ты ушла? – спросил Девлин. Шарлотта не ответила. – Ладно. Тогда куда ты идешь?
Она указала ему на старую, заметенную наполовину яму в земле. Девлин подался вперед, стараясь заглянуть на дно ямы.
– Что это? – спросил он, обернулся, не увидел Шарлотты и вздрогнул, огляделся по сторонам и снова вздрогнул.
Теперь были только он и пустыня. Да еще, возможно, яма в земле. Могила, которую когда-то давно безуспешно пытались раскопать дикие звери. Девлин не знал, откуда пришло это знание, но он уже отчетливо видел эту картину. И тело старика-сторожа на дне, и девушку, которая отвозит его сюда на своей машине, а затем мчится прочь, в неизвестность. И не важно, что большинство деталей все еще оставались покрыты мраком. Все это придет. Нужно лишь вернуться в каморку управляющего и начать записывать то, что уже есть… Как и всегда… И пусть его снова обвиняют во лжи – неважно. Правды все равно уже никто никогда не узнает. Здесь – в этой пустыне… в этом мире…
История восемьдесят третья (В свете прожекторов)
1
Волны неспешно накатываются на берег. Ночь тихая и светлая. Дебби Брукс стоит на террасе. Ей семьдесят пять лет, но выглядит она максимум на шестьдесят. И голос. Не такой, конечно, как в молодости, но все еще твердый, запоминающийся. В руках Дебби держит распечатку сценария. Она не выбирает свои реплики, она читает все, читает про себя и лишь на своих репликах вслух. Для нее это жизнь. Для нее это мир. Настоящий, реальный. В отличие от того, что окружает ее сейчас. Болезнь забрала рассудок, оставив талант. Миссис Брукс не помнит имени своих детей, не помнит свой адрес, но реплики для фильма запоминает лучше, чем молодые. Режиссер Алан Хендрикс удивляется, но молчит. На съемочной площадке Дебби все еще не выпадает из кадра, даже наоборот. Зрители любят ее. Любят пожилые, те, кто помнит ее молодость. А те, кто ничего не знает о ней, просто не замечают, не хвалят и не ругают, и Хендрикс ценит это почти так же, как и преклонение, любовь. Такие люди лучше, чем рекламный блок – когда заходишь в тупик, всегда можно использовать отснятые с ними кадры. Зритель либо полюбит их, либо не запомнит.
2
Но за камерой работать с Дебби Брукс не просто. Она словно выпадает из жизни, когда гаснет свет. Нужно привлечь ее внимание, нужно дать ей распечатанный сценарий. Обязательно весь сценарий, конечный результат. Иногда она просто держит скрепленные листы и смотрит на режиссера, словно они не знакомы с ним. На губах ее улыбка. Возле глаз складываются глубокие морщины. Водитель, который отвозит ее домой, выучен обязательно провожать ее до дома и ждать, пока она не закроет за собой дверь. Мебель в ее пляжном домике не менялась уже около десяти лет – с первого дня болезни. У окна стоит старое пианино, которое мастер настраивает каждую неделю, когда Дебби Брукс на съемочной площадке. Иногда она играет на нем. Играет старые мотивы. Как-то раз Хендрикс пытался заменить умирающее пианино, но Брукс наотрез отказалась садиться за новую, незнакомую вещь. Подобное происходит и с мебелью в ее доме. Она помнит ее, и никто не смеет трогать эту мебель. Один знакомый психотерапевт как-то раз сказал Алану Хендриксу, что некоторые женщины подобным образом пытаются удержать свою молодость. Хендрикс не стал спорить, но и соглашаться не стал.
3
Уборщица, которая приходит к Дебби Брукс седая и притворяется, что ее зовут Эмили – так звали прежнюю уборщицу актрисы. На самом деле ее имя Хлоя, но Дебби Брукс никогда не сможет это запомнить, никогда не сможет смириться с тем, что Эмили уже нет в живых. Ее памяти хватит на пару минут, возможно, часов. Она будет грустить и плакать. Она будет просить отвезти ее на могилу Эмили, но утром уже не вспомнит об этом. Как не вспомнит о днях рождения внуков. Не вспомнит даже их имен. Самого Алана Хендрикса она все еще считает мальчишкой. Тем самым мальчишкой, которым он был, когда их жизни впервые пересеклись на съемочной площадке.
4
Иногда Алан Хендрикс приходит к Дебби Брукс. Он говорит, что им нужно еще раз просмотреть сценарий. Говорит то, что принимает Брукс. Они проходят на террасу и читают диалоги. Но на самом деле Хендрикс приходит, чтобы просто навестить старую актрису. Если ей сказать об этом напрямую, то она не поймет, не вспомнит. Да Хендрикс и не хочет, чтобы Дебби Брукс знала, что ее жалеют. Не хочет разговаривать с ней об этом. Достаточно того, что они читают вместе сценарий. Голос Дебби Брукс звучит, и это значит, что она все еще жива. Жива, как живы сотни тех, кто снимался до нее. Их голоса и лица хранятся на старых кинопленках. И их жизнь будет продолжаться до тех пор, пока найдутся те, кто захочет смотреть их фильмы, запоминать их лица, слушать их голоса…
История восемьдесят четвертая (Бездна)
1
Джейсон не знал, почему согласился на эту экскурсию. Возможно, виной всему была Торри, которая без умолка рассказывала о старой тюрьме. Возможно, отец, который получил смертельную инъекцию, когда Джейсон был еще ребенком. Ответа не было. Лишь небольшой страх, в котором не хотелось признаваться.
2
Ладони предательски потеют. Сердце бьется чуть сильнее. Голос экскурсовода звучит где-то далеко. Джейсон почти не слышит его. Идет вдоль ряда камер, смотрит за решетки. Кровати не заправлены, но в остальном все выглядит живым, естественным.
– Посмотри! – говорит Торри, дергая его за руку и указывая куда-то в сторону.
Джейсон медленно поворачивает голову. Все, как во сне. Они медленно поднимаются по железным лестницам. Вверх. Выше. Еще выше.
– Интересно, правда? – спрашивает Торри.
Джейсон кивает. Не понимает, о чем она, не видит, но кивает.
3
Камера смертников выглядит грубой и монолитной. Железная дверь скрывает детали. Экскурсовод открывает задвижку, заглядывает в камеру, предлагает другим последовать его примеру. Джейсон не двигается. "Должно быть, в такой же камере сидел перед смертью отец", – думает он. Впервые в жизни ему начинает казаться, что он помнит этого человека. Помнит так же хорошо, как если бы он ушел не в шесть лет, а только вчера. Помнит его лицо, его голос, его запах…
– Если есть желание, то можете войти и провести в камере пару минут, – предлагает экскурсовод.
Все молчат. Все делают шаг назад. Все кроме Джейсона.
4
Дверь закрывается. Он один. Закрыта даже задвижка. Вокруг лишь стены, да нацарапанные на стенах надписи, оставленные приговоренными к смерти. Их последние мысли, желания, страхи, фантазии. Джейсон ищет среди неровных букв инициалы отца. Знает, что отец сидел в другой тюрьме, но все равно ищет, словно камера смертников едина для всех, одна на всех. Надписей так много, что голова начинает идти кругом. Послания семье, миру, охранникам, проститутке… Никто не выбирает слов, никто не думает, что писать. Хуже ведь уже не будет. Все закончится здесь и сейчас. Это последний раз, когда можно почувствовать себя живым, оставить что-то после себя. Пусть даже это будет извращенная фантазия – неважно. Джейсон читает сотни строк. В нос вгрызается запах побелки. Кажется, что пальцы чувствуют осколок стекла, которым смертник пишет на стене свое послание, свой крик. Его темная половина сильна, как никогда. Ничто не сдерживает ее. Она ничего уже не боится. Общество признало свой крах и теперь собирается поставить последнюю подпись под приговором, зафиксировав смерть. Все. Дальше ничего не будет. Все здесь и сейчас.
5
Джейсон зажмуривается, но это не помогает – надписи отпечатались на глазах, как солнечный ожог. Мысли, желания, чувства… "Интересно, о чем писал мой отец?" – думает Джейсон, пытаясь вернуться в реальность. "Интересно, сколько я уже нахожусь здесь?" Он хочет постучать в дверь, чтобы его выпустили, но не помнит, где она находится, а открыть глаза слишком страшно. Ему кажется, что он стал частью этой камеры. Стал либо одной из стен, на которой кто-то пишет свое предсмертное послание, либо тем, кто пишет это послание.
6
"Но, что же мне написать?" – думает Джейсон. В голове вертятся тысячи слов, но все это не то, не настоящее, не его. Суть где-то глубоко, на дне, под тяжестью нравов и законов. Суть дремлет. Его темная половина дремлет. Но где-то там уже готовят смертельную инъекцию. Скоро игла найдет вену, яд заструится по трубкам… Джейсон чувствует, как вспотело тело. Крупные капли пота катятся по лбу. Рубашка прилипла к спине. В камере прохладно, но от этого пота еще больше. Холод – это плохо. Холод – это смерть. И страх уже сдавливает горло.
– Выпустите меня! – кричит Джейсон.
7
Свобода. Дверь открыта, но от простора голова начинает идти кругом. Джейсон пытается отыскать взглядом Торри, чувствует, как сжимается желудок, отворачивается. Где-то далеко смеется экскурсовод.
– Это скоро пройдет, – говорит он, встревоженной Торри. – Близость смерти всегда пугает.
– Закройте эту чертову дверь! – кричит на него Джейсон, чувствуя, как камера начинает снова затягивать его внутрь.
И в какой-то момент ему кажется, что во всех тех безумных надписях есть смысл. Ему даже кажется, что он понимает все эти фантазии, проклятия, крики. Подсознательно понимает. Но если пробыть в этой комнате чуть дольше, среди всех этих фраз, то… Джейсон трясет головой, прогоняя странные мысли.
8
– Это все из-за твоего отца, – говорит вечером Торри.
Они ложатся в кровать. Джейсон долго не может заснуть, затем видит странные, разрозненные сны. Сны из камеры смертников. Сны темной половины. Они тянутся к сознанию, словно желают сломать его, подчинить, надсмеяться над ним…
9
– Никогда больше не пойду туда, – сказал утром Джейсон.
– Никто не заставлял тебя заходить в ту камеру, – сказала Торри и, встретившись с ним взглядом, примирительно улыбнулась.
История восемьдесят пятая (Среди пыльных дорог и далеких звезд)
1
Шел февраль 1946 года. Возвращение домой затягивалось, и Гарри Вейман ловил себя на мысли, что совершенно не спешит с этим. Сначала он не хотел уезжать, теперь не хотел возвращаться. Особенно после того, как появилась высокая чешка по имени Власта. Иногда обретенные на фронте друзья подшучивали над Гарри из-за чешки, но он старался не обращать на это внимания, по крайней мере, не обижаться и не чинить расправу, как делал это в годы сухого закона. Тогда он был еще совсем молод, и совершенно не задумывался, настанет для него завтра или нет. Пули свистели где-то рядом, а он смеялся и говорил, что живет одним днем. Возможно, именно поэтому он и выжил в те годы. Как и выжил после, в Европе при освобождении Парижа, Марселя, у линии Зигфрида, при форсировании Рейна. И все это время рядом были Скот Хэлворсон и Кевин МакЛин. Первый все время собирал жуков и редкие травы, мечтая по возвращении защитить докторскую по биологии, второй скромно надеялся, устроиться пианистом в какой-нибудь небольшой бар. Был у них и еще один, общий друг – старая, добрая винтовка М-1, хотя ботаник Хэлворсон иногда изменял ей со снайперским Спрингфилдом. Не то что бы этот очкарик был хорошим стрелком, но иногда ему удавалась пара, другая хороших выстрелов. Иногда Вейман спрашивал себя, какого черта он связался с этими двумя неудачниками, но ответа никогда не было. Они познакомились в дни операции Оверлорд. Люди вокруг гибли сотнями, тысячами, и никто (ни МакЛин, ни Хэлворсон, ни Вейман) не надеялся, что удастся выжить. Пули пролетали так близко, что к их свисту можно было привыкнуть. Запах крови и разорванных внутренностей стал чем-то естественным. Живые и мертвые жили бок о бок, умирали бок о бок. В те моменты никто не думал о будущем, не думал о прошлом. Было лишь настоящее. И в настоящем началась их дружба. После это, наверно, было уже главным, всегда отметая на второй план то, кем они были прежде и кем станут по возвращении. У Хэлворсона на среднем западе осталась собака, девушка, которая обещала ждать и брат, который к его возвращению должен уже был стать совершенно взрослым. У МакЛина в Калифорнии остались лишь надежды, да мутные воспоминания о богатых женщинах, которые довольно часто брали молодого пианиста под свое крыло. У Веймана в Иллинойсе осталась жена по имени Ханна и сын четырех трех лет – Алекс. Но все это было там, по ту сторону океана. В самой Европе не было ничего, кроме дружбы и воспоминаний.
Что касается Власты, то все случилось как-то внезапно. Вейман даже сам не особенно понимал, как такое произошло. Вчера девушка просто шла рядом, а сегодня, они уже проснулись в одной кровати. Дом, в котором они остановились, был старым, и Власта, сидя на кровати, рассказывала на ломаном английском, как оказалась в Париже.
– Какого черта?! – сказал тогда своим друзьям Вейман. – Мы все равно все здесь рано или поздно умрем.
Но никто из них не умер. Больше – Власта дождалась его, а он… Он не сомневался, что она будет ждать. Ему было почти сорок. Ей – почти двадцать. Стройная, пышная, цветущая. Единственной проблемой их отношений был плохой английский Власты и отсутствие чешского у Веймана. Хотя говорили они мало. По крайней мере, мало понимали друг друга. Вначале, потом же лежали иногда часами рядом друг с другом и рассказывали о чем-то на родных языках. Рассказывали так много и так долго, что когда настало время уезжать, Вейман понял, что не оставит чешку на этом чужом материке. Друзья промолчали. Хэлворсон был почти в два раза младше Веймана, поэтому считал, что тот лучше знает, что делает, а пианисту было плевать. Ему в последние дни перед отбытием вообще было на все плевать. Он словно не хотел уезжать, словно все время жил мечтами, а теперь испугался, что все планы, которые он строил, придется воплощать в жизнь.
2
Город, в котором они остановились, был грязным и каким-то по-европейски съёженным, спрессованным. Пенсильвания встретила героев без оркестра и бросавшихся на шею девушек. Не было ничего подобного и в Нью-Йорке. Вся слава досталась тем, кто демобилизовался первыми, а на последних никто не обращал внимания, словно у людей уже не хватало запала на радость.
– Свон-сити, – сказал Хэлворсон, направляясь в свой номер, чтобы переодеться.
– Что? – растерялся МакЛин.
– Название этого города.
– Ах, да… – пианист нахмурился, закурил.
– Переживаешь, что ехать дальше всех? – спросил его Хэлворсон.
– Дальше всех? – МакЛин вздрогнул.
– Ну, да, – улыбаясь, пожал плечами Хэлворсон. – Сегодня Вейман встретится со своей семьей. Завтра я доберусь до своего дома…
– Вейман, хочет остаться с чешкой. – МакЛин не без надежды покосился на бывшего гангстера, и снова повернулся к Хэлворсону. – К тому же, кто знает, может быть, мне удастся уговорить их поехать со мной в Калифорнию.
– В Калифорнию? – оживилась чешка, услышав знакомые слова.
– Ты хочешь поехать в Калифорнию? – просиял пианист.
– В Калифорнии тепло! – сказала Власта, и МакЛин так и не смог понять, поняла она, что он зовет их с собой или нет.
– Да! В Калифорнии тепло, – протянул задумчиво Вейман.
– А в Иллинойсе холодно, – осторожно напомнил ему МакЛин.
– Иногда очень даже холодно. – Вейман обнял Власту за плечи и потянул в сторону крайнего номера.