- Может быть, нам пересесть в тень? - робко спрашивает Леонт.
- И здесь нормально! - заверяет она его.
Все, я умываю руки, - поспешно говорит Мемнон, - а то потом все свалишь на меня.
Укатывай, - ворчит Леонт.
Обойдемся без твоего согласия.
Ну и нахал, бросаешь в самый тяжелый момент.
Глупец, тяжелый момент только что миновал.
- Что ты делал в баре? - перебивает его Анга.
- Пожалуй, я пересяду. - Леонт осторожно переползает на другой стул.
- Так что ты делал в баре? - снова спрашивает она, упирая в него немигающие разноцветные глаза.
Если бы не Мемнон и недавние нравоучения жены, он давно бы покинул ее общество. Помнится, в былые времена он так и поступал.
- Дегустировал пиво… - расчетливо, как канатоходец, отвечает Леонт, - у тебя отличный вкус…
Теперь в полном молчании он подвергается долгому разглядыванию.
Может быть, она думает, что он полный идиот - по крайней мере, сейчас он чувствует себя так, словно внутри него копают тяжелой лопатой.
- Всего лишь приличный маркетинг и связи…
- Ну да… - соглашается он.
- Завтра же уволю вертихвостку!
- Не неси ерунды.
- Ага… значит, все-таки сознался!
- За два года ты совершенно не изменилась… - Леонт почти признает свое поражение.
- Зато ты стал женским угодником и льстецом.
- Не усложняй ситуацию…
- Мне нечего усложнять, я вижу тебя насквозь. Я знаю, зачем ты сюда явился.
- Зачем же?
- Ты хочешь перехватить у меня Гурея. Последние лет семь он не может провернуть без меня ни одной операции.
- Мне все равно. - С какой стати Леонт будет оправдываться.
- Зато мне не все равно! - кричит она.
Пеон испуганно прячет свое сокровище в кулаке.
- Я забыл позвонить… - Леонт поднимается с каменным лицом.
Но Анга намертво, как наручники, впивается в его запястья и признается:
- Мне сегодня чего-то тошно…
- Все, с меня хватит, эксперимент подошел к концу, - говорит Леонт.
- Не уходи, посиди со мной, - просит она.
В переводе это значит: "Давай позлословим еще, что тебе стоит".
- Меня ждет Гурей, - отвечает Леонт.
- Гурею нет до тебя никакого дела, кроме твоего последнего ученического романа, его ничего не интересует, ты же знаешь - он сплошной эгоизм.
Леонт помнит: она никогда не в восторге от его работ."… тебе дано писать только в стол…" - обычно заканчивает она.
Бриз с моря приносит лишь легкую прохладу.
Гитарист за столиком Мариам поет:
Но прежний опыт говорит мне смело,
Что царство этой оторопи белой
Пройдет. Пусть, пелена за пеленой,
Скрывая груды опалы лесной…
По пояс…
"Где же Тамила?" - думает Леонт, опускаясь на стул. Он слегка раздражен. Разговор с женой действует, как хинин - сколько ни запиваешь, горечь остается. К тому же после разговора с девушкой его мучает раскаяние.
Ага, я же говорил, напоминает Мемнон. Наперед заданные установки лишают маневра.
На этот раз ты прав, - соглашается Леонт.
- Скажи мне, почему ты такой бесчувственный? - спрашивает Анга.
- Что?.. - Леонт поворачивается и чувствует, как по его лицу предательски расползается ехидство - оказывается, она еще не прекратила своего занудства.
- Смотришь, смотришь на тебя, и не поймешь, с какого бока тебя есть!
- Не воспринимай меня так серьезно, - просит он с той долей искренности, которая уместна в данный момент и которая помогает сохранить чувство равновесия даже с Ангой.
- Не думаешь ли ты, что я навязываюсь? - теперь она решает, что лучше обидеться.
- Разумеется, нет, - заверяет ее Леонт как можно честнее, - с чего ты взяла?
- Всегда такое ощущение, что ты беседуешь еще с кем-то, - бурчит она, отворачивается и бросает в пространство: - Даже если на этой площади взорвется вулкан, то и тогда ты останешься невозмутимо-пошлым, чугунный столб!
У Леонта начинают ныть зубы, он отворачивается и изучает рисунок на стволе платана. Стоило возвращаться сюда, чтобы слышать подобные откровения. И через сто лет ничего не изменится.
- Каждый день я спрашиваю себя, долго ли это продлится, - внезапно произносит Анга абсолютно нейтральным тоном.
- Что именно? - без энтузиазма уточняет Леонт, подумывая, как бы достойнее улизнуть.
- Вся эта канитель! - она горестно обводит рукой сидящих за столиками, - и то… и то… - показывает на пальмы и далекое море.
Леонт ничему не удивляется.
- Бурая лемонита… - произносит Анга и отрешенно замолкает на высокой ноте.
- Несомненно… - соглашается Леонт.
Ему кажется, что она впадает в состояние абсанса. Он наклоняется и осторожно заглядывает ей в глаза. Рот у нее приоткрыт, и оттуда выплывает странное облачко, без запаха и цвета. Оно раздувается, и Леонт, как в объективе, видит за тонкой мыльной пленкой зеленые рожицы.
- Меня больше интересует альбедо океана, - говорит Анга.
- Что это такое? - спрашивает Леонт.
- Не знаю, - отвечает Анга, - просто красивое слово. Но если оно изменится, мы замерзнем.
Леонт разглядывает зеленые рожицы.
- … Последнее время мне снится, - вдруг доверительно, не меняя тона, произносит она, - что я лишаюсь зубов. Наклоняюсь - они сыплются - целая горсть, а потом всю ночь вставляю, вот так, - она показывает. - Иногда я боюсь, что это случится днем. Что если у меня какая-нибудь болезнь? А? Все врачи сволочи!
- Мне кажется, - пробует найти нужный тон Леонт, - ты несколько сгущаешь краски.
Те, в шаре, вяло копошатся.
- И ты тоже! Все вы в сговоре! - Она снова замолкает удрученно.
Зрачки у нее странно расширяются, и он видит в глубине их черную бездну с зеркальцем отсвета.
- … А потом, когда их наберется горсть, приходит черт и начинает торговаться. Я страшно боюсь продешевить. Вдруг он обманет? Ты не знаешь, в какую цену моляры?
- Бесценная вещь в нашем возрасте…
- Так я и знала! Нет, я не смогу пережить!..
- Главное - не волнуйся! - Леонту становится ее жалко.
- Даже крест не помогает… пятно на асфальте… В следующий раз я точно не вернусь, зацеплюсь где-нибудь. Какое сегодня число?
Шар медленно пропадает в кронах деревьев.
Самое время выпустить обжору, - подсказывает Мемнон.
- Кстати, - роняет Леонт, - ты не заметила, где Платон? Где этот лакомый кусочек женщин? Плато-о-н!
Он почти уверен, что с Ангой сейчас что-то произойдет - слишком растерянный у нее вид.
- Платон! - кричит Леонт.
- Ты всегда все портишь! - шипит она.
По ее лицу пробегает судорога.
- Я здесь! - раздается голос через два столика от них. Всклокоченная голова возвышается поверх публики. - Иду, дорогая!
- Ненормальный! - признается Анга и от досады пробует попасть Леонту в голень туфелькой.
Наконец-то и он испытывает облегчение.
- Если бы ты знал, сколько сил выпивает из меня этот мерзавец, - исповедуется Анга, саркастически кривя рот.
Через столько лет раздоров она все еще в своей гавани, словно старая потрепанная шхуна.
Платон боком пробирается среди столиков и дожевывает очередной гамбургер. Борта его светлого пиджака выпачканы в шоколаде, а глаза, увеличенные стеклами, излучают полное добродушие профессионального обжоры. Он целует жену в щеку и плюхается рядом:
- Ужасная жара, даже аппетита нет…
Поговаривают, что она не успевает менять ему костюмы, а его толщина служит гарантией верности.
- … но море, и небо, и облака, ты посмотри! - восклицает он и шумно вдыхает морской воздух, как пес, который учуял лакомую кость в куче отбросов.
- Дорогой мой! - бросается в драку Анга, - ты не забыл, что обещал мне сегодня не наедаться до вечера. Что ты будешь делать у Гурея? Я удивляюсь тебе… А впрочем, чему удивляться, мне не привыкать…
Кажется, что последними словами она пытается вызвать к себе жалость. На лице Платона мелькает свирепое выражение.
- Кх! - он издает звук проткнутой шины.
- Чтоб ты мускаргеном подавился! - кричит Анга.
- Не так громко, - пробует укротить ее Платон.
- Ишь ты, неженка! - продолжает Анга. - Разве ты мужчина!
Пока они ссорятся, Леонт отдыхает. Публика за столиками полна ожидания.
Мариам с нетерпеливым обожанием впивается в гитариста.
Материи и той не устоять
Перед всеобщим этим низверженьем
В смертельное зияние. Однако
В самом потоке есть противоток,
Возвратное движение к истоку.
Вот где сокрыта тайна наших тайн.
В потоке неизменно есть избыток…
Старый актер, сменив утренний костюм на вечерний, безуспешно развлекает свою спутницу. Пеон, не отрывая глаз от Мариам, накачивается вином. Кастул с головой погружен в требник. Аммун пишет портрет Харисы в синих тонах. За соседним столом пудрит носик Мелетина, и Тамила делает знаки Леонту, чтобы он перебирался в их компанию.
Внезапно в окружающем что-то меняется. Леонт с удивлением вслушивается в ускользающие звуки голоса Анги, хотя она по-прежнему уверенно отчитывает мужа, возмущенно открывая и закрывая рот. Сцена немого кино. Вместе со странным облачком изо рта выплевываются вдруг скользкие извивающиеся рукокрылые с зеленовато-чешуйчатой кожей и выпученно-обезумевшими глазами. Роняя хлопья липкой пены, они карабкаются по Платону, в кровь раздирают ему лицо и грудь, лезут в рот и уши, прыгают на соседние столики и устраивают там многоголосый шабаш среди перевернутых бокалов и женских локтей, обрывают одну за другой струны на гитаре, взлетают и отыскивают на незащищенных шеях пульсирующие артерии и нежные, лакомо-сахарные затылки, они суетливо вспархивают и с пронзительными криками пикируют вниз.
- Ты искал меня? - слышит Леонт сквозь верещание голос Мариам.
Она хитро улыбается костистым лицом, и в нем явно проступают черты, которые Леонт замечал лишь в редкие моменты скандальных откровений: верхняя губа с двумя вертикальными складками по бокам вдруг оформляется отчетливо и ясно и становится похожей на незахлопнутую сумку. Господи, да она плюет на всех!
Очень хитрые женщины теряют две трети своей привлекательности, - шепчет Мемнон в ухо.
Как ты определяешь? - спрашивает, не оборачиваясь, Леонт.
Отражается на лице.
- Я и не думала, что ты умеешь летать… - Теперь она до вульгарности груба и чувственна; роза, которую она терзает с неспешным смакованием, истекает пунцовыми каплями - как знак того, что это не прелюдия, а завершающий акт. Вместо гитариста остался один гриф с дрожащими закрученными струнами.
"Что с ним стало?" - хочет спросить Леонт.
Мораль и нравственность, - напоминает Мемнон, - есть лишь условно вторичные функции для выполнения глобальной задачи быстротечного порядка, пренебрежение которыми - долговременная зависимость, возможно, и не лежащая в нужный момент в данной плоскости и определяемая необходимостью внутренних побуждений. Человек изначально ублажается в большом и малом. Переплетение настолько запутано, что кажется для вас непосильной головоломкой, - мысль в мысли или связь в связи. Стопроцентной ясности никогда не бывает - даже и (тем более) для Мариам.
- Да… - Леонт с трудом разлепляет застывшие губы, - я тебя искал.
- Но ты ведь не любишь чужую кровь?
Движения ее величественны, как у вдовствующей королевы.
- Не люблю, - отвечает Леонт, чувствуя, как деревенеет язык.
- Так не люби и дальше!
- Наверное, я просто заблудился, - отвечает он с трудом.
- Еще бы, - говорит она. - Ты вообще перепрыгнул через все преграды.
- Я ничего тебе не обещал, - говорит Леонт.
Он чувствует, что ему не надо оправдываться, что это только ухудшает положение.
- Не надо лгать, - равнодушно кивает головой Мариам. - Закрой глаза! Видишь розовую сеть?
Действительно, нечто, отдаленно напоминающее ограду вокруг кафе, но немыслимо совершенное по цветовой гамме, сплетенное из прозрачно-матовых сосудов с тонкими, едва различимыми стенками, парит, провиснув в пустоте, на черном фоне.
- Ты попал не в свою ячейку, понял, как тебе это удалось, ведь ты же не имеешь к этому никакого отношения. Ты становишься опасен, дружок.
Он знает, что она достойный противник и никогда не уступит. В ее словах столько безотчетной угрозы, что он предпочитает следить за собственными ощущениями. Теперь у него такое чувство, будто Мариам превращается в нечто аморфно-черное, как облако, а сам он - часть этого облака, но часть наихудшая, подвергаемая бесконечному клублению, истеканию, принуждению к холодно-мрачному противостоянию на благо ей же самой.
- Ну что ж, раз ты у меня, посмотри туда. Что ты скажешь на это, - и она поднимает руку в траурном крепе и показывает на площадь. - Кажется, такого еще не бывало…
Сразу за дорогой, там, где кончается тень деревьев, начинается зима. Снег скользит наискось из свинцового неба, подхватывается у самой земли и лепится в трещины камней. Стены домов темны и убоги. Два-три несоизмеримо-огромных креста чернеют вдали, словно могилы великанов. Тени от них, как входы в чуждый мир. Из двери появляется Тертий и, вобрав в плечи голову (свитер на голом теле, плешь в жидком окружении) и засунув в карманы руки, перепрыгивает ледяные лужи. И пальмы на берегу - уже не пальмы, а голые увечные дубы с мертвыми ветвями на фоне бесцветного неба с белыми барашками закрученных волн вокруг мрачных гор, и дома на площади уже не дома - а руины готической церкви с белеющим алтарем и полуразрушенной статуей Экклизии.
Это не может быть Тертием, думает Леонт, Тертий отсыпается в номере.
- Нет, это Тертий, - говорит Мариам, - но уже другой.
- За философским камнем? - спрашивает Леонт.
Она жутковато улыбается. В ней живут две женщины. И вторая, со жгуче-черными волосами, (а может быть, и первая) перемешивает мир.
- Ты видишь?
- Да, - сознается Леонт, - вижу.
- Ну что же…
Зеленые твари облепляют всего Платона, и Анга все так жe беззвучно открывает рот.
- Как она тебе нравится? - спрашивает Мариам, но теперь лицо ее не кажется Леонту таким коварным и в нем даже проскальзывает искренность. - А Тертий?.. Тертий сейчас заденет за невидимую нить и сделает свое дело. Смотри! Вон, вон, вон…
- Где, где, где? - Он тянет шею.
- Все, задел!
И сейчас же раздается грохот, и…
И на площадь въезжает танк. Вначале он скользит, словно по льду, - толчками, несоразмерно легко и даже изящно, словно сделан из невесомого материала. Но в следующую секунду в его силуэте начинают проявляться детали - заклепки по контуру, блеск отполированных траков и искры из-под гусениц.
Где-то за невидимым танком Тертий бежит к алтарю. Леонт даже слышит, как его сабо сквозь лязг железа отбивают дробные звуки. Такое ощущение, что ему непременно надо добежать до алтаря прежде, чем остановится танк.
Танк заносит то вправо, то влево. Броня чернью отливает в заходящем солнце. В некоторые моменты по корпусу пробегают полосы, как по изображению на телевизионном экране. Наконец он замирает в двадцати шагах от кафе, и публика за столиками начинает волноваться. Мужеподобная женщина пробует повторить успешно проведенный спектакль, но старому актеру теперь незачем отвлекаться, и он прилагает все силы, чтобы удержать ее от истерики.
"Даже Моника такого не предусмотрела", - думает Леонт.
Башенка вздрагивает, вращается с отвратительным визгом и ощупывает площадь двумя стволами. Ее неуверенность похожа на поступь слепого слона: кажется, что два хобота ищут, куда бы выплеснуть набранную воду.
- Времен первой мировой войны. Немецкий Т-1а. Масса 5,4 тонны, экипаж - три человека. Вооружение: пулеметы; боекомплект: 2250 патронов; броня: лоб корпуса, борта и башня - тринадцать миллиметров. В общем, для нас вполне достаточно…
Леонт оборачивается - к нему склоняется Гурей.
- Думаешь, будет стрелять? - спрашивает Леонт.
Женщины под платаном еще сохраняют самообладание. Краем глаза Леонт следит за Мариам - она не отрывается от гитариста. Сейчас ее беспечность кажется ему напускной, хотя для чего-то Тертий бежал в церковь? Хаос в чувствах не дает ему увидеть то, что Мариам прячет в сумочку что-то очень напоминающее его черный блокнот.
- Достаточно одной очереди… - сквозь зубы цедит Гурей.
На башенке открывается люк, высовывается рука, и пепел сигареты сыплется на броню. Кто-то разглядывает кафе через боевой прицел.
Леонту хорошо видно, что ногти на руке неухожены и с траурной каемкой.
За спиной бармен разбивает стакан, - и Леонт начинает слышать, как зашевелилась публика и кто-то нервно хихикает.
- Ну что же вы?! - возмущается Анга, - тоже мне мужчины - я сейчас подойду и попробую - наверняка надувной!
Но люк откидывается, и оттуда появляется офицер. Он ловко подтягивается на руках, переносит ноги на башню и прыгает на землю, потом снимает шлем, надевает фуражку и направляется к столикам, где наконец-то раздается вздох облегчения. Бармен сметает осколки.
- Я думаю, Господи! знает ли кто-нибудь правду о войне?
- Вам надо выпить, - говорит Леонт. - Что-нибудь покрепче. Это расслабляет нервы.
- На войне у вас нет будущего, - говорит с горечью лейтенант, - только настоящее и прошлое. Вы мне верите?
- Конечно, верю, - соглашается Леонт.
- Даже если ты во что-то не веришь, надо говорить так, словно веришь, - заявляет Гурей. - Философия всегда помогает выжить!
Кажется, что к этой тираде можно добавить одно - медный лоб.
Задерживая на нем удивленный взгляд, лейтенант продолжает, поворачиваясь к Леонту:
- Вы знаете, как трудно делать дело, когда нет будущего? - Глаза его налиты воловьей тоской. - Вам это трудно понять здесь в тылу. Но мои ребята… У них все в порядке… Они честно выполняют долг.
- Бедные мальчики… - слезно вздыхает Гурей. У него такие влажно-расчувствованные глаза и отвислые губы, словно он все еще пребывает в возрасте пуберов.
- Два коньяка, - заказывает Леонт. - Я угощаю.
- Представить страшно… - вздыхает Гурей.
Года даются ему с трудом. Пороки слишком явно бросаются в глаза. Плоть и душа сосуществуют в полной гармонии. Любимая его поговорка - "Я все знаю!".
У лейтенанта странно, как у целлулоидной куклы, поблескивает кожа на лбу, и, когда он поворачивается, Леонт ясно различает, что левый глаз - мертвый и неподвижно полуопущенное веко делает половину лица похожей на картонную маску.
- Вы из какой дивизии? - спрашивает Леонт, чтобы только отвлечь его от мрачных мыслей.
- Корпус Мюрата, слышали о таком?
- Что-то вроде танкового клина?