Привратник взялся за позолоченную ручку и раскрыл перед гостем дверь. В кабинете, освещенном тремя светильниками, не было никого, по крайней мере так сначала показалось оробевшему бакалавру. На массивном столе с ножками в виде львиных лап стоял огромный позолоченный глобус. Рядом лежали трикет-рум, циркуль, линейка, песочные часы и грифельная доска. У стены, там, где перекрещивались тени светильников, возвышался книжный шкаф, наполовину задернутый оранжевой бархатной портьерой. В шкафу тускло поблескивал череп. На полу, устланном медвежьими шкурами, застыло чучело крокодила. Пахло старинными книгами, засохшими цветами, ромашкой, тимьяном.
Кеплер подошел к глобусу, потрогал пальцем Африку, Великий океан, Америку, перевел взгляд на шахматный столик в дальнем углу и похолодел: за шахматным столиком в глубоком кресле сидел герр Мэстлин. Но теперь, без академической мантии и очков в золотой оправе, герр Мэстлин казался не столь напыщенным и грозным.
- В сражениях шахматных силен? - обратился профессор к гостю. И, не дожидаясь ответа, предложил: - Располагайся напротив. Готовь свои фигуры к приступу.
Иоганн робко присел на краешек кресла. От камина растекались волны сухого тепла. Потрескивали, как ночные цикады, светильники. Герр профессор играл быстро, почти не раздумывая. Сделав ход, он испытующе глядел в лицо бакалавру. Кеплер уткнулся в доску, целиком поглощенный замыслом пленения неприятельского короля.
В середине партии герр профессор потер ладонью шрам на лбу и произнес:
- Твое знание стародавних авторов достойно похвалы. И в шахматы ты играешь отменно. Пора мне капитулировать. Иного выхода нет. Мой король заперт.
- Выход найдется, ваша милость. Извольте взглянуть. Вы берете моего коня турой, затем приносите слона в жертву воину, а после уступаете королеву за двух воинов. И королю моему - вечный шах. Ничья, стало быть.
- О, да ты играешь за двоих! - восхитился профессор. - Теперь ответствуй: кто таков Фабриций Бренциус?
- Фабриций? Мы с ним сидели на одной скамье в училище. Славный малый, здорово дрался на кулачках, - отвечал бакалавр, не понимая, при чем тут его бывший однокашник.
- А по части наук?
- Науки Фабриция тяготили, особенно латынь и древнегреческий. Спряжений он, бедняга, так и не одолел.
- Не одолел, говоришь, спряжений? Как же вышло, что сей бедняга Бренциус закончил духовное училище первым, а ты лишь вторым? По крайней мере, так значится в твоем аттестате… - Мэстлин смёл фигуры с доски и спросил: - Кто родители бедняги Бренциуса?
- Отец его торгует колбасами. Помимо того, он состоит в городском совете казначеем.
- Колбасами торгует! - захохотал хозяин дома. - Тогда все ясно. Не впервой груз колбасы перевешивает тяжесть знания. - Он встал, подошел к камину, прислонился спиной к теплым изразцам. Пламя отбрасывало на голубой халат Мэстлина багряные блики. - По части астрономии, кроме Цицерона, кого читал?
- Аристотеля, ваша милость. Весь "Альмагест" Птоломеев проштудировал. "Упражнения в экзотической философии" Юлия Скалигера. "Альфонсовы таблицы" просматривал многажды.
- Похвально, - пробормотал герр Мэстлин. - Сие сделало бы честь и выпускнику академии. Какую цель преследовал, когда пополнял знания астрономией?
Иоганн медлил с ответом. Кажется, настала пора высказать самое сокровенное. Он набрался храбрости и выпалил:
- Архитектуру Вселенной намереваюсь постичь. Гармонию мировую.
И опять, как за шахматным столиком, испытующе глянул профессор на бакалавра. "Посмотрим, посмотрим, какова вселенская архитектура", - говорил тяжелый этот взгляд, будто герр Мэстлин ожидал, что его гость вслед за отчаянными своими словами явит взору и самое мировую гармонию.
- Вода, воздух, земля, огонь, эфирная субстанция - разве не это, по учению Аристотеля, составляет гармонию мироздания? Иное?.. Тогда поясни, - сказал Мэстлин.
И Кеплер, поначалу глотая слова и путаясь, а затем все более и более увлекаясь, поведал о том, что давно уже родилось, расцвело, вызрело в пылком его воображении.
Да, он поставил себе задачу постичь архитектуру Вселенной, проследить замысел всевышнего при сотворении мира. Существуют три вещи: число, величина и движение небесных тел, относительно которых он с особенным рвением доискивается, почему они таковы, а не иные. Да, ему кажется, что система мира должна основываться на математических соотношениях, полных таинственной гармонии. Они еще никем не отысканы, но в конце концов могут быть найдены. Ибо в космосе все тесно связано: и отдаленнейшая, едва видная глазу неподвижная звезда, и человек, рождающийся на нашей планете в тот или иной момент. Чтобы найти, отыскать нити этой связи, нужно неслыханное знание всего космоса. Нужно расплести взором целую сеть бесчисленных золотых нитей, которые переплелись в нем в миллионы веков. Такому безграничному взору весь видимый мир представится золотым, необъятно раскинувшимся садом… Вот какого рода мысли приходят на ум ему, Иоганну Кеплеру, когда по ночам он сочиняет свою первую книгу - "Космографическое таинство".
Кеплер закончил исповедь, ожидая приговора. Однако Мэстлин молчал. Он вспомнил, как когда-то таким же осенним вечером в далекой Италии другой одаренный юноша - Галилео Галилей - столь же страстно исповедовался пред ним, посягая на извечные законы космоса. "Откуда в них, в двадцатилетних мудрецах, эта уверенность, это знание, эта страсть? - думал ученый. - В их годы мы были совсем иными. Наши бесшабашные пирушки, отчаянные наши дуэли на шпагах, наши нескончаемые богословские споры о чертях, ангелах, дьявольском наваждении…"
- Впредь, до окончания академии, назначаю тебя, Иоганн Кеплер, моим фамулусом, - в задумчивости проговорил профессор.
- Герр профессор, я вынужден просить вас переменить сие решение, - отвечал Иоганн.
- Неужто ты раздосадован, что я никак не похвалил твою архитектуру Вселенной?
- Ваша милость, я не могу быть вашим фамулусом. Я согласен со всеми доводами бакалавра Ризенбаха относительно движения Земли.
- А не боишься разделить участь Иеронима? - Профессор астрономии и математики усмехнулся. - Честь и хвала твоей правдивости. Однако при чем тут доводы Ризенбаха? Он добросовестно пересказал учение Коперника. И заметь: я сам сторонник идеи движения Земли. Более того, - профессор возвысил голос - в веру Коперникову обратил когда-то великого Галилея.
- Великого Галилея? - как эхо, повторил Кеплер. - Но тогда… как же вы осудили ересь Иеронима?
- Ты помышляешь об истине, а я о своих шестерых детях, - сурово отвечал Мэстлин. - Мало ли какого вздора не приходится провозглашать на лекциях. Что ж, я и против календаря григорианского написал, сочинил пасквиль. Потому как принудили, обязали… А теперь представь: я громогласно заявляю с кафедры, что догмы Птоломея давно устарели. Ну и что? Немедля выдворяют из академии, лишают всех званий и чинов. Ступай, мол, умник, переписывай книги либо милостыню проси. Неужто лучше, ежели на мое место посадят какого-нибудь сынка торговца колбасами? Ведомо ли тебе, почему я покинул университет в Гейдельберге? Стоило на лекции заикнуться о Копернике - сразу донесли, подлейшим образом донесли проректору. И надо же додуматься: доносчика, мерзавейшего иуду, к стипендии кардинальской представили, золотые часы преподнесли: правильно, мол, разумеешь ход времени, фискал. А еще трезвонят: "Наш славный, наш либеральный университет!"
"Вот оно что, вот оно что, - думал Кеплер. - Значит, вся роскошь эта, все великолепие, довольство, спокойствие - все куплено ценой смирения. И глобус, и древние манускрипты, и кувшин фарфоровый, и золотой кубок, и светильники в форме кабаньих голов - все мираж, видение, плата за вынужденное молчание".
Как бы догадываясь о мыслях бакалавра, ученый продолжал:
- Да я ли один! Галилей, великий Галилей, получив профессуру в своей гордящейся свободой Италии, принужден учить студентов по Птоломею… Я зачту наизусть несколько строк, а ты попытайся ответить, чьи они. Вот послушай: "Что есть Земля и окружающий ее воздух в сравнении с необъятностью Вселенной? Маленькая точка или нечто еще меньшее, ежели может что-нибудь быть меньше. Поскольку наши тяжелые и легкие тела стремятся к центру нашей Земли, то, вероятно, Солнце, Луна и другие светила ничем не отличны от Земли, подчинены подобному же закону, вследствие которого они остаются круглыми, как мы их видим. Но ни одно из этих небесных тел не есть необходимо центр Вселенной".
- Так это же… это же равнозначно ереси Ризенбаха, - удивился бакалавр.
- Я, я написал сию противоречащую священному писанию ересь. Однако какой издатель возьмет на себя риск опубликовать такое! Какой безумец решится напечатать мою гипотезу относительно серебряного света Луны! Сей благородный свет все в один голос объясняют местонахождением на Луне райских кущ. Я же полагаю так: сияние ее суть отраженный Землею свет Солнца!
- Простите меня за невежество, господин профессор, - сказал Иоганн. - Ежели вы не передумали, я готов исполнять обязанности фамулуса.
…Он не слышал, как караульный на дозорной башне дудел в рожок, оповещая уснувший Тюбинген о полночи, сошедшей со звездных небес на грешную землю. Он не видел, как впереди, у ратуши, прошествовала дюжина воинов с факелами и пиками - ночной дозор. Иоганн шел, не разбирая дороги, кутаясь в волосяной плащ. Отныне он старший студент, фамулус. Помимо всех прочих обязанностей, ему надлежало ежедневно делать выписки из сочинения Коперника "О круговращениях небесных тел" в кабинете герра профессора, где за оранжевой портьерой спрятано в шкафу это богохульственное сочинение. И никто не должен проведать о том. Так повелел профессор Мэстлин.
- И помни, помни, Птоломеевой системе жить осталось пять-десять лет, не более, - говорил профессор, не подозревая, что ошибается на целую четверть века. Он отпер засов и распахнул дверь. Многозвездный купол неба уносился в недосягаемую высь, в холод надмирных пространств. Мэстлин сказал: - Не только Галилей и Джордано Бруно проповедуют Коперниково учение. Сам король астрономов отрекся от Птоломея.
- Король астрономов? Кто же он?
- Известнейший звездочет. Искуснейший медик. Друг моей юности. Тихо Браге, датский дворянин.
Иоганн нашарил в кармане и бережно сжал пальцами склянку, подаренную ему торговцем реликвиями. Там на наклейке были зарифмованы достоинства чудодейственного снадобья:
"Устраняет в животе броженье,
Улучшает кровообращенье,
Лечит оспу, грыжу, язву, корь,
Раны, всякую иную хворь,
Насморк, боль в виске, дрожанье века,
Заворот кишок, чесотку, сплин.
Дивный сей бальзам
Составил лекарь
ТИХО БРАГЕ,
датский дворянин".
Король астрономов
Хроника вторая
Канцлер Вальтендорф
У него, без сомнения, был очень пылкий нрав, но мы ошибемся, если отождествим присущую ему резкость с грубостью. Большинство вельмож его времени были люди заносчивые, привыкшие бесцеремонно обращаться со слугами, и издеваться и зубоскалить над мирными тружениками науки, которых они умели только презирать свысока. Но Тихо не отличался кроткостью; он восставал в защиту науки и платил им той же монетой, пожалуй, даже с лихвой.
Оливер Лодж, английский писатель
Тихо Браге, датский дворянин, выскочил на высокое крыльцо Небесного замка. Несколькими мгновениями раньше из замка пулей вылетел другой датский дворянин, вельможа со свиными бойкими глазками, облаченный в кафтан с позументами. На крыльце обладатель свиных глазок и роскошного кафтана споткнулся, отчего кубарем скатился по каменной лестнице. Во время позорного своего падения по ступеням государственный канцлер Датского королевства Вальтендорф исхитрился выкрикнуть: "Пауль! Луи! Живо лошадей!" Пострадавший, припадая на ушибленную ногу, добежал до конюшни и вмиг выехал верхом на лошади. Лишь теперь он, судя по всему, оценил весь конфуз своего положения. Водрузив руку на рукоять шпаги, канцлер воскликнул:
- Шарлатан! Звездогляд! Звездохват! На дуэль тебя вызову, лихоимец! Вертопрах!
- Отчего же не сразиться? Сразимся, почтенный. Я отважу тебя от скверной привычки обижать моего пса. Он подарен самим королем английским, - беззлобно отозвался Тихо Браге и обнажил шпагу. Левой рукой придерживая свой нос, он спрыгнул с высокого крыльца…
Читатель юный мой! Именно здесь ты волен усомниться в правдивости этой хроники. И впрямь: вряд ли кто из здравомыслящих людей ринется с высоты на землю, к тому же со шпагой, к тому же нелепо поддерживая рукою собственный нос… Но нет, автор нипочем не соблазнится сомнительной честью стать выдумщиком, исказить лицо факта. Да отрежут лгуну его гнусный язык, как справедливо заметил великий писатель. Да восторжествует истина!
Лет за тридцать до описываемых событий Тихо Браге путешествовал по Европе. В Ростоке пылкая натура вовлекла его в опасное приключение: Спор на математическую тему - с неким забиякой Мандерупиусом - завершился дуэлью. Побоище грянуло в семь часов пополудни в конце декабря. Было темно и вьюжно. После этой схватки, бесстрастно обнажает факт историк, Тихо совершенно лишился носа.
Он, однако, смастерил себе искусственный, одни полагают - из золота и серебра, другие утверждают - из олова и меди. Но каков бы сей нос ни был, факт тот, что датский дворянин носил его всю жизнь. О необыкновенном носе знала вся Дания, да что там Дания, вся Европа, весь мир! И никто в мире не решился бы намекнуть Тихо Браге на его изъян без опасения лишиться собственного органа обоняния.
Тихо Браге приземлился, обнажил шпагу. Увы, высокородного обидчика как ветром сдуло.
- Шильп! Шильп! Эй, где ты там! Неси коробку с алебастром. Опять нос отвалился! - позвал слугу Тихо.
Тем временем разобиженный, униженный канцлер подскакал к пристани. Вальтендорф не пожелал сойти с лошади и храбро въехал по узким ненадежным мосткам на борт двухмачтовой фелюги.
- Подымай паруса! Отчаливай! - прокричал он страшным голосом.
Запрыгало на волнах подхлестываемое норд-остом суденышко.
- Куда править прикажете? - робко осведомился капитан.
- В Копенгаген, куда ж еще! В Королевскую гавань! За подобные вопросы в другой раз сошлю на галеры! В тропические моря! Акул кормить!
"Оно и сподручней, на галерах-то, - рассуждал капитан, единоборствуя со штурвалом, - сколько можно помыкания сносить да угрозы? А там, как ни крути, воздух южный, тропический, целительный. Опять же дальние посетишь страны. Хоть и прикован к веслу, а одним глазком подивишься на чудеса заморские. Да и о жилье не надобно было б хлопотать".
По-прежнему с коня не слезая, канцлер взирал, как медленно отдалялся ненавистный остров Гвен с возвышавшимся на нем Уранибургом. - Небесным замком.
- Я сотру в порошок сие пристанище бродяг и звездочетов! - вскрикивал Вальтендорф. - Позорище! Дворянин, на щитах шестнадцать гербов незапятнанных, а чем занялся? Не охотой, не войной, не службой государевой - звездословием презренным! К наукам пристрастился, греховодник!
- Простолюдинов хворых врачует безвозмездно. Не щадит ни сил, ни трудов. Подлой черни по звездам судьбину пытает, - угодливо поддакнул сзади слуга Луи.
- Супротив божьего храма возвел звездоблюстилище поганое. В грамоте премного умудрен. Сказывают, с нечистой силой знается. К лошади привязать бы разбойника. Сковать бы ему железными цепями ноги под животом лошади - и на суд правый, - предложил слуга Пауль.
- Заткнитесь оба, грамотеи! - вознегодовал канцлер. - С коих пор лакеям дозволено порочить датское дворянство! Вон отсюда! Нешто оглохли? В трюм!
И вконец прогневанный Вальтендорф освирепело приложился плетью к крупу своей лошади, не помышлявшей о таком коварстве. Мало; кто усомнился бы в том, что будь у несчастного животного крылья, оно единым махом взвилось бы с двухмачтовой фелюги, доскакнуло до острова Гвен и порушило копытами обиталище канцлерова супостата. О, крылатая лошадь разнесла бы вдрызг, разметала, в руины обратила проклятый Уранибург, включая обсерватории, музей, библиотеку, мастерские, бумажную мельницу печатный станок - весь, весь Небесный замок, вплоть до выставленных снаружи статуй знаменитых астрономов древности от Гиппарха до Коперника включительно!
…Тихо Браге приклеил нос, велел слуге отнести обратно шкатулку с алебастром и медное зеркало.
День начинался нелепо, отвратительно. Любой гнусности жди теперь от канцлера, любого подвоха. Стоило скончаться престарелому королю, благоволившему к астрономии, и все враги Тихо разом подняли рыла. А как раньше-то было - вспомнить любо-дорого. Ни на шаг не подпускал доносчиков да кляузников к священной своей особе государь, гнал взашей. До конца дней своих помнил, как он, король датский, подвернул ногу на мосту через реку, свалился в подернутую тонким ледком воду и начал тонуть. От ужаса все придворные попадали в обморок. Уже горделивый взор замутился у короля, уже холод бездны объял его величество, как вдруг - хвала провидению! - из дубравы показался Георг Браге. Отец Тихо ринулся - вместе с конем и амуницией - вызволять государя. Король был спасен, а спаситель через неделю отдал богу душу по причине воспаления легких. Язычник поганый, нехристь бесчувственная и то вознаградил бы славный сей подвиг. Что же говорить про короля христианского!
Через двенадцать лет его величество решил пожаловать орден сыну своего избавителя. И - о ужас! - знатнейший дворянин, выпускник Копенгагенского университета совершенно покончил с сословными предрассудками. Без ведома, согласия и одобрения благородных родственников он дерзнул связать себя узами брака с простой крестьянкой, после чего, всеми презираемый, отбыл за границу. Устыдился государь: единственный в королевстве астроном принужден странствовать по чужим землям. Написав скитальцу собственноручно письмо, король предложил: ежели Тихо вернется в отечество, ему пожалуют остров Гвен и сто тысяч рейхсталеров на постройку великолепнейшей из всех воздвигнутых когда-либо обсерваторий.
Единственный датский звездонаблюдатель возвратился на родину.
Ни один летописец той знаменательной для астрономии поры не обошел молчанием факт закладки Небесного замка.
Закладывали Уранибург в прекрасное осеннее утро 1576 года по рождеству Христову. Ярко сиявшее солнце, казалось, изливало славу на седого короля Дании, на французского посланника Данзеса, на блестящих придворных и скромных ученых, собравшихся "положить краеугольный камень сего храма, посвященного философии и созерцанию светил небесных". Так гласила заложенная в основание замка медная доска.