Я по-прежнему видел и знал, что нужно каждому человеку, но не мог никому помочь. Мне было нечего им дать - на завод, отливающий чувства, которые я им раньше доставлял, я больше попасть не мог.
И я кипел праведным гневом. Меня выбросили вон! И за что? За желание сделать доброе дело, помочь тем, кто нуждался?
Я находил странное утешение в растравливании себя мыслями о том, как несправедливо со мной обошлись. С мрачным удовольствием я примерял на себя костюм страдальца, мужественно несущего тяжкий крест жестокого наказания. И регулярно качался на волнах беспросветного уныния, вызванного ощущением собственной бесполезности. Никому-то я не нужен, ничего-то я не стою...
Я погрузился в жадное болото жалости к себе, и эта трясина засосала бы меня с головой, если бы не подвернувшаяся мне под ноги опора.
Этой опорой стал случайный встречный.
Не "случайный встречный", каким когда-то был я. Настоящий случайный встречный.
Я проходил мимо него день за днем - и не обращал внимания. Потому что, живя среди людей, незаметно набрался человеческих привычек и перестал смотреть на них - стоящих с мольбертами у решеток пропахших бензином скверов, с гитарами у мраморных колонн в метро, с протянутыми руками у влажных стен подземных переходов.
Я пробегал мимо него раз за разом, не глядя. Но однажды почему-то задержался и впервые за долгое время посмотрел.
Обычный мужчина. Высокий, худощавый. Не пьяный, не мятый. Лохматый, щетина недельная. Одет, как мне сначала показалось, в рванье. Пригляделся - нет. Вещи приличные. Правда, только каждая по отдельности - всё вместе смотрелось на нем обносками с чужого плеча: черные шелковые брюки, синяя спортивная олимпийка, строгий серый плащ и кроссовки с оранжевыми галочками по бокам. На шее, на широкой засаленной замшевой лямке - большая коробка, которую он монотонно крутил за ручку.
"Шарманка", - сообразил я, глядя на то, как под незатейливую мелодию заведенно кружили на ее крышке маленькие фигурки.
В другой руке мужчина держал короткую палочку, от которой тянулись тонкие нити к деревянной кукле. Одета она была куда приличнее самого шарманщика - в джинсики и теплую зеленую курточку на синтепоновой подстёжке. Кукла стояла, покачивая головой в такт музыкальному курлыканью шарманки, и издалека казалась самым что ни на есть обычным ребенком.
Лишь когда я подошел поближе, шаря рукой в кармане в поисках мелочи, то разглядел, что одежда свободно болтается на тонком тельце-палке и что у деревянного мальчишки-буратинки почти нет лица - так грубо были выструганы рот, нос и глаза.
На асфальте перед мужчиной не лежало ни коробочки, ни шапки, ни даже картонки. Куда бросать деньги - неясно.
"Зачем он тогда тут стоит?" - удивился я, пожал плечами и продолжил свой бесцельный путь.
Я прошел целый квартал, прежде чем осознал, что впервые за долгое время чувствую себя лучше. Будто часть моих переживаний, сомнений и разочарований - нет, не исчезла, но стала словно бы невесомой.
С того дня я неосознанно прокладывал свой бесцельный маршрут таким образом, чтобы обязательно пройти мимо шарманщика с буратинкой. И все гадал, чем же они притягивают меня.
В шарманке не было ничего необычного. Старый, истрепанный, но любовно хранимый инструмент, она умела играть всего с полдюжины мелодий, и на ее крышке, частенько невпопад, заведенно кружились одни и те же фигурки с поблекшей раскраской.
А вот буратинка... Он, казалось, жил собственной жизнью, никак не зависящей от тонких ниточек, тянущихся от него к руке шарманщика. Деревянный мальчишка мог задорно постукивать по асфальту заботливо зашнурованным ботиночком под бодрый, слегка похрипывающий марш. Он мог качать головой в такт тонкому треньканью колокольчиков карильона, мог кружиться на месте, широко раскинув руки, под летучий вальс и недвижно грустить под лунную сонату. А под плачущие ноты гитары он, словно забываясь, отбегал на несколько шагов в сторону. Потом неизменно спотыкался и замирал. Поворачивал голову, таращась пустыми деревянными глазами на шарманщика, медленно подходил к нему и утыкался плохо вырезанным лицом в шелковую штанину с непроглаженной стрелкой. В такие моменты шарманщик ласково клал ладонь на деревянную макушку, а потом вздрагивал и убирал руку.
Я так и не мог понять, чем притягивает меня эта странная пара, но каждый раз, оставляя шарманщика с буратинкой на берегу людного уличного потока, я неизменно ощущал, как все больше отступают от меня уныние и жалость к самому себе.
Я безуспешно бился над загадкой шарманщика с буратинкой почти две недели. Потом подумал - а как же мои способности, навыки и умения? Я ведь ни разу не пробовал с тех пор как... Правда, даже если они и остались, мне ни разу не довелось делать "давнего знакомого". Но я ведь бывал "попутчиком в поезде" и "курортным романом" - какой-никакой, а все же опыт. Значит, справлюсь и с этим.
Подготовка заняла совсем немного времени.
Я приостановился у шарманщика, деланно всплеснул руками и воскликнул:
- Толик, ты?
Шарманщик вздрогнул и посмотрел на меня. Механические фигурки замерли, буратинка выжидательно уставился на меня пустыми деревянными глазами.
- Серега... - наконец растерянно отозвался шарманщик.
Мы просидели с Толиком весь вечер в какой-то чистенькой забегаловке с большими окнами, выходящими на осенний проспект. Я старательно изображал из себя его бывшего однокашника, и, кажется, у меня это получалось неплохо.
Куда хуже выходило другое - я не знал, с какой стороны подступиться с расспросами. Да и что, собственно, спрашивать?
Мы устроились за столиком в самом углу. Толик поставил шарманку на пустой стул, снял с буратинки курточку, усадил его к себе на колено. Палочку с тянущимися к ней нитями он так и не отпустил. Кукла вертела головой и ерзала, словно нетерпеливый ребенок.
Толик не был неразговорчивым, замкнутым или угрюмым. Напротив, он охотно говорил на любые темы - хоть о погоде, хоть о политике. С удовольствием вспоминал студенческие дни, улыбался, шутил. Однако, как только я касался чего-либо, связанного с жизнью самого Толика, он неизменно отделывался односложными ответами.
Иногда, разговаривая со мной, мой "давний приятель" забывался и тянулся ладонью к кукольной голове - словно хотел погладить. Потом вздрагивал и отдергивал руку. В такие моменты я испытывал непонятную неловкость и отводил взгляд.
Однако, любопытство не давало мне покоя, и после того, как Толик заботливо поправил воротничок рубашки на плохо обструганной палочке-шее куклы, я не выдержал и все-таки спросил про буратинку.
Толик, не поднимая головы, тихо ответил:
- Его зовут Алешка.
- Ну, Алешка так Алешка, - легко согласился я. - Толь, а Толь? Сам сделал?
- Кого?
- Буратинку, - кивнул я на куклу. Встретил Толькин взгляд и тут же поправился: - Ну, то есть, Алешку.
- Сам.
- А чего тогда с мордашкой намудрил? Одел вон как хорошо, а с лицом схалтурил.
Толик промолчал и прижал куклу крепче к себе.
- Зачем он тебе?
Шарманщик опять промолчал, а кукла отвернулась от меня и обняла Тольку тонкими палочками-ручками.
Неловкую тишину прервало появление кудрявой белобрысой девчушка лет пяти с пломбиром на палочке в руке. Она непосредственно дернула Толика за рукав и спросила:
- Дяденька, как зовут вашего мальчика?
Толик ответил не сразу, и вышло у него хрипло:
- Алеша.
- А можно, мы с Алешей немножко поиграем?
Шарманщик медленно кивнул. Девочка взяла буратинку за руку и повела к маме, беседующей по сотовому за соседним столом.
Толик долго смотрел на детей; глубокие морщины прорезали его лоб, и он стал казаться гораздо старше, чем еще несколько минут назад. Потом достал бумажник из внутреннего кармана плаща, раскрыл его, бережно вынул фотографию и осторожно, будто хрупкую драгоценность, протянул мне. Я взглянул на нее - и вздрогнул.
С фотографии на меня смотрел буратинка. Такой, каким он мог бы быть, если бы грубо намеченные черты его лица выстругал талантливый мастер. И если бы буратинка был не куклой, а живым шестилетним мальчишкой.
Чувство непоправимой беды накрыло меня штормовой волной.
- Он... - начал было я - и не смог закончить.
Толик молчал. И это было именно тот случай, когда молчание говорит больше любых слов.
...Девочка привела буратинку обратно шарманщику и вернулась к маме. Я смотрел, как деревянная кукла с плохо вырезанным лицом шестилетнего мальчишки деловито взбирается к Толику на колени, и чувствовал, что мои надуманные обиды, мелкие разочарования и жалость к себе отступают, растворяются и уходят, уступая дорогу чему-то другому. Чему-то большому, теплому, доброму и... очень хорошо знакомому.
Я прислушался к себе - и будто какой-то переключатель щелкнул внутри. Всё встало на свои места. Встало так просто и так закономерно, что оставалось только удивляться - как это я раньше не увидел? Ведь я столько носил их с собой, столько рассматривал, столько передавал... Только ни разу не получал сам.
"Утешение".
"Облегчение".
"Надежда".
Дальше со мной случилось то, что обычно называют откровением.
Если деревянная кукла, в которую простой человек вложил боль потери и нерастраченной любви, может вызвать во мне столько чувств, как же так получилось, что я, существо, наделенное, по человеческим меркам, волшебными возможностями, ни разу не попытался создать чувства сам?
Как же я так долго не понимал, что на заводе мне давали только оболочку - оболочку чувств? Пусть и не осознавая этого, но наполнял ее я. Я сам. А стоило мне услышать, что я больше не работаю "случайным встречным", не получаю чувства с завода - и я сдался...
Как это, однако, по-людски: человек вмиг забывает о главном - о своих талантах, умениях и способностях, стоит лишь забрать у него инструменты.
Но теперь - теперь всё будет по-другому.
Если уж буратинка может, то я и подавно смогу.
И начну прямо сейчас.
Я посмотрел на Толика. Все его чаяния, все его желания и мечты - все они были передо мной как на ладони. Я поочередно создавал "утешение", "облегчение", "радость", "поддержку". Одно за другим я грел эти чувства в ладонях, наслаждаясь легкостью, с которой они у меня появлялись, - и позволял им исчезать. Не то, всё не то. Толик заслужил нечто большее. И, кажется, я уже знал, что.
Я никогда не доставлял его раньше - оно было редкостью, потому не знал, каково оно на ощупь, как выглядит, как передается. Но это меня не остановило.
Я все равно создал его. Создал, подержал в руках - и оставил Толику.
Чудо.
Потом земля почему-то ушла из-под ног, и мир закружился калейдоскопом уже отданных и еще не созданных чувств.
Когда я немного пришел в себя, то с удивлением обнаружил, что стою у сурового замка - завода, станки которого якобы отливают чувства. У входа, с улыбкой на лице, меня поджидал отец. Он молча распахнул двери, приглашая внутрь.
Никаких станков там, разумеется, не было. Мое внимание немедленно привлек прозрачный хрустальный паркет, под которым далеко внизу лежало широкое полотно земли. Стоило сфокусировать взгляд - и полотно, разворачиваясь, приближалось, так, что можно легко увидеть любого человека. Со всеми его чаяниями, желаниями и потребностями.
Я настолько увлекся созерцанием этой картины, что не сразу обратил внимание на то, что такой суровый, с редкими узкими бойницами снаружи, изнутри замок был пронизан светом. Я оторвал взгляд от прозрачного паркета и посмотрел на отца. Над его головой, парило, излучая свет, сияющее облако. Как и над головами всех тех, кто находился сейчас внутри замка. Все они вглядывались в хрустальный паркет, создавали самые разные чувства и посылали их вниз.
Я проследил за некоторыми.
Из наполненной строгим молчанием библиотеки выбежал зевающий студент. Посмотрел, как искрится в свете вечерних фонарей первый снег - и вдруг улыбнулся светлой радостной улыбкой.
Держа за руку внучку, усталая бабушка шла в магазин. Она как раз проходила через стиснутый многоэтажками двор, когда из распахнутого окна какой-то квартиры до нее донеслась мелодия. Бабушка остановилась и прикрыла глаза, погружаясь в музыку - звуки старой песни вернули ее на миг в счастливые времена молодости.
Солнечный луч пробился сквозь неплотно задернутые шторы и игриво пощекотал волосы нежащейся в воскресное утро в кровати девушки. Она поднялась, распахнула тяжелые занавески - и в комнату хлынуло утро. Девушка зажмурилась, подставляя лицо под волны света - и вдруг, раскинув руки, закружилась по комнате, весело, без причины смеясь и думая о том, как же мало порой надо для счастья.
Я поднял глаза на отца.
- А для чего же тогда все эти доставки и "случайные встречные"? - обратился я к нему.
- Они для тех, кто еще не нашел свой ответ.
Я помолчал. Затем все-таки спросил:
- Значит, я нашел?
Отец не ответил, только кивнул на что-то за моей спиной. Я обернулся - и в первый момент ничего не увидел. Только потом разглядел свое отражение в узком окне-бойнице.
У меня над головой парило облачко.
Людской поток несся мимо него день за днем, а он все стоял и стоял на берегу уличной реки и крутил старую шарманку, на крышке которой под незатейливую мелодию заведенно кружили маленькие фигурки с поблеклой раскраской.
Деревянный буратинка в джинсиках и теплой зеленой курточке на синтепоновой подстёжке то постукивал по асфальту ботиночком под бодрый, слегка похрипывающий марш, то кружился на месте, широко раскинув руки, под летучий вальс. Иногда, словно забываясь, отбегал на несколько шагов в сторону. Потом неизменно спотыкался и замирал. Поворачивался к шарманщику, медленно возвращался и утыкался лицом в шелковую штанину с непроглаженной стрелкой. В такие моменты шарманщик ласково гладил его по макушке.
Около них останавливались. Кто-то просто смотрел, кто-то перекидывался несколькими словами с шарманщиком. Кто-то - с буратинкой.
Ни один из тех прохожих не связывал свое внезапно улучшающееся настроение со случайно встреченным на улице шарманщиком и буратинкой. Ни один не знал, что именно от них он получил то, что в тот момент ему было нужнее всего - "сострадание", "ободрение", "утешение"...
Шарманщик провожал каждого такого прохожего долгим взглядом. Потом поворачивался к буратинке и вглядывался в его деревянное лицо. Вглядывался с замиранием сердца, с нетерпением - и с готовностью ждать бесконечно.
После каждого задержавшегося подле шарманщика с буратинкой прохожего умелая рука невидимого резчика раз за разом подправляла грубо намеченные черты деревянной куклы - нос, брови, глаза. Лицо буратинки постепенно превращалось в лицо шестилетнего мальчишки.
Шарманщик верил, что настанет день, когда на глазах буратинки задрожат ресницы, на щеках появится румянец, и ниточки, тянущиеся от куклы к палочке в его руках, лопнут.
А пока он крутил ручку шарманки, ждал случайных прохожих и верил в невозможное.
Верил в чудо.
Пациент
Сергей Волков
Доктор смотрит в окно. Доктору скучно. Мальчик качается на стуле и сосредоточено грызет чупа-чупс. Его мать утирает слезы, с надеждой глядя в спину доктора. Доктор вздыхает. Лечить надо не ребенка, а мать.
Господи, зачем ты придумал телевидение?
Доктор возвращается за стол. Розовый стикер, обычный листочек бумаги с клеящейся полосой, непременный атрибут всякого офиса. На стикере - стихи, написанные нетвердой детской рукой:
В зоопарке умер ослик,
Ослик умер маленький.
Он зимой ходил по снегу
Без сапог и валенок
Он смешно махал хвостом
И сопел в ладошку.
Только умер он всерьез,
А не понарошку.
- Значит, это написал ваш сын? - уточняет доктор.
- Да-а, - трясет головой мать. - Я вам уже говорила…
- Ну, я могу только поздравить - у вас талантливый мальчик. Сколько ему?
- Восемь будет летом. Понимаете…
Мать таращит мокрые глаза и переходит на пронзительный шепот:
- Это не первый раз! Раньше он… тоже, но мы не обращали внимание. А в шесть он придумал совсем короткое: "Черный бумер, чтоб ты умер!". Ну, тогда кино такое было, помните? И песня там… музыка в телефоне. Та-та, та-та, та-та-та-та-та-та-та-та-та, та-та… И вот он на улице это говорил - и БМВ взорвалось! Прямо во дворе, ночью только. Черное БМВ, вы понимаете?
- Успокойтесь, - доктор морщится.
Сейчас она приведет еще один какой-нибудь дурацкий пример, а потом сообщит ему, что в зоопарке сдох осел, и в этом виноват ее сын. Бывают глупые люди, а бывают дуры. Мальчику не повезло - его мать дура.
- А на даче он сочинил дразнилку про охранника, - продолжает шепотом кричать женщина. - "Днем он спит, а ночь пьет - лопнет у него живот". И…
- Лопнул? - спрашивает доктор.
- Перитонит, - кивает женщина. - Не довезли до больницы. И вот теперь с осликом… Понимаете, мы каждую неделю ходим в зоопарк кормить ослика. Ходили… Он умер, понимаете? Умер после того, как Саша… как он это написал.
- Хорошо, - кивает доктор. Ему уже не просто скучно, ему хочется выть от тоски. Как все предсказуемо! - Давайте я поговорю с вашим сыном наедине. А вы подождите в коридоре…
- Да, да, конечно, - женщина семенит к двери, оглядываясь на ходу.
- Стихи любишь? - спрашивает доктор у мальчика. Тот делает стеклянно-оловянные глаза и смело смотрит сквозь усталого дядю.
- Не-а, - качает он стриженой головой.
- А что любишь?
- Мультик про тачки и из пневника стрелять, - мальчик обозначает подобие улыбки.
- Ясно, - кивает доктор и открывает карточку.
Караев Александр Николаевич. Ничем серьезнее ОРВИ и ангины не болел. Все в норме. Типичный середняк. Повезет - человеком станет. Нет - будет как все: сперва гопником, потом обывателем. Впрочем, с такой матерью какое уж тут "повезет"…
- Учишься-то как? - заполняя карточку, спрашивает доктор.
- Нормально, - мальчик словно штампует этим словом разговор.
- Кем стать хочешь?
- Гонщиком.
- Почему?
- Гонщик может гонять, - мальчик изображает руками, как он рулит автомобилем.
- Логично, - соглашается доктор.
Заполнив карточку, доктор достает листочек с пунктами теста и начинает задавать стандартные вопросы. Ответы, как и следовало ожидать, тоже стандартные, в приделах возрастной нормы.
- Хорошо. Позови маму, - говорит доктор.
Мальчик бурчит:
- Дасвидань…
Входит женщина, в глазах - надежда и страх.
- Ну как?
- У вас совершенно нормальный, обычный современный ребенок. Гонщиком хочет быть. Никаких отклонений. Мой вам совет - поменьше ненужной информации. Телевизор, Интернет… Он спортом занимается?
- Мы во дворец молодежи на теннис ходим, - кивает мать.
- Вот и отлично! - доктор улыбается. - Всего вам доброго.
- А как же стихи? - непонимающе смотрит на него женщина.
- То, что он сочиняет - это замечательно, другой момент, что тематика… Она навеяна окружающим миром. А все остальное - всего лишь совпадение. Случайность. Поверьте мне.
- Да, да, - мать опять кивает. - А то… мы уже подумали…
- Что?
- Что он как Дэмьен из "Омена"…