Уехать из этого города, уйти пешком сквозь метель? Красиво, художественно, ничего не скажешь, а далеко ли мы уедем или уйдем? Не получится ли, что белые простыни, растянувшись, поведут нас своим коридором до изнеможения, а потом выпустят там, где нам и положено теперь обретаться - в спокойном, но одновременно и стремительном мире серьезных дел, дорогих вещей и денежных потоков?
Вверх?!
Мы одновременно задрали головы.
Ну да, пробиваться можно вправо-влево, вверх и вниз... И что же там, среди облаков? Дырка, из которой спустится лестница? Дырки мы, понятное дело, не обнаружили, но были в глухом беззвездном пространстве два еще более черных пятна, и оба - прямоугольные. Если вглядеться, можно было разглядеть и другие, не столь отчетливые, той же формы, и еще несколько овальных. Пятна вытянулись более или менее правильными рядами.
- Твое и мое, - объяснил он. - Я уже давно про них знаю.
Теперь и я догадалась - дурацкие керамические надгробия, которых наштамповано на всю область, вид снизу!
Так что же, остается - вниз?
И точно - мы как раз стояли у невысокой каменной стенки, мне по пояс, что отгораживала от тротуара ведущую вниз лестницу впритык к стене старого, совсем дореволюционного дома. Я огляделась и поняла, что мы забрели в дурной район города и хуже того - стоим у входа в бар с дурнейшей репутацией. Несколько месяцев назад там случилась перестрелка. Потом его пытались взорвать. То, что нашелся безумец, поддерживающий тут жизнедеятельность и даже, очевидно, коммерцию, не лезло ни в какие ворота. По всем законам бизнеса бар давно должен был помереть! И все же мертвый бар явно был открыт. Оттуда доносилась музыка. Некоммерческая, кстати, не тупая, хотя и простенькая. Я ее узнала - на такие несложные мелодии клали раньше свои стихи барды, которых тоже в последнее время не стало.
Мой спутник оживился, прислушался, повернулся ко мне. Я кивнула. Тогда он спустился на две ступеньки и протянул мне руку. Ступеньки обросли льдом, и это было странно - уж коли пытаешься кормиться с подвального заведения, так хоть не отпугивай клиентов! По этим ступенькам и сойти-то было невозможно - а только съехать! Мы чудом удержались на ногах.
Дверь заколодило. Она открывалась наружу - то есть, не открывалась. Из бара можно было разве что выйти, но уж никак не войти туда. Снизу ее удерживал ледяной бортик. Я стала оббивать его каблуками. Получалось плохо.
- Хоть костер разводи... - сказал мой спутник.
- А ты умеешь?
- Умею.
Наверно, это был единственный человек в городе с таким неожиданным в мире бизнеса навыком. В моей сумке лежала куча деловых бумаг, у него нашлись две книги по компьютерному делу. Место было заветренное, он добыл бензин из зажигалки, отодрал болтавшийся на соплях кусок водосточной трубы, разогнул и соорудил на нем костерок. Раскаленная жесть должна была расплавить лед.
Мы стояли на корточках, наблюдая за живым и очень подвижным огнем. Нам было здорово холодно. И мы оба готовы были навеки остаться тут - лишь бы не возвращаться наверх.
- А где-то глубоко есть расплавленная магма, - сказал он. - Вот бы сюда литра два...
Я взяла его за руку и тихонько пожала. Нет, не любовь еще, не любовь приказывала мне, только надежда на любовь. Мы еще не любили, но уже были вместе, так вместе, как это редко случается наедине и в спальне. Моя ледяная рука плюс его ледяная рука - минус на минус дает плюс. Мое длительное отсутствие любви и его длительное отсутствие любви - жива не буду, а их между собой перемножу! Поодиночке мы бы не забрели сюда и не спустились бы по этой лестнице...
Я не знаю, раскаленная ли жесть уничтожила преграду или что иное. Огонь взметнулся и опал. Не стало его и топлива у нас тоже больше не было. Мой спутник стал дергать дверь изо всех сил за толстую, наискось приделанную, длинную деревянную ручку. И она подалась!
Мы не вошли - мы ввалились и сразу поняли, что тут не согреемся. Горел в камине огонь, но наводил на мысли о голографии - тепла рядом с ним не ощущалось. Гуляли пятна цветомузыки. Стояли на столах свечи и граненые стаканы. А каковы были стены - мы не поняли, они таяли во мраке.
И тут, в холоде и полнейшем неуюте, мы оба ощутили какую-то силу и надежность. Похоже, мы все-таки выбрали верный путь. А дальше куда? Сев за стол и освоившись с рваным освещением, я стала разглядывать общество. Тут насчитывалось десятка полтора посетителей, в основном - мужчин. Ближайший ко мне был в камуфляжном комбинезоне, без шапки и с голой шеей, я подивилась его морозоустойчивости. Он и его товарищ сидели ко мне затылками, но, глядя между этими коротко стрижеными затылками, я увидела профиль, вытянула шею, потом, не веря глазам, встала.
Чем больше я вглядывалась в то лицо, тем ярче делался свет высокой свечи справа от него, тем отчетливее и живее становились очертания и тени. Наконец тот, кого я боялась узнать, встал и посмотрел мне в глаза. Он заслонил собой свечу, но свет остался на его лице, тонком и выразительном, не просто знакомом, а - любимом!
- Арик?.. - спросила я, уже понимая, что это - он, в сером колючем свитере с высоким, тройного сложения воротником, в джинсах и больших ботинках.
- Да, - голосом, пронизывающим айсберги стылого пространства, ответил Арик. - Ты только не бойся, это действительно я.
И пошел ко мне уверенно, как будто ждал меня, а я в кои-то веки явилась вовремя.
Я кинулась к нему и повисла у него на шее. Сейчас это было можно...
- Арька, Арька, что ты наделал?! - твердила я, уже ощущая слезы под веками. - Арька, ну зачем тебя туда понесло, Арька, милый?!
- Да вот же я, - отвечал он. - Тут я, с тобой!
И уже не имело значения, что шестнадцать лет назад он штурмовал какой-то непонятный пятитысячник и их, всю группу, накрыло лавиной. Весь двор любил Арьку нежно и преданно, особенно когда у него собирались друзья и все выходили с гитарой под каштаны. Там стояла скамья, место на которой, рядом с Ариком, было предметом моей острейшей зависти. Когда он пел свои песни - всегда находилась девица старше, наряднее, раскованнее, чтобы место занять. Но ни одна из них не рыдала так горько и не собирала в горсть снотворные таблетки из бабкиной аптечки, когда мы узнали, что Арика больше нет!
Первая любовь - вот что это было такое. Первая любовь, оборванная на самом взлете! Еще немного, еще два года - и он бы меня заметил!.. Первая любовь в своем наилучшем образе, какой только возможен. Арик - и его гитара, и его альпинизм, и его друзья (теперь таких, кажется, уже не бывает), и его песни, которые потом собрали в тоненькую книжку, и этот его свитер, который... позвольте...
Свитер потом тетя Люба отдала Олежке, потому что Олежка в самое трудное время целыми вечерами сидел с ней на кухне и говорил об Арике. Олежке было шестнадцать, он вырос из свитера, но к тому времени смысл реликвии для него как-то поблек, и вещь попала ко мне, и долго лежала сперва в шкафу, потом в чемодане на антресолях, да ведь и теперь там лежит!
Выходит, что-то от первой любви осталось во мне, оно не сдавало позиций, оно зацепилось за краешек души. И вот - вот оно... Несколько секунд я была счастлива, а потом принялась осознавать.
- Но как ты сюда попал?
- На грань? А как ты сюда попала?
- А ты? - страха во мне уже не было. Все укладывалось в схему. Раз мы выпали из мира живых, то не так уж далеко оставалось до мира покойников.
Вот и соприкоснулись...
- А я - к тебе. И к Светке, помнишь Светку?
Помнить Светку я решительно не желала. Если бы Арик вернулся, они бы поженились.
Я оглядела помещение. И увидела глаза. Много глаз - ясных и живых!
- Ребята, - сказала я им. - Ребята!.. Ну, что вы тут забыли?.. У нас - хуже, чем у вас, честное слово!
- Сами знаем, - от стола поднялся высокий плотный парень. - Но нас же позвали.
- Кто?
- Ты.
- Те, кто нас любил, и те, кого мы любили, понимаешь? - спросил Арик. - Мы потому и тут, что нас все еще любят! Мы потому и живы, что отвечаем любовью! Вот о чем мне нужно было написать песню!
Раздался хлопок, я повернулась. Мой спутник обнимался с кем-то, и они лупили друг друга по плечам широкими дублеными ладонями, привыкшими к тросам и шкотам на яхтах... или на чем там еще выходят в море?..
- Понимаешь, девочка, нас тут немного, но мы - настоящие, - сказал Арик. - Мы не отступали, мы жизнь любили не домашнюю, а другую! Потому, наверно, и вылетели из нее, - чересчур любили... И нас именно так любили наши женщины - чересчур. Вот мы и пришли.
- И мужчины, - это был женский голос. Из угла вышла высокая, тонкая, со сверкающими рыжими волосами. - И мы их любили, и песни пели, и бунтовали против любви, и все в нашей жизни выходило чересчур. Но это все равно была любовь, понимаешь?
- Так вы пришли за нами? - с непонятной радостью спросил мой спутник, и я поняла - за то и похоронен, что, не признавая смысла переродившегося мира, все ждал и ждал этого возвращения.
- Мы пришли к вам, - высокий, чуть ли не на голову выше Арика, плотный парень стряхнул с плеч брезент, и я увидела - на нем топорщился десантный "лифчик" с полным боекомплектом, включая саперную лопатку. - Невесту мою сволочь какая-то похоронила за то, что ждет меня. И тут до меня дошло: оружие - настоящее! Но иначе и быть не могло в мире, где нелепая бабья магия, выдумка одной-разъединственной малограмотной тетки, осуществилась таким страшным образом. Если нас накрыли слившиеся в черное пятно квадраты и овалы торчащих ввысь надгробий, значит, разбивать их в пух и прах нужно вот этим, вернувшимся из небытия, оружием.
- Нам нужен план города, - сказал Арик. - Тут ведь столько понастроили...
- Вас всего полтора десятка, - напомнила я.
- И полтора десятка тех, кто нас все еще любит. Тех, кто, сам того не понимая или запрещая себе верить в это, ждет нашего возвращения... Вот мы и вернулись!
- Больше, - возразил десантник. - Мы по кусочкам соберем то, что вы разрушили, по самым крошечным кусочкам. Мы вас выпихнем отсюда - пинками, коленом под зад!
- А если кто не захочет?
Насчет Анны я знала точно - не захочет!
Мужчины переглянулись.
- Не захочет - туда и дорога.
И мы, сдвинув столы, сели все вместе - выстраивать план, и слева от меня было острое, обтянутое серым свитером плечо Арика, а справа - плечо ночного спутника.
Он повернулся ко мне - глаза встретились. В них была настоящая глубина! Та, которая возникает, когда сплавлены вместе мужское упрямство, веселая злость, неугомонное желание. Ни того, ни другого, ни третьего я уже тысячу лет не встречала. Минус на минус дал-таки плюс!
Как будто меня, в три ручья рыдающую девчонку, ошалевшего от первого горя птенца, передавали сейчас из ладоней в ладони, одна любовь - другой любви, вечная - будущей, над миром, который чуть было не погубил мою бессмертную душу...
Теперь у них есть профсоюз
Ина Голдин
Мэрия Парижа
Постановление от 15 января 2013 года.
Согласно решению муниципального совета и Комитета по градостроительству г. Парижа, разрешить продажу здания по адресу: ул. Сент-Оноре, 21, с его последующей перепланировкой, при условии, что эта перепланировка не нарушит общего архитектурного ансамбля указанной улицы.
Заместитель мэра Парижа (подпись, печать).
Париж, 22-е января
Январь выдался смурным и холодным. Под ногами с утра хрустел лед, траву схватывало инеем. Самые отъявленные франты надевали под пиджаки теплые свитера, застегивали вечно распахнутые куртки. Бомжи переселялись в метро, а террасы кафе укутались в полиэтиленовые шторы.
Девушка в легком пальто поверх пиджака толкнулась в дверь кафе и торопливо устроилась за стойкой. Выдохнула, промокнула салфеткой покрасневший нос.
- Доброе утро, Пьер. Мне как обычно.
- Извини, Сабин, не получится, - сокрушенно сказал бармен. - Машина сломалась, горячей воды нет. Может, апельсинового сока?
- Да нет, спасибо, - обреченно вздохнув, она соскользнула со стула - благо, второе кафе через дорогу.
Но и там, едва она открыла рот, официант отрапортовал:
- К сожалению, горячих напитков подать не сможем, машина сломалась!
- Да что ж это такое, - рабочий день у стажерки в Отделе градостроительства начинался через пятнадцать минут, а встречаться с патроном, не выпив кофе, не хотелось. Пивная рядом тоже оказалась закрыта, а рядом толпились возбужденные работники, у которых начало рабочего дня откладывалось. Оказалось, намертво заело решетку, которой задвигали дверь от воров. Ее тянули в несколько рук - но без толку.
Девушка неверяще покачала головой и заторопилась дальше. Оставалась еще маленькая американская забегаловка у самого банка - туда обычно доверху набивается студентов, и очереди дикие. Но едва переступив порог, по пустоте внутри и кислому лицу официантки она поняла, что и здесь не повезло.
Замечательно начинался понедельник.
У выхода со станции "Порт-Доре" стоял бомж и просил подаяния. Без особого энтузиазма просил: непроснувшаяся утренняя толпа милосердием не страдает. Потому он обрадовался сперва элегантной брюнетке, с любезным видом бросившей монету. А в следующий момент отшатнулся и закричал. Люди шарахались, разбуженные и испуганные пропитым криком. Кто-то позвал служащего, но бомж, уже затихнув, не смог объяснить, почему смерть вдруг посмотрела на него глазами итальянской туристки; отчего вдруг так дохнуло холодом. Несколько минут спустя он уж и сам думал, что допился, и только смотрел отупело на подаяние: пять франков чеканки 1936 г.
- Дамы и господа, просим немного подождать. Поезд встал из-за перебоев с электричеством, мы двинемся через несколько минут. Спасибо за понимание.
Пасажиры беспилотной четырнадцатой линии - единственной в Париже, что никогда не бастует - повздыхали, поудобнее устроились на сиденьях. Минутный обрыв тока в поезде - дело привычное.
Через пять минут самые нетерпеливые начали высовывать головы из дверей.
Через десять люди стали выходить, ругаясь под нос и соображая, на что пересесть.
Через полчаса сдавшийся громкоговоритель объявил, что движение прекращено до десяти часов утра.
Все составы четырнадцатой линии встали намертво, свет в вагонах погас - при том, что напряжение в проводах было. Механики не могли понять, в чем дело. Поезда просто отказывались ехать дальше. На конечной станции Сен-Лазар вспухло и забурлило.
Немолодой человек в пестром шарфе, стиснутый толпой на эскалаторе, ощутил, как в кармане вибрирует телефон. Выбравшись на поверхность, он собирался нажать на "перезвонить" - и взглянул на высветившийся номер.
И закашлялся.
Три буквы, четыре цифры - номер телефона в доме, где он жил с родителями. Когда он был совсем маленьким - ему не разрешали и притрагиваться к аппарату, но свой номер он все помнил. Покачав головой, человек нажал на "перезвонить" - но, как бывало в те времена, линии перепутались, и он попал на другой номер - тоже из прошлого.
"Одеон", ОДЕ восемьдесят четыре - два ноля[1].
- После четвертого сигнала будет ровно десять часов ноль три минуты, - сказал полузабытый голос.
- Спасибо, - ответил человек озадаченно.
Группа громко, с присвистом щебечущей американской молодежи набилась в вагон на десятой линии. Кто-то отсчитал пять станций. На юнцов уже даже не косились - привыкли.
На пятой по счету станции двери открылись и старший из студентов выскочил на платформу. Остальные вывалились за ним. Загудело, зашипели смыкающиеся двери. Поезд уехал с платформы раньше, чем кто-то из американцев сообразил:
- Постойте, это же... эээ... Кройс-Роудж. А нам нужен Севр-Бабилон...
- Тьфу ты...
Место было странным: стены из когда-то белого кафеля зарисованы граффити вплоть до потолка, название - белые буквы на синем фоне - ободрано. В рамах угадывалась странная выпуклая реклама, тоже безнадежно замазанная. И тихо; необычно и неприятно тихо.
И темно.
Только сейчас туристы заметили, что кроме них на платформе нет ни одного человека.
- Где это мы?
Кто-то уже разворачивал карту метро, подсвечивал сотовым.
- Подождите, - встревоженный голос. - Здесь вообще нет такой станции!
В потолок ударило эхо. Будто отвечая ему, где-то гулко простучал поезд и стих.
- М-мамочки...
В разрисованной кафельной кабинке кажется, кто-то был. По крайней мере, в окошке виднелся темный силуэт. Но никому из туристов почему-то не хотелось к этой кабинке приближаться.
- Ну что вы перепугались, - сказал старший, который тем временем нашел на стене карту метро. - Вот же она, смотрите...
Подошли гурьбой: никто не желал оставаться в одиночестве. На подранной карте действительно был обозначен "Круа-Руж". Если б только сама карта не была такой странной.
- Поглядите, - сказал кто-то, - она же тридцать седьмого года...
Загремело; появился поезд, обдал резким холодным светом, не остановился.
Аэропорт - странное пространство: вроде бы принадлежит городу, но с другой стороны - совсем свободное. Связанное с городом только тонкими нитями тоски, ожидания и суеверия. Работающие там привыкли чувствовать такие нити, хотя вслух о них никогда не говорили.
Настроение в Руасси с утра было нервное. У диспетчеров на радарах пару раз мелькали координаты давно разбившегося бразильского рейса. Пилоты тревожились без причин - просто вдруг ушло ощущение чьей-то крепкой руки, держащей тебя за плечо. А на высоте десяти тысяч метров над землей такому ощущению придаешь значение. До того, чтоб отказаться лететь, дело пока не доходило. Отговаривались плохим днем, пеняли на перепады давления, но того, что творится неладное, уже не отрицали. Кто-то - из самых суеверных - связался с Бюро по работе с нематериальными сущностями
Бюро находилось в узком кривом переулке недалеко от Парижской мэрии. В невзрачном офисе пахло, как обычно во французских учреждениях - кофе, бумагой, пылью и озоном с принтера.
Секретарша Моник вытянула листок из факса и протянула Жозефу, главному инспектору Бюро.
- Пожалуйста. Теперь Руасси.
- Черт знает что, - сказал Жозеф; он только вернулся из метро, где битый час пытался успокоить перепуганных американцев. Ничего путного те ему не сказали; поезд, мол, просто открыл двери. Только ни один нормальный поезд на "фантоме" останавливаться не станет...
А теперь еще и это.
Шеф два дня назад взял отпуск и радостно уехал в Нормандию распивать кальвадос; Жозеф остался за старшего и начинал уже горько об этом жалеть.
Звонки и сообщения поступали с утра - секретарша едва успевала принимать. Впрочем, недовольной она не выглядела - Моник, женщина в годах и весьма в теле, была из тех натур, кто тайно обожает авралы и ЧП.
- Что только делается, - сказала она с явным предвкушением, - сперва кафе, потом метро, теперь вот это.
- А где Оливье?
- На выезде. Сеанс у него...