Всё съеденное
"Интересно, чем они станут завтра?" – подумал Уут, глядя на свои пальцы.
Из пухлых пшеничных лепёшек ладоней врастопырку торчали крутосваренные молочные сосиски. А вчера пальцы были морковками.
Где они теперь, те морковки? Бесполезно и пытаться отыскать их в разбухшей массе тела. Да и надо ли это делать? Всё происходит именно так, как должно происходить: человек никогда не знает, во что именно превратятся съеденные за завтраком продукты. Об этом можно лишь догадываться, мечтать, надеяться… и ошибаться.
Конечно, легко предположить, что пальцами всегда будет что-то тонкое и длинное – например, сосиски, морковки, корешки петрушки или сельдерея. Хороши также стебли спаржи, если её не сильно пропаривать. Позавчера, к примеру, неплохо смотрелись зелёненькие огурчики, а чуть раньше – стручки гороха и фасоли. Последние хотя и были недостаточно крепкими, но работать ими было можно.
Приходилось, правда, каждый день подбирать работу по силам, но все как-то приспосабливались. Но вот что можно сделать килечками пряного посола? А однажды Ууту пришлось узреть вместо пальцев и такое. Отсюда следовал вывод: если дорожишь работой, думай, что ешь. Но Ууту никогда не приходилось применять подобную формулу на практике: его доход позволял работать исключительно ради собственного удовольствия, а отнюдь не в целях заработка.
Порой непредсказуемость поведения собственного тела бесила. От него зависело всё: сегодняшние занятия, место отдыха, текущие поступки, сексуальная, гм, жизнь…
Становилось обидно: человек, венец природы, ничего не может сделать с самим собой, вернее, со своим физическим воплощением. Какие бы желания ты ни имел, как бы ни планировал будущую деятельность, тело могло отколоть такую штучку, что оставалось только развести руками – если, конечно, они были способны разводиться в тот момент – и продолжать мучиться.
Впрочем, мучились не все. Уут с презрением, к которому однако примешивалась и солидная доза зависти, посмотрел на троицу сухопарых бегунов-йогов, чьи тела были сложены из пучков трав и кореньев, перемежаемых сухарями, листьями и чем-то неописуемым и непонятным. Всё вместе образовывало миниатюрную жилистую фигуру, которая практически не менялась со временем.
И если раньше Уут провожал их скептическими мыслями вроде "А-а, аскет!", то сегодня подумал иначе: "Они постоянные!" И эта стандартная фраза зазвучала для него не осуждением, а пониманием.
Он посмотрел на собственное тело. Из предплечья торчали капустные листья, куски помидоров и кабачков. Пока что не сросшихся – это был сегодняшний завтрак, салат.
Локоть закруглялся разрезанным арбузом, но скибки успели сцепиться между собой.
"Понятно: их я съел на прошлой неделе. А вот тем патиссонам из левого запястья месяца четыре, у них и хвостик закурчавился. А соседние куриные ножки и крылышки… Постой, когда же это было-то?"
Уут задумался. Мясо срастается медленнее растительной пищи, но рано или поздно всё съеденное приходит в соответствие с первоначальным видом. Уут знал: в глубинах его тела скрывается не одна туша практически целых коров, до полусотни баранов и около двух сотен кроликов. Что они там делают? Гуляют себе в идиллии по лужайкам из салата, прыгают среди капустных кочанов, или украдкой погрызывают восстановившуюся морковку? Ну, от безрассудных кроликов можно ожидать чего угодно. Но неужели степенные коровы поступают точно так же? О курах не хотелось и вспоминать: временами они начинали всхлопывать крыльями и охорашивать перышки. А однажды ночью Уут проснулся от петушиного крика… Он обмер и мгновенно похолодел: ему показалось, что это кричит его петух.
С минуту он лежал и обливался холодным потом – выпитая вода вспомнила о своей функции и подступила к поверхности тела, повинуясь психофизиологическому сигналу. Куры заволновались и принялись отряхиваться.
Уут не посмел шевельнуть рукой, боясь, что не сможет этого сделать, а сразу начнет рассыпаться.
Но, к счастью, это оказался не его петух. И вообще это был ничей петух. Просто обычный, никому не принадлежащий, то есть никем пока не съеденный петух с соседней фермы.
Хозяина птицы тогда оштрафовали за содержание петуха без намордника – как оказалось, не один Уут подумал, что петух предвещает его последний час, нашлись и другие. Соседа справа хватил инфаркт, но, к счастью, вес его был далек от критического, и бедняга выкрутился.
"А может, это выдумки? – подумал Уут. – Неужели обязательно перед смертью человек должен услышать крик полностью регенерировавшего в нём петуха? А если он никогда не ел курятины? Тогда что – мычание коровы? Но почему обязательно первой восстановившейся? Они ведь там живут, бродят… Ну да, пока не мычат, бродят молча. А если человек не ест ни курятины, ни говядины, ни свинины, тогда что?"
Уут перевел взгляд на своё огромное тело, покоящееся на парковой скамейке для особо больших. Тело полностью состояло из различных пищевых продуктов и напитков, проглоченных Уутом за всю жизнь. Всё съеденное находилось здесь, при нём, никуда не деваясь, и лишь модифицируясь под действием неведомой силы, единственно отличающей живых существ от неживых, и приводящей к вполне определённым результатам. О природе этой силы спорило не одно поколение учёных, но пока великая загадка жизни оставалась загадкой.
Благодаря этой силе, всё съеденное человеком постепенно возвращалось в первоначальное состояние: ломти ветчины трансформировались в маленьких поросят и весёлых свинок, куски хлеба срастались в буханки, куриные ножки и крылышки находили друг друга и обрастали перьями, появлявшимися будто бы и вовсе ниоткуда… Некоторые учёные полагали, что в этом виноват вдыхаемый воздух и выпитая вода. То есть, имеющиеся в них загрязнения. Поэтому, наверное, в последнее время так выросло число ратующих за чистоту окружающей среды…
Вся пища оставалась с человеком, до поры до времени никуда не деваясь. Каждый был вынужден таскать всё съеденное с собой, до тех пор, пока…
Но об этом Ууту, как любому нормальному человеку, думать не хотелось, и потому он переключил внимание и мысли на нянек и кормилиц, вынесших новорожденных младенцев погреться на солнышке.
Уут залюбовался не самими няньками и кормилицами, хотя их румяные попки из аппетитно поджаренных булочек и груди из кексов с мармеладом могли свести с ума кого угодно. Нет, он залюбовался самими младенцами – маленькими белыми капельками. Кроме молока они пока ничего не ели, и потому сохранили первородную чистоту.
Для того он и приходил в парк, а не просто посидеть, отдохнуть и погреться на солнце. В его возрасте солнце могло быть вредно: излучение ускоряло процессы фотосинтеза в регенерируемых растениях.
"Может, и вправду меньше есть? – с тоской подумал Уут. – Следить за собой, во всём отказывать… А-а, да ну его! Один раз живём, будь что будет!"
Уут тяжело оторвался от скамейки, и побрел к выходу из парка, слегка подволакивая ногу: козья полутуша, оказавшаяся сегодня в левой ноге, плохо двигалась.
"Надо будет поесть козлятины до восполнения, – подумал Уут. – Станет полной козой, пошустрее будет. Вот так порой получается: ешь для себя, а получается – для других!"
С высоты своего огромного роста продуктовой горы, скапливающейся на протяжении пятидесяти лет, он лениво озирал проходящих: таких же громадин-стариков, как он, а то и ещё более старших жителей города, юркую малышню, у которых за душой, то есть над душой, ничего не было – кроме нескольких десятков котлет, изюминками украшающих ком манной каши, да разбросанными по ней искорками карамелек и блямбами сотен порций мороженого.
"Когда-то и я был таким", – с грустью подумал Уут. Но теперь конфеты и мороженое остались погребёнными под толстым слоем – в три-четыре наката – копчёных колбас, утиных и гусиных ножек, постепенно превращающихся в кур и гусей… ну и всем прочим, что может позволить себе солидный состоятельный мужчина.
И вдруг Уут замер. Двигающийся навстречу человек – настоящий гигант, раза в полтора выше Уута, которого почти сплошь покрывали живые шевелящиеся утки, куры, индейки, кролики, коровы, бараны и свиньи, внезапно остановился, всплеснул руками, и медленно-медленно начал рассыпаться на составные части.
Захлопали крыльями и стали разлетаться птицы. Закудахтали куры, запели петухи, закрякали утки. Замычали быки и коровы, помахивая хвостами и удаляясь в разные стороны, не пытаясь сбиться в стадо, что делали в естественных условиях.
"Наверное, надоели друг другу до чертиков", – мелькнула в голове Уута крамольная мысль.
Живая гора расползалась на глазах.
Кролики прыскали белыми и серыми брызгами, перепрыгивая через блеющих овец и не обращая никакого внимания на скользящую мимо них морковку и катящиеся головы капусты.
Рыбы бились на асфальте. Лишь немногим экземплярам удалось ускользнуть в ливнёвую канализацию вместе со струящейся из тела водой.
Прохожие, на мгновение замерев от неожиданности, бросились к бесформенной горе и принялись растаскивать то, что не могло удалиться своим ходом. Некоторые проглатывали схваченное тут же, некоторые уносили с собой, набивали сумки, как будто специально ждали этого момента. А что ж, может, и ждали, ходили по пятам. Недоедают, что поделаешь. Нищие…
"Такова традиция, и никто не вправе её нарушать, – печально подумал Уут. – А потом приедут государственные служащие, подберут то, что осталось, увезут на склад, рассортируют: сосиски к сосискам, морковку к морковкам, огурцы к огурцам, капусту к капусте… Поймают разбежавшихся животных, отправят на соответствующие фермы, а затем – на бойни. Приготовят всякие вкусные вещи и развезут по магазинам. Вековечный круговорот пищи в природе. Да, будет у служителей культа работы! Гора-то вон какая… Но таков наш мир и другого нам не дано".
Прохожие, расхватав кому что понравилось, двинулись по своим делам.
Помедлив, двинулся и Уут. Он ничего не взял, нарушив традицию, но и это было в его праве.
Он продолжал размышлять – о бренности бытия, о том, что не далее как на прошлой неделе ему пришлось стать свидетелем такого же печального зрелища, о неизвестности собственного срока.
И лишь изредка ему почему-то становилось жаль покоящуюся где-то в середине его огромного разбухшего тела маленькую белую капельку…
Детские игрушки
– Патроны есть? – крикнул Петька, отчаянно работая насосом. Нагнетаемый в камеру автомата воздух непонятным образом превращался в порох и пули. Петьке повезло, он мог не думать о патронах. Но, как настоящий командир, не мог не заботиться о своих бойцах. А вот у Славика дела обстояли хуже: ему достался крупнокалиберный пулемёт из красной пластмассы – вернее, он сам его выбрал – работающий на песке, и теперь Славик доскребал последние остатки из песочницы. Но малыши понимали серьёзность ситуации и не плакали, видя, как разрушается их среда обитания.
Агрессоры из соседнего двора не сдавались. Они подкатили откуда-то два танка, броня которых была сплетена из растущих у них деревьев и кустов, но настолько модифицировалась в процессе изготовления, что и кумулятивные снаряды от неё отскакивали. Двор за их спинами зиял белизной обломанных и обескоренных стволов. Потому они и напали на Петькин двор, что теперь не могут лазить по деревьям.
Девчонки, судорожно переползая под вражеским огнём, собирали разбросанные по двору остатки разбитых укреплений: щепки, бумажки и спичечные коробки, чтобы прессовать из них новые снаряды для единственного оставшегося целым орудия. Орудие обслуживала Верка – боевая девчонка, которая немного нравилась Петьке. Девчонки давно уже раскопали все свои "секретики" и отлили из них первые пули.
"А всё этот, зеленёнький, на трёх ногах! – с тоской подумал Петька, ловя на мушку вражеских соседей. – Это он подсунул нам оружие, да ещё сказал, что на соседнем дворе поселились агрессоры. Ну, дрались мы с ними иногда, но ведь не стреляли же? Эх, и зачем мы его послушались!"
Но теперь отступать было поздно, оставалось победить или погибнуть.
Вскрикнув, упал навзничь Славик, покинувший песочницу в поисках рабочего материала для игрушечного пулемёта. На его тонкой рубашонке быстро расплывалось алое пятно.
Кровь была настоящая.
Получишь вдвойне
– Алло! Это страховая компания?
– Да. Вы хотите застраховаться?
– Нет, я давно застрахован.
– У нас?
– Да.
– Мы рады приветствовать нашего клиента!
– Спасибо… Вот об этом я как раз и хотел поговорить.
– Что-нибудь не так?
– Да как сказать…
– А по какому тарифу вы застрахованы?
– По тарифу "Получишь вдвойне".
– О! Это самый популярный и выгодный тариф.
– Да уж…
– Вы не согласны с условиями?.. Подождите… Вам уже приходилось совершать страховые случаи?
– Именно об этом я и хотел с вами поговорить.
– Говорите. Я вас внимательно слушаю.
– У меня угнали машину…
– Мы вернём вам две!
– Я знаю. Я рассказываю то, что со мной случилось. Наверное, я не так начал.
– Ага… Продолжайте, пожалуйста. Прошу прощения, что я вас прервал.
– Да. Так вот. Когда у меня угнали машину, я получил от вас две. Вторую я отдал жене – она как раз закончила курсы по вождению автомобиля, и это было как нельзя кстати. Когда молния ударила в дом и сожгла его дотла, ваша фирма построила мне два. Второй не был мне нужен, и пришлось его продать. Не без выгоды, разумеется…
– Вот видите! Наша фирма всегда честно соблюдает условия договора!
– Да… Но недавно я сломал ногу…
Темпоральная рокировка
Киев был пуст. Тишина царила на улицах. Не светилось ни одно окно, и не потому, что за окнами спали: в квартирах не было людей.
Не горели и фонари, хотя ночь ещё не кончилась.
Во всем громадном городе не осталось ни одного человека. Грандиозный эксперимент удался. Может быть, он был не совсем правильным с морально-этической точки зрения, но это ещё надо смотреть: по законам какого времени? Бывают эпохи, когда люди едва ли не полностью отрицают то, что до них считалось абсолютно верным. Главное – у нас всё получилось. Киев был первой ласточкой. За ним неизбежно последуют другие: то, что удалось однажды, можно повторить многократно. Столько, сколько будет необходимо.
Кто уполномочил меня решать за миллионы людей? А кто уполномочивает других? Почему им можно одним мановением руки бросать в топку войны те же самые миллионы? Почему они могут принимать решение начинать войны, бросать атомные бомбы на головы мирных жителей? Почему они с лёгкостью расписываются за других, распоряжаются чужими жизнями? Почему их после этого не мучает совесть?
Почему им – можно, а мне – нельзя?
Главное, что цели у меня были самые благие. И пусть я ещё не до конца понимаю, что произойдёт по окончании эксперимента, во что он выльется, сейчас для меня основное – осознание собственной правоты. Пускай мне когда-то говорили, что я – сумасшедший, пусть пытались удержать, пусть грозили всеми мыслимыми и немыслимыми карами. Я отмёл все возражения. ЭТО я могу сделать. Имею полное право.
Людей мне не было жаль. Когда их выводили ночью из квартир, и они испуганно озирались, когда спускались по лестницам. Но, в конце концов, они были к этому готовы. И не я подготовил их! Они привыкли повиноваться. Хотя бы в этом совесть моя чиста. Да и во всём остальном. Я считаю, что я прав, поэтому поступаю в соответствии со своей правотой.
Людей было много, очень много. Но нас было больше. Потому что провести всю работу надо было как можно скорее: чтобы никто никому не успел ничего сообщить. А если кто и успел бы – чтобы ему не успели поверить. А если и поверили бы – то чтобы не смогли ничего предпринять. Чтобы всё произошло так, как я задумал.
Что будет потом – неважно. Надеюсь, меня поймут правильно.
Мне говорили, что, возможно, не стоило убирать всех. Но я не хотел рисковать: мало ли какие флуктуации могут произойти? И как отбирать тех, кого можно, кого нельзя? Нет уж: всех так всех. А потом посмотрим.
Такого широкомасштабного эксперимента не проводил никто. Возможно, боялись. Чего? Ответственности? Возмездия? От кого? От будущего? От потомков? Они должны за это быть только благодарны.
Нет, помнится, в США была попытка провести нечто подобное, хотя и несколько иного плана. Но в последний момент исполнители испугались. Чего – моральной ответственности? Или им помешал тот же "страх перед будущим"? Меня подобные страхи не мучают. Я считаю, что я прав – и, значит, я прав.
Я шёл по улицам и поглядывал на постепенно синеющее небо. Приближался рассвет. Он должен подтвердить мою правоту.
Да, люди – слишком большая ценность, чтобы ими разбрасываться. Правда, не все это понимают. Но когда-то должны начать понимать! Для этого я и решил провести свой сумасшедший эксперимент. Я надеюсь, все, кого мы успели убрать из города, сумеют найти себя в будущем. Пусть оно будет немножко другим. Но я не думаю, что оно станет от этого хуже.
Я вышел к вокзалу. В небесах послышался тяжёлый отдалённый гул. Ничего, я успею исчезнуть. Время ещё есть: часы показывали три часа пятьдесят пять минут.
Было двадцать второе июня тысяча девятьсот сорок первого года…
Ромашка
– Завтра тебя казнят.
– Вот как? Ты торопишься. Не терпится избавиться от меня?
– А чего тянуть? – высокий человек, затянутый в черную кожу костюма с золотыми бляшками, пожал плечами. – Так или иначе, а конец один…
– На моем месте мог бы быть ты…
– А ты стал бы затягивать?
– Да, ты прав… Я могу высказать последнее желание?
– Завтра… А, впрочем, говори: я не уверен, что завтра тебя кто-нибудь выслушает.
– Ты не будешь присутствовать на казни? Лишишь себя такого удовольствия?
– Поверь, мне не доставит это большой радости. К тому же у меня много дел.
– И ты не хочешь отвлекаться на мелочи… Понятно. Я многого не прошу.
– Как обычно: бокал вина, трубку табаку?
– Нет. Пришли мне ромашку.
– Ромашку? Ты с ума сошёл! Где я её возьму? Город покрыт камнем на тысячу миль!
– Если бы на твоём месте был я, цветы росли бы повсюду.
– Впрочем, да – цветочницы. Они торгуют цветами. Кажется, я видел их на площади. Подожди, я сейчас приду.
Лязгнула дверь. Узник не изменил позы. Лишь слегка усмехнулся:
– "Подожди…" Я могу ждать целую вечность!
Площадь была пуста. Лишь одна девушка с корзинкой стояла у фонтана в центре.
Затянутый в кожу человек в несколько шагов пересёк разделяющее пространство.
– Ромашки есть? – отрывисто спросил он.
– О, это вы! – пролепетала девушка.
– Ромашки есть? – повторил затянутый в кожу, оглядывая цветочницу. Пожалуй, ей меньше лет, чем показалось сначала. Девчонка совсем. Продрогла на холоде, а не уходит. Что ж, вот и дождалась, заработала на кусок хлеба.
– Одна осталась, – она протянула цветок. – Последняя.
Он усмехнулся, принимая цветок и бросая в корзинку золотую монету:
– У меня не последняя!
– Благодарю вас! – цветочница склонилась в глубоком поклоне.
Хм. И с чего бы вдруг он так расщедрился? Но не отбирать же монету. Это недостойно правителя. И к тому же: целое королевство за один золотой. Один раз можно побыть и щедрым.
– Держи, – протянул он ромашку узнику. – Последняя.
Тот быстро взглянул на него.
– Нет, я не издеваюсь, – пояснил затянутый в кожу. – У девчонки была последняя ромашка.