- Зачем бросать младенца в море? - немало ужаснулся он.
- Да нет, я не предлагаю. Я лишь хотела сказать, что тела наши прекрасно умеют то, чего впоследствии мы учимся страшиться. Одно из самых огорчительных свойств взросления. Боимся больше, умеем меньше.
Он поразмыслил и потряс головою, словно мысль эта оказалась чересчур для него сложна. Он горстями зачерпывал песок, медленно сыпал его на голые ноги, пока те не исчезали вовсе, а затем медленно их сгибал, и они появлялись вновь, словно чудовища из трясины. Очевидно, это его забавляло, потому что всякий раз он улыбался.
- Я рада, что мы можем побыть вдвоем, Юстас, - сказала я, помолчав. - Я хотела поговорить с тобой.
Он не взглянул на меня и не бросил своей игры, но я видела, что он слушает. Я задумалась - как лучше спросить? Уже несколько дней я размышляла об этом и ждала подходящей возможности.
- Помнишь тот день, когда я обожгла руки? - спросила я. Он не ответил, но я прочла подтверждение в его молчании. - Ты кое-что сказал тогда, - продолжала я. - Про старика.
- Да? - невинно спросил он.
- Да, Юстас. Ты сказал. Когда поранил коленку и пришел в дом.
- Я упал, - отвечал он, припоминая, и поджал правую ногу, дабы осмотреть царапину; она, однако, и в помянутый день была невелика, хотя и слегка кровоточила, а теперь зажила вовсе.
- Верно. Ты упал. Потому что увидел старика.
Он глубоко вздохнул, так при этом засопев, что я даже испугалась. Я помолчала. Если он не желает об этом говорить, быть может, напрасно я настаиваю. Но нет, решила я, моя работа - приглядывать за детьми, заботиться об их благополучии, и если нечто расстроило его, мне потребно об этом знать.
- Юстас, - сказала я. - Ты меня слушаешь?
- Да, - тихо сказал он.
- Расскажи мне о старике. Где ты его видел?
- Он стоял на дорожке. Между двумя большими дубами.
- Значит, он пришел в поместье из-за деревьев? - спросила я.
- По-моему, нет. По-моему, он просто там стоял. На дорожке.
Я нахмурилась:
- Ты его знаешь?
- Нет, - сказал Юстас. - То есть да, я его раньше видел, но не знаю, кто он.
- Значит, он не из деревни?
- Может, из деревни, - пожал плечами Юстас. - Не знаю.
- Может, он друг мистера Хеклинга?
- Может.
- И что он тебе сказал? - продолжала я. - Этот старик? Он тебя чем-то расстроил?
- Он ничего не сказал. Смотрел на меня, и все. Я думал, он смотрит на меня. А потом сам на него посмотрел и понял… ой, глядите! Изабелла машет.
Я поглядела в море - и в самом деле, Изабелла нам махала. Я помахала в ответ. Надо бы повнимательнее за ней присматривать, напомнила я себе. Впрочем, она опустила руку, нырнула в прибой, изящно поплыла, и я увидела, что пловчиха она сильная - быть может, мать была права - и ничего с нею не случится.
- Что ты понял, когда на него посмотрел? - спросила я, вновь повернувшись к Юстасу, и тот встал, смахнул с ног песок и воззрился на меня в испуге.
- Я про это не хочу, - сказал он.
- Почему?
Он снова тяжело вздохнул; разговор ужасно угнетал его, однако я полагала, что необходимо выспросить все.
- Если он смотрел не на тебя, - продолжала я, - на кого же он смотрел? Может, он смотрел на дом? Может, хотел нас ограбить?
- Ничего не ограбить, - возразил Юстас. - Говорю же, он старик.
- Ладно, и какой старик? Как он выглядел?
- Обычный старик, - сказал он. - Не очень высокий. Сутулый немножко. С бородой.
Я вздохнула. Этот словесный портрет описывал почти всех стариков, что встречались мне в жизни.
- Юстас, - сказала я, положив руку ему на плечо; он взглянул на меня, и губы его задрожали, в глазах набухли слезы. - На кого он смотрел?
- Там никого не было, - в конце концов выдавил он. - Только мы с Изабеллой. Но он смотрел нам за спину и говорил, что она должна уйти.
- Кто должен уйти?
- Да не знаю! - закричал Юстас. - Он только сказал, что она должна уйти. Что ей тут делать нечего.
Я нахмурилась. Тысяча догадок и объяснений роилась у меня в голове, но любопытнее всего было предположение, что неведомый этот старик обращался к призраку. Что он видел дух в физическом его воплощении. Однако, если его видел старик, отчего же не видела я?
- Юстас, - твердо сказала я ему. - Если ты опять увидишь этого старика или тебе почудится… как бы это сказать… нечто незнакомое, некто тебе неизвестный, настоятельно прошу тебя…
- Глядите, - сказал Юстас и указал вдаль, откуда к нам подбирался черный силуэт. Изабелла все еще плавала, уже ближе к берегу. Я снова перехватила взгляд Юстаса и всмотрелась в то, что на нас надвигалось. - Собака, - тихо сказал мальчик. - Она хочет нас укусить.
Пес и впрямь мчался к нам во весь опор. Я огляделась - быть может, хозяин поблизости и его зовет, - нет, на пляже мы были одни. Пес бежал к нам, и я встревожилась; хотелось вернуться на тропинку, но я, разумеется, знала, что злую собаку бегство только разозлит. Лучше с нею подружиться, показать, что мы не желаем ей дурного.
Я уже отчетливо различала собачью морду, и морда эта словно явилась из ночных кошмаров. Угрюмый черный пес, чернее ночи, вывалил из пасти ярко-розовый язык. Он залаял, да так свирепо, что сердце затрепетало у меня в груди, а дыхание оборвалось.
- Не беги, Юстас, - тихо сказала я, обняв его за плечи, желая защитить. - Ни в коем случае не беги. Если замрешь, она тебя не укусит.
- Она и не хочет кусать меня, - спокойно отвечал Юстас; он разглядывал собаку, а на меня вовсе не смотрел. Я снова покосилась на море - выходя из воды, Изабелла разглаживала купальный костюм и наблюдала за нами.
Пес приблизился почти вплотную. Остановился, упер лапы в песок, и из глубин его нутра исторгся низкий гортанный рык. С губ его срывались слюнные сталактиты.
- Хороший песик, - примирительно сказала я. - Хорошая собачка.
Я потянулась ее погладить, успокоить, но собака гавкнула так злобно, что я отдернула несчастную свою обожженную руку и еще крепче обхватила Юстаса. Это лишь больше раззадорило собаку - она пустила слюни, заскулила, а потом залаяла так грозно, что меня охватила паника. Псина бросилась, еще не атакуя, но внезапный ее рывок разлучил нас с Юстасом, и собака встала между нами; глазом не поведя на мальчика, всю свою черную ярость она обратила на меня.
- Ну пожалуйста, - сказала я, понимая, сколь нелепо уговаривать собаку, напрочь лишившуюся рассудка, но что мне оставалось? Лишь умолять - умолять о пощаде. - Прошу тебя.
Левой задней лапой зверюга поскребла по песку, присела, нагнув голову и вперив глаза в меня, и я поняла, что страшный миг не за горами. Пес в считанные секунды прыгнет, и тогда выбора у меня не будет. Либо убить его, либо самой погибнуть. Я безмолвно вознесла молитву и напружинилась, готовясь защищать свою жизнь.
- Уходи! - из ниоткуда раздался голос; к моему потрясению, между нами возникла Изабелла. - Уходи, - повторила она. - Слышишь меня? Кыш.
Пес слегка попятился, в негодовании заскулил, однако девочка не пожелала слушать его возражений.
- Оставь нас в покое! - крикнула она. - Слышишь?
Повторять не пришлось. Пес развернулся и, разгромленный, потрусил прочь, точно наидобрейший, наипослушнейший домашний питомец. В изумлении я опустилась на песок, а Изабелла обернулась ко мне, и во взгляде ее неодобрение мешалось с презрением.
- Вы ведь не боитесь собак? - спросила она. - Им просто надо показать, кто тут хозяин.
Глава семнадцатая
Лишь после обеда ко мне постепенно вернулось душевное равновесие. Встреча со зверем сильно меня потрясла, но дети как будто успели о ней позабыть. Юстас, лицезревший всю сцену воочию, ни на миг, похоже, не встревожился, а когда я задала ему вопрос, только и смог ответить:
- Это же просто собака. Она не хотела меня кусать.
И я готова была согласиться с ним всей душой. Собака не хотела кусать его. Она желала зла мне.
Дети, впрочем, замечательно проводили время. Купание освежило Изабеллу; на моей памяти она еще не бывала в столь прекрасном расположении духа.
- Надо нам снова сюда приехать, - сказала она, танцуя вокруг меня на улице, в кои веки более походя на маленькую девочку, нежели на малолетнюю взрослую, каковой нередко прикидывалась. - Здесь чудесно.
- Пожалуй, - согласилась я. - Хотя в Норфолке наверняка немало удивительного. Необязательно всякий раз приезжать именно сюда. Но ты права. Хорошо на денек выбраться из дому.
- Спасибо, что нас сюда привезли, - отвечала она, просияв мне редкой улыбкой. - Юстас, - прибавила она, - скажи Элайзе Кейн, как ты благодарен.
- Очень, - отозвался Юстас, погруженный в раздумья, - вероятно, столь продолжительный моцион его утомил.
- Ты как будто засыпаешь, - заметила я, смахивая волосы ему со лба. - Морской воздух, не иначе. Не говоря уж про обильный рыбный обед. Надо думать, сегодня мы все отлично выспимся. - Я глянула на часы: - Пожалуй, нам пора на станцию. Я сказала Хеклингу, что мы вернемся на вокзал Торп к пяти.
- Уже? - вскричала Изабелла. - А можно еще чуть-чуть побыть?
- Ну хорошо, еще чуть-чуть, - отвечала я. - Только недолго. Чем займемся? Погуляем?
- Я хочу посмотреть церковь, - объявила она, указав на невысокий шпиль вдали, и я подняла брови в немалом удивлении.
- Я думала, тебе не нравятся церкви, - сказала я.
- Я не люблю службы, - отвечала она. - А заходить люблю. Если там пусто. И не читают религиозных наставлений. Вам они тоже нравятся, Элайза Кейн, не так ли? Вы хотели отвести нас в норвичский собор.
- Нравятся, - согласилась я. - Ну что же, зайдемте. Однако ненадолго. Не стоит мешкать, если мы хотим успеть на четырехчасовой поезд.
Изабелла кивнула, и мы побрели по тропе, вполне довольствуясь безмолвными раздумьями. Это правда, я всегда любила церкви. Папенька был человек в некотором роде религиозный и, когда я росла, по воскресеньям водил меня на службы, а иногда мы отправлялись в другой приход, поглядеть на редкостное церковное убранство, послушать хор в замечательной акустике, полюбоваться некоей исключительной архитектурой или фризами. В детстве я бесконечно наслаждалась подобными экскурсиями; в стенах церкви меня охватывало умиротворение, таинственность их неотразимо влекла меня. Церковь Большого Ярмута не была исключением. Возвели ее, должно быть, лет двести назад, но она хорошо сохранилась - замечательно сложенное каменное здание с высокими сводами и искусной резьбой на спинках скамей. В нефе я задрала голову, дабы рассмотреть прекрасную потолочную роспись, изображавшую Господа Бога на небесах и ангелов, что взирали на него в изумленном трепете. Дева Мария, стоявшая обок, наблюдала за ними с чудной гримасой, в коей читалась более властность, нежели любовь. Я разглядывала ее, размышляя, о чем думал художник, ибо Матерь Божию обыкновенно изображают не так. Мне она не понравилась; я отвернулась.
Детей я не видела, однако голоса их доносились снаружи - поначалу громкие, у самых дверей, затем дальше, тише; я зашагала по проходу, на миг вообразив себя невестой, что держит под руку красивого жениха, улыбаясь собранию друзей и родных, сменив одиночество на союз равных. К моему смущению, воображаемый жених обладал явным сходством с Альфредом Рейзеном. Неразумная девчонка! Я усмехнулась собственной глупости, но все же, говоря по чести, спросила себя, выпадет ли мне подобная услада, и сочла, что это маловероятно.
На ярком солнце дня я прикрыла глаза ладонью и огляделась. Улицы в основном пустовали; Изабелла и Юстас не вышли за ворота, и на дороге, что вела к станции, их тоже не было. Я увидела их футах в тридцати, на церковном кладбище, - дети разглядывали могильные камни. Временами подопечные напоминали мне о моем детстве, ибо и я на экскурсиях с папенькой любила читать надгробные надписи, сочиняла истории о том, как обитатели могил перешли в мир иной. Особенно меня занимали могилы детей и младенцев - по видимости, оттого, что я и сама была в то время невелика. Могилы эти пугали меня, но влекли. Они напоминали мне, что я смертна.
- Мы готовы, дети? - спросила я, приблизившись, но оба не повернули головы. - Дети? - повторила я громче, но они словно обратились в статуи. - Пойдемте же, - сказала я, и они слегка обернулись, расступились, явив моим глазам могилу, кою так пристально созерцали. Я прочла имя и даты. Поначалу осталась к ним глуха. А затем вспомнила.
"Энн Уильямс, - значилось на надгробии. - Возлюбленная дочь и сестра. Родилась 15 июля 1846 года. Умерла 7 апреля 1867 года. Нам будет тебя не хватать".
- Она любила Большой Ярмут, - задумчиво промолвила Изабелла. - Я уверена, она рада сюда возвратиться.
Вечером в Годлин-холле дети, легко отужинав, улеглись спать. Юстас, бедняжка, совсем умаялся, но когда он отбыл наверх, я подождала пять минут и зашла к нему в спальню.
Он лежал в своей ночной сорочке, прикрыв глаза, но обернулся и просиял.
- Вы пришли пожелать мне доброй ночи? - спросил он, и я с улыбкой кивнула.
- Тебе понравилась сегодняшняя поездка? - спросила я, присев на край постели и погладив его по волосам.
- Да, спасибо, - сонно сказал он.
- Ты рассказал мне очень занятную историю про старика, - прибавила я, надеясь застать его врасплох. - Я только забыла кое-что спросить.
- Хм-м? - пробормотал он, уже засыпая.
- Ты сказал, что прежде с ним встречался. Что он беседовал с тобою еще до того, как ты упал и разбил коленку. Что он говорил, Юстас? Можешь припомнить?
- Он спрашивал, нравится ли мне новая гувернантка, - сообщил он, зевнув, и повернулся ко мне спиной.
- И что ты ему сказал?
- Что нравится. Очень-очень, - отвечал Юстас. - А он сказал, что это хорошо. И пускай я не тревожусь, он не допустит, чтобы с нею случилось плохое. Он сказал, что пришел вас оберегать.
Глава восемнадцатая
Я пристрастилась к долгим дневным прогулкам в поместье. Уклад жизни моей устоялся: утренние занятия с детьми, потом незатейливый обед вскоре после полудня, когда Изабелла и Юстас болтали о том, что их занимало в тот день, а я сидела безмолвно и напряженно, от малейшего шума, в доме ожидая внезапного урона своей персоне. Спала я дурно, и бледное, осунувшееся мое лицо отмечено было печатью изнеможения. Под глазами темнели мешки, и к вечеру я с трудом разлепляла веки. В сумерках, однако, невзирая на усталость, я забывалась лишь на краткие тревожные часы, убежденная, что призрак вот-вот вернется и причинит мне зло. После обеда я разрешала детям отдохнуть и возобновляла уроки лишь позднее. Когда же у них наступали часы досуга, я надевала пальто и платок и уходила в леса поместья, где свежий воздух ободрял меня, а чаща дарила нечто схожее с покоем.
Душа моя отчасти оживала, едва Годлин-холл заслоняла густая листва; шагая лесными полянами и направляясь к озеру на краю поместья, я воображала, будто возвратилась в Лондон, гуляю берегом Серпентайна в Гайд-парке и нет у меня забот, кроме раздумий о том, что состряпать папеньке на ужин и какие упражнения задать моим маленьким девочкам завтра.
Говоря по чести, как ни привязалась я к Изабелле и Юстасу, о тех, кто остался в Лондоне, я все равно тосковала. Маленькие девочки были мне дороги. Я радовалась, лицезря их лица поутру, даже тех девочек, что склонны были озорничать. Я гордилась своими уроками, следила за тем, чтобы каждой было в классе уютно и никто никого не обижал. Мне казалось, они тоже меня любят.
Гуляя в поместье, я все чаще вспоминала одну из них. Звали ее Клара Умни, и когда она впервые переступила порог моего класса, ей минуло пять лет; умница и шалунья, однако не безобразница, очень оживленная по утрам и до крайности угрюмая в середине дня. (Я полагала, сие объясняется завтраками, что она съедала перед выходом из дома, и обедами, что подавались перед дневными уроками; подозреваю, эти последние дурно сказывались на расположении ее духа.)
Несмотря на это, я питала привязанность к Кларе и принимала в ней участие, в особенности когда выяснилось, что у нее большой талант к математике. В отличие от прочих девочек, кому числа виделись не более чем бесконечной чередой китайских иероглифов, Клара обладала умом, без труда способным к упорядочиванию и осмыслению, и, хотя она была еще крошкой, мне представлялось, что она, возможно, пойдет по моим стопам и обратится к педагогике. Я даже несколько раз беседовала о ней с миссис Фарнсуорт, и та заметила, что с подобным математическим даром Клара однажды может стать секретаршей банковского управляющего. Я припоминаю именно этот случай, ибо сострила тогда, что, вероятно, Клара сможет и самаполучить место банковского управляющего, на что миссис Фарнсуорт, сняв очки, в ужасе вперила в меня взор и попрекнула революционными наклонностями, каковое обвинение я отвергла.
- Вы ведь не радикалистка, Элайза? - осведомилась она, выпрямившись во весь рост и взирая на меня сверху вниз, от чего я затрепетала, как в детстве, когда я была маленькой девочкой, а она меня наставляла. - Радикалисток я в Святой Елизавете не потерплю. И управляющий совет их тоже не потерпит.
- Разумеется, нет, - побагровев, отвечала я. - Я просто пошутила.
- Хм-м, - сказала она, не удовлетворившись подобным объяснением. - Всей душой надеюсь. Клара Умни - банковская управляющая! Подумать только!
И однако же, хоть я и не полагала себя сторонницей радикальных идей, само ее негодование наполнило негодованием меня. Почему бы девочке и не стремиться к высотам? Почему бы нам всем не стремиться?
Миссис Фарнсуорт порицала меня столь гневно, что я опасалась, как бы она не вызвала в школу папеньку, дабы побеседовать с ним; быть может, так бы оно и случилось, не уразумей она, что между маленькими девочками и их учителями имеется разница: одних можно приструнить, воззвав к родительской власти, другие же находятся в ее собственном исключительном ведении.
Я вспомнила сейчас Клару, ибо ее обстоятельства сложились весьма плачевно. Отец ее был пьяницей, а мать из последних сил тащила на себе дом, хотя средства, выделяемые ее супругом на содержание жены и ребенка, были крайне скудны. Жалкие гроши, что зарабатывал этот человек, чаще тратились на портер, нежели на пищу и одежду, Клара не однажды приходила утром в класс с синяками на лице, и я тосковала по пристойному цивилизованному обществу, где имела бы полномочия поинтересоваться, кто избил ее и почему. Не сказать, впрочем, что я питала сомнения на сей счет. Я боялась и вообразить, как выглядит Кларина мать в такие дни, ибо подозревала, что глава семьи обращается с женою не лучше, чем с дочерью. Я подумывала обратиться в полицию, однако там надо мною бы, конечно, только посмеялись и сказали бы, что англичанин в собственном доме вправе поступать как ему заблагорассудится.