- Да, хороший. Что нам делать, Вахаб, что нам делать?
- Все будет хорошо, Бобби. Увидишь.
- Нет, ничего не будет хорошо. Я либерал, верю в человеческую способность держать мир под контролем. Мы просто не должны ничего оставлять на волю случая. Все планета умирает, а ты говоришь, все будет хорошо.
Абдул Вахаб сменил руку; хозяин лежал под очень неудобным углом.
- Я не слишком умный, - сказал он. - В политике не разбираюсь. Но всегда думал, хуже всего, когда в мире слишком много людей.
- Да, да. Это наша большая проблема.
- А сейчас уже нет, правда? Население сокращается очень быстро, правда? Люди умирают от нехватки еды, правда?
- Глупый мальчик. Очень милый, но очень глупый. Разве ты, глупый мальчик, не видишь, что мы при желании могли бы убить три четверти населения мира вот так вот. - Он прищелкнул большим и указательным пальцем. - Просто вот так вот. Но правительство думает не об убийстве, а о сохранении жизни людей. Мы объявили войну вне закона, превратили войну в жуткий кошмар прошлого; научились предсказывать землетрясения и наводнения; оросили пустыни, заставили снежные шапки цвести, словно розы. Это прогресс, частичное исполнение наших либеральных надежд. Понимаешь, что я говорю, глупый мальчик?
Абдул Вахаб попытался зевнуть с закрытым ртом, улыбаясь сомкнутыми губами.
- Мы ликвидировали все старые естественные регуляторы численности населения, - сказал Премьер-Министр. - Естественные регуляторы - какое циничное и порочное выражение. История человечества - это история его власти над средой своего обитания. Правда, мы часто терпели поражение. Подавляющая часть человечества еще не готова к пелагианскому идеалу, но, может быть, скоро будет готова. Может быть, очень скоро. Возможно, оно уже учится. Учится на страданиях и лишениях. Ах, какой испорченный мир, дурацкий мир. - Он глубоко вздохнул. - Но что нам делать? Тень голода пала на мир, мы зажаты в его когтях. - Он нахмурился на метафору, но оставил без исправления. - Эта угроза обратила в нуль все наши научные знания и умения.
- Я не очень умный, - снова сказал Вахаб. - Обычно мой народ делал не очень умные вещи, думая, что урожай будет плох или рыба не станет клевать. Наверно, он делал очень глупые вещи. Среди прочих вещей он обычно молился.
- Молился? - переспросил Премьер-Министр. - Молясь, мы признаем поражение. В либеральном обществе молитвам нет места. Больше того, здесь некому молиться.
- Мой народ, - без заминки сказал поглаживавший Вахаб, - многим вещам мог молиться.
Только чаще всего он молился так называемому Аллаху. - Он произнес это имя строго по-арабски, с нёбным звучным "эль" и хриплым придыханием в конце.
- Это другое название Бога, - сказал Премьер-Министр. - Бог - враг. Мы победили Бога, свели к комическому персонажу комиксов, над которым смеются дети. Мистер Живдог. Бог был опасной идеей в людских умах. Мы избавили цивилизованный мир от этой идеи. Продолжай гладить, ленивый мальчишка.
- А, - сказал Вахаб, - если молитва не приносила ничего хорошего, то кого-нибудь убивали. Это был как бы подарок, понятно? Обычно его называли мадзбух. Если хочешь по-настоящему большой милости, надо взамен предложить что-то очень большое, очень важное. Принести в подарок важного человека вроде Премьер-Министра.
- Если это задумывалось как шутка, я ее не считаю такой уж забавной, - разгневался достопочтенный Роберт Старлинг. - Ты иногда чересчур веселишься.
- Или Короля, - сказал Вахаб, - если такой случайно найдется.
Премьер-Министр поразмыслил. А потом сказал:
- Ты полон глупейших идей, глупый мальчик. И забываешь, что, даже если бы мы пожелали пожертвовать Королем, его некому приносить в жертву.
- Может, - предположил Вахаб, - та самая штука как бы понимает. Я ту штуку имею в виду, что накрыла землю, словно тень с когтями. Можно ей помолиться.
- С моей стороны, - снова гневно сказал Премьер-Министр, - это была весьма неуместная персонификация. Неуместные фигуры речи и есть собственно материал политического ораторства.
- Что такое персонификация? - спросил Вахаб.
- Когда ты называешь живым то, что в действительности таковым не является. Типа анимизма. Это слово ты знаешь, невежественный мальчик?
Вахаб улыбнулся.
- Я очень глупый, - сказал он, - знаю очень мало слов. Много-много лет назад народ мой обычно молился деревьям и рекам, думая, будто подобные вещи могут слышать и понимать. Ты большой человек, Премьер-Министр, считаешь это очень глупым, а я слышал, как ты молился дождю.
- Чепуха.
- Я слышал, как ты говорил: "Дождик, дождик, уходи, послезавтра приходи". Это было, когда ты, я, Реджинальд и Гавестон Мерфи ходили гулять в Северной Провинции.
- Это была просто шутка, простое суеверие. Не имеет никакого значения.
- И все-таки ты хотел, чтобы дождь перестал. А теперь хочешь, чтобы прекратилась та самая штука. Может, стоит испробовать суеверие, как ты его называешь. Ты обязательно должен что-то попробовать. Только, - добавил Вахаб, - не слушай меня. Я просто невежественный мальчик, глупый мальчик, шутник.
- А еще милый мальчик, - улыбнулся Премьер-Министр. - Пожалуй, теперь я попробую чуть-чуть поспать.
- Не хочешь, чтобы я остался?
- Нет, я спать хочу. Может быть, мне приснится решение всех наших проблем.
- Ты великий сновидец, - едко сказал Абдул Вахаб. Поцеловал кончики своих пальцев, закрыл ими глаза своему хозяину. Прежде чем выйти из спальни, погасил свет, держа язык за зубами.
В темноте вновь началась лекция с диапозитивами.
- Вот, - сказал голос, - мы видим прекрасные образцы голодного бунта всю дорогу от желтого Мозамбика. Склады риса в Шовике разграблены; результаты вы видите. Кровь у черных людей такая же красная, как и ваша. А теперь голод в Северной Родезии, погибшие в Гиблых Горах; прискорбное зрелище в Кабулвебулве. Наконец, bonne bouche, людоедство, - угадайте где? Никогда не угадаете, поэтому я вам скажу. В Банфе, провинция Альберта. Правда, невероятно? Тельце, как видите, очень маленькое, мальчишеское, как у кролика. Впрочем, из него получится несколько порций хорошей похлебки; вдобавок еще один паренек никогда больше не проголодается.
Глава 2
Тристрам намного похудел и оброс бородой, совсем проволочной. Его давно перевели из Центра Предварительного Заключения на Франклин-роуд в устрашающее Столичное Исправительное Заведение (для мужчин) в Пентонвилле, где в нем день ото дня, наряду с бородой, росло буйство; он часто, как горилла, сотрясал прутья клетки, мрачно царапал на стенах граффити, рычал на охранников, - изменившийся человек. Будь тут Джослин заодно с тем красавчиком мальчиком Уилтширом, он им не задумываясь выдал бы по заслугам. Что касается Дерека… Бредовые видения выдавливаемых глаз, кастрации хлебным ножом, прочих прелестей занимали большую часть времени бодрствования Тристрама. Его сокамерником был ветеран-преступник лет шестидесяти - карманник, фальшивомонетчик, душегуб, - мужчина с благородной сединой, издававший затхлый запах.
- Если б, - сказал он в то октябрьское утро Тристраму, - если б мне выпало счастье учиться по книгам, как вам, неизвестно, каких я достиг бы высот.
Тристрам тряхнул прутья решетки и рыкнул. Сокамерник мирно прилаживал свою верхнюю челюсть с помощью кусочка замазки, свистнутого в какой-то мастерской.
- Ну, - сказал он, - невзирая на удовольствие от общения с вами на протяжении месяца с лишним, не могу сказать, будто мне жаль уходить, особенно когда погода, похоже, намерена еще чуточку постоять. Хотя я, несомненно, в не слишком отдаленном будущем вновь воспользуюсь привилегией знакомства с вами.
- Слушайте, мистер Несбит, - сказал Тристрам, отворачиваясь от решетки. - В последний раз. Пожалуйста. Это будет услуга не только мне, но и обществу в целом. Доберитесь до него. Разделайтесь с ним. У вас есть его адрес.
- В последний раз со своей стороны рассуждая об этом конкретном вопросе, мистер Фокс, вновь повторяю, что я профессионально занимаюсь преступностью ради добычи, а не ради удовольствия, личной вендетты или чего-то подобного. Убийство из мести денег не приносит. Как бы мне ни хотелось услужить другу, которым я вас осмеливаюсь считать, это в высшей степени противоречило бы моим принципам.
- Это ваше последнее слово?
- С сожалением, мистер Фокс, как я уже сказал, мне придется решительно подтвердить.
- Ну, тогда вы, мистер Несбит, ублюдок бесчувственный.
- Фи, мистер Фокс, подобные слова неприличны. Вы еще молодой человек, впереди у вас долгий путь, поэтому не отвергайте последнего небольшого совета от старого чудака вроде меня. А именно: сохраняйте контроль над собой. Без самоконтроля вы ничего не добьетесь. А при самоконтроле, не примешивая к вещам, связанным с вашим книжным образованием, никаких личных чувств, вы далеко пойдете. - Он прижал большим пальцем замазку с зубами к пластмассовому нёбу и, явно удовлетворенный, сунул в рот челюсть. - Так лучше, - сказал он. - Сослужит хорошую службу. Всегда сохраняйте приятную внешность - вот мой совет молодым честолюбцам. Каковым и вам следует быть.
Приближалось звяканье ключей. Охранник с топорной физиономией и цыплячьей грудью в поношенной синей форме отпер дверь камеры.
- Хорошо, - сказал он мистеру Несбиту, - ты, на выход.
Мистер Несбит со вздохом встал с дощатого топчана.
- Где чертов завтрак? - рыкнул Тристрам. - Завтрак чертовски опаздывает.
- Завтрак отменяется, - сказал охранник, - с нынешнего утра.
- Это чертовски несправедливо, - заорал Тристрам. - Это чертовски чудовищно. Я требую свидания с начальником, черт его побери.
- Я уже говорил, - сурово сказал охранник. - Держи свой поганый язык в чистоте, иначе тебе по-настоящему жарко станет, вот так.
- Ну, - сказал мистер Несбит, вежливо протянув руку, - ухожу, надеясь на возобновление нашего весьма приятного знакомства.
- Вот он прилично говорит, да, - сказал охранник. - Тебе и типам вроде тебя лучше брать пример с него, чем все время сыпать проклятьями да чертыхаться. - Вывел мистера Несбита, захлопнул дверь, укоризненно заскрежетал ключами. Тристрам схватил свою железную ложку и бешено нацарапал на стене грязное слово.
Как раз когда он заканчивал косую черту последней буквы, вновь со звяканьем и со скрежетом вернулся охранник.
- Вот тебе, - сказал он, - новый приятель. Одного с тобой сорта, не джентльмен, как твой последний сосед. Ну, ты, заходи.
Это был мрачный мужчина с глубоко сидевшими в угольно-черных глазницах глазами, с ярко-красным носом, с маленьким пухлым ртом Стюартов. Свободные серые мешковатые позорные одежды были ему к лицу, как бы намекая на монашеские обычаи.
- Ого, - сказал Тристрам. - По-моему, мы уже раньше встречались.
- Мило, правда? - сказал охранник. - Встреча старых дружков. - Покинул камеру, запер дверь, сардонически усмехнулся из-за решетки. Потом со звоном потопал прочь.
- Мы встречались, - сказал Тристрам, - у Монтегю. Там полиция вас немножко побила.
- Полиция? Мы? - неопределенно сказал мужчина. - Столько всяких вещей, столько всяких людей, столько всяких оскорблений, побоев. Как по отношению к моему Господину, так и ко мне. - Он, кивая, оглядел камеру очень мрачными глазами. Потом сказал обыденным тоном: - Если я забуду тебя, Иерусалим, - забудь меня, десница моя; прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего.
- За что вы тут? - спросил Тристрам.
- Меня застали за служением мессы, - сказал мужчина. - Расстриженный, я по-прежнему в силе. В последнее время был спрос, нарастающий спрос. Страх рождает веру, тут нет сомнений. Поверьте, нынче собирается вполне порядочная конгрегация.
- Где?
- Возвращение в катакомбы, - с удовлетворением сказал мужчина. - Вышедшие из употребления туннели подземки. Платформы подземки. Даже поезда подземки. Месса на ходу, как я ее называю. Да, страх растет. Голод, страшный всадник, скачет повсюду. Бог просит приемлемой жертвы для умиротворения гнева Его. А одно из Ему приносимых, вино, вне закона. Ах, - сказал он, косясь на граффити Тристрама, - лапидарные надписи? Для времяпрепровождения.
Это был совсем другой человек по сравнению с тем, кого помнил Тристрам по короткому бурному случаю у Монтегю. Он был спокоен, говорил взвешенно, разглядывал нацарапанные Тристрамом непристойности, словно слова неизвестного языка.
- Но, - сказал он, - интересно. Я вижу, вы несколько раз написали имя своего Создателя. Заметьте мои слова, все возвращаются к Богу. Вот увидите, все мы увидим.
- Я использовал это слово, - грубо сказал Тристрам, - как вызывающий жест. Просто грязное слово, и все.
- Точно, - с тихой радостью сказал расстрига. - Все грязные слова принципиально религиозны. Все они связаны с плодородием и с процессами плодородия, с органами плодородия. Нас учат, что Бог есть любовь.
Словно в насмешку над сим утверждением огромные громкоговорители, установленные, точно трубы судного дня, в воображаемых углах каждой круглой ярусной галереи, изрыгнули отрыжку, полетевшую в пустой желудок колодца.
- Внимание, - сказали они, и это слово (внимание - мание - ание) запрыгало, точно мяч; клич самых дальних рупоров накладывался на клич ближних. - Полное внимание. Говорит Начальник тюрьмы. - Зазвучал усталый утонченный голос с древним королевским величием. - Министр Внутренних Дел поручил мне прочесть следующее, читаемое также в данный момент в школах, больницах, учреждениях и на заводах всего королевства. Это молитва, разработанная Министерством Пропаганды.
- Слышите? - заплясал расстриженный священник в благоговейном ликовании. - Богу будут молиться, дела на нашу дорогу сворачивают. Аллилуйя.
- Вот она, - сказал утомленный голос. Прокашлялся и затянул гипнотическую песнь: - Возможно, силы смерти, которые в настоящее время уничтожают съедобную жизнь на планете, обладают разумом, в каковом случае мы их молим уйти. Если мы сделали что-то неправильно, в своей слепоте позволяя естественным импульсам взять верх над рассудком, то, конечно, от души извиняемся. Однако признаем себя уже достаточно пострадавшими за такую ошибку и твердо решаем больше никогда не грешить. Аминь. - Голос Начальника сорвался в громкий кашель и, прежде чем с треском заглохнуть, пробормотал: - Куча проклятой белиберды. - Бормотание мигом разлетелось по всем галереям.
Сокамерник Тристрама мертвенно побледнел.
- Боже, прости нас всех, - сказал он, глубоко потрясенный, и перекрестился, - они идут другим путем. Они молятся дьявольским силам. Помоги нам Бог.
Но Тристрам приободрился.
- Разве вы не видите, что это значит? - вскричал он. - Это значит, что Интерфаза подходит к концу. Кратчайшая в истории. Государство достигло предела разочарования. Грех, пошел разговор о грехе. Скоро мы выйдем отсюда, теперь уже со дня на день. - Тристрам потер руки. - Ох, Дерек, Дерек, - зарычал он. - Не могу дождаться.
Глава 3
Осень перешла в зиму, а молитва, конечно, осталась без ответа. Конечно, никто никогда всерьез и не думал иначе. Со стороны Правительства Его Величества это была простая подачка иррациональности, чтобы никто не мог сказать, будто Правительство Его Величества хоть чего-нибудь не испробовало.
- Однако это свидетельствует, - сказал в декабре Шонни, - как все ведет назад к Всевышнему. - Он был гораздо оптимистичней сокамерника Тристрама. - Либерализм означает завоевание окружающей среды, а завоевание окружающей среды означает науку, а паука означает гелиоцентрическую точку зрения, а гелиоцентрическая точка зрения означает непредубежденное мнение насчет существования форм разума, отличных от человеческого, а… - он глубоко вздохнул, сделал добрый глоток сливовицы, - а, ну, видишь ли, признавая такую возможность, ты признаешь возможность существования сверхчеловеческого разума и таким образом возвращаешься к Богу. - Он ликующе улыбнулся свояченице. Жена его на кухне пыталась придать смысл жалким пайкам.
- Сверхчеловеческий разум, однако, может быть злым, - возразила Беатрис-Джоанна. - Это ведь будет не Бог, правда?
- Раз есть зло, - сказал Шонни, - должно быть и добро.
Он был непоколебим. Беатрис-Джоанна улыбнулась, демонстрируя свою веру в него. Ей придется еще два месяца во многом полагаться на Шонни. Жизнь внутри нее брыкалась; она раздулась, но только к лучшему. Возникала масса тревог, хотя она была вполне счастлива. Покалывала вина перед Тристрамом, одолевали проблемы хранения длительной тайны. Когда кто-то являлся с визитом или заглядывали работники фермы, она была вынуждена стрелой мчаться в уборную, насколько раздавшаяся фигура позволяла набрать скорость. Разминаться приходилось тайком, после наступления темноты, расхаживая вместе с Мевис между развалившимися насестами, по полям зараженной пшеницы и ячменя. Дети были хорошие, давно приученные не болтать в школе или вне школы об опасном богохульстве своих родителей; помалкивая насчет Бога, они помалкивали и насчет беременности своей тетки. Это были чуткие, симпатичные деревенские дети, хоть и худее, чем нужно; Димфне семь, Ллевелину девять. В тот день, за пару дней до Рождества, они сидели, вырезая из кусочков картона листья падуба, ибо весь настоящий падуб был поражен гнилью.
- Мы снова на Рождество сделаем все возможное, - сказал Шонни. У меня еще есть сливовица, хватит и алка. В леднике лежат четыре последние бедные курочки. Будет вполне достаточно времени для предсказания непредсказуемого будущего, когда Рождество придет и пройдет.
- Папа! - сказала Димфна, работая ножницами, сосредоточенно высунув язык.
- Да, милая?
- Что там на самом деле было на Рождество? - Они были в такой же степени детьми Государства, как и своих родителей.
- Ты же знаешь, что было. Не хуже меня знаешь, в чем там все дело. Ллевелин, расскажи-ка ей, что там было.
- Ох, - сказал Ллевелин, занятый вырезанием, - понимаешь, тот парень родился. Потом его убили, повесили на древе, а потом его ели.
- Ну, для начала, - сказал Шонни, - никакой не парень.
- Ну, мужчина, - сказал Ллевелин. - Мужчина и есть парень.
- Сын Божий, - сказал Шонни, стуча по столу. - Бог и человек. И после убийства Его не ели. Он отправился прямо на небеса. Ну, ты наполовину прав насчет еды, благослови Бог твою душу, только это мы сами едим. Во время мессы едим Его тело и пьем Его кровь. Только они спрятаны - понимаешь, ты слушаешь, что я тебе говорю? - в хлебе и вине.
- А когда Он опять придет, - сказал Ллевелин, щелкая ножницами, - его съедят по-настоящему?
- Ну-ка, - сказал Шонни, - что ты хочешь сказать этим странным вопросом?
- Съедят, - сказал Ллевелин, - как съели Джима Уиттла? - Он сосредоточено принялся вырезать новый листик. - Да, папа?
- Это еще что такое? - возбужденно сказал Шонни. - Что это такое ты говоришь, будто кого-то там съели? Ну-ка, сейчас же рассказывай, сын.
Он встряхнул мальчика за плечо, но Ллевелин продолжал спокойно резать бумагу.
- Он в школу не пришел, - сказал он. - Его мама и папа разрезали на куски и съели.