- Здесь… - промурлыкал он. - Что? Каталог. На букве "М" хранятся мальчики? "П" - приключения? "С" - спрятанные, "Т" - тайно? "У" - ужаснувшиеся? Или тут хранятся под буквой "Д" - Джим или под "Н" - Найтшейд, "У" - Уильям, "Х" - Хэлоуэй? Где две моих бесценных человеческих книги, могу я полистать их, а?
Он ударил правой ногой по нижней полке стеллажа.
Он поставил правую ногу на полку, встал на нее и поболтал левой ногой в воздухе.
- Там.
Его левая нога утвердилась на второй полке. Он постоял, потом его правая, растолкав книги, пробила дыру на третьей полке, и так он лез все выше и выше, на четвертую полку, на пятую, шестую, ощупывая темные библиотечные небеса, сжимая руками полки, и снова карабкался выше, чтобы перелистать вечную темноту и найти на ее страницах мальчишек, словно они - библиотечные штампы на книгах.
Его правая рука, великолепный тарантул, украшенный венком роз, сбила книгу о гобеленах Байе, которая закувыркалась, падая в черную бездну. Казалось, прошел век, прежде чем гобелены обвалом золота, серебра и небесно-голубых нитей ударились об пол, превратившись в руины красоты.
Его левая рука дотянулась до девятой полки и он, задыхаясь и ворча, обнаружил, что книг там нет, полка пуста.
- Мальчики, вы здесь, на Эвересте?
Молчание. Лишь слабое рыдание, уже ближе.
- Тепло? Теплее? Еще теплее?
Глаза Разрисованного Человека оказались на уровне одиннадцатой полки.
В трех дюймах, лицом вниз, словно труп, лежал Джим Найтшейд.
Полкой выше в черной катакомбе лежал залитый слезами Уильям Хэлоуэй.
- Вот и хорошо, - сказал мистер Дак.
Он протянул руку, потрепал Уилла по голове:
- Привет.
43
Уиллу показалось, что ладонь руки, медленно поднимавшаяся вверх, была похожа на восходящую луну.
На ней красовался его собственный портрет, сделанный синей тушью и огненно светившийся во тьме.
Джим тоже увидел руку возле своего лица.
Его портрет смотрел на него с ладони.
Рука с портретом Уилла сграбастала Уилла.
Рука с портретом Джима сграбастала Джима.
Крики и визги в темноте.
Разрисованный Человек напрягся. Изогнувшись, он не то спрыгнул, не то упал на пол.
Пинаясь ногами и крича, ребята полетели вместе с ним. Как ни странно, они приземлились на ноги, но не удержались, опрокинулись, и мистер Дак, зажавший в кулаках их рубашки, снова поставил их как надо.
- Джим! - сказал он. - Уилл! Что вы делали там, наверху? Надеюсь, не читали?
- Папа!
- Мистер Хэлоуэй!
Отец Уилла выступил из темноты.
Разрисованный Человек поставил мальчиков рядом и мягко обнял их одной рукой, затем пристально, с вежливым любопытством взглянул на Чарльза Хэлоуэя и потянулся к нему.
Папа Уилла успел ударить его, прежде чем тот схватил и стиснул его левую руку. Мальчики увидели, как Чарльз Хэлоуэй, задыхаясь, упал на колено.
Мистер Дак медленно сдавливал его левую руку и одновременно сжимал мальчиков другой рукой так, что у них затрещали ребра и перехватило дыхание.
Огненные круги, словно огромные отпечатки пальцев, поплыли в глазах Уилла.
Отец Уилла со стоном упал на оба колена, продолжая молотить Дака правой рукой.
- Будь ты проклят!
- Но, - тихо сказал владелец карнавала, - я уже…
- Будь ты проклят, будь ты проклят!
- Не слова, старик, - сказал мистер Дак, - не слова, книжные или собственные, но реальные мысли, реальные действия, быстрая мысль, быстрое действие - вот что побеждает. Вот что!
Он в последний раз со всей силой сжал руку.
Мальчики услышали, как хрустнули кости, и Чарльз Хэлоуэй, вскрикнув, потерял сознание.
Двигаясь, словно в мрачном танце, Разрисованный Человек тащил за собой мальчиков, сбивая на ходу попавшие под руку книги.
Чувствуя, как пролетают мимо стены, книги, полы, Уилл сжимался в комок и ловил себя на глупой мысли: почему, думалось ему, почему от мистера Дака пахнет… паром органа-каллиопы!..
Неожиданно оба мальчика упали. Но прежде чем они могли пошевелиться или вздохнуть, их схватили за волосы, встряхнули как марионеток и повернули лицами к окну, выходившему на улицу.
- Мальчики, вы читали Диккенса? - шепотом спросил мистер Дак. - Критики ругают его за случайные стечения обстоятельств, которыми полны его романы. Но мы-то знаем - жизнь вся состоит из случайных совпадений, не правда ли? В ней хлопья счастья вьются в вихре смерти, ведь счастье - это блохи, прыгающие с убитого быка. Смотрите!
Мальчики скорчились от боли в железной хватке голодных древних ящеров и ощетинившихся обезьян.
Уилл не знал, разрыдаться ли от радости или от отчаяния.
Внизу, возвращаясь домой из церкви, шли через улицу его мама и мама Джима.
Его мама не была на карусели, она не состарилась, не сошла с ума, не умерла, не попала в тюрьму, а идет живая и здоровая по октябрьской улице. Еще пять минут назад она была в церкви, не более чем в ста ярдах отсюда!
- Мамочка! - закричал Уилл, несмотря на то, что злая рука, упреждая крик, крепко зажала ему рот.
- Мамочка, - передразнил вполголоса мистер Дак, - приди, спаси меня!
Нет, - думал Уилл, спасайся сама, беги!
Но его мама и мама Джима просто беззаботно прогуливались.
- Мамочка! - завопил опять Уилл, и его голос, хоть и глухо, но прорвался через потную лапу, зажимавшую рот.
Мама Уилла за тысячу миль отсюда, на том тротуаре, остановилась.
Она не могла услышать! - подумал Уилл. - Однако…
Она оглянулась на библиотеку.
- Хорошо, - выдохнул мистер Дак. - Отлично, прекрасно!
Сюда! - подумал Уилл. - Посмотри на нас, мамочка! Беги за полицией!
- Почему она не посмотрит на это окно? - спокойно поинтересовался мистер Дак. - И не заметит нас троих, вставших словно для портрета. Посмотри же повыше. А потом беги к нам. Мы впустим тебя сюда.
Уилл подавил рыдание. Нет, нет.
Мама перевела взгляд от входной двери к окнам первого этажа.
- Сюда, - сказал мистер Дак, - второй этаж. Совершенное совпадение, давайте же сделаем его еще совершеннее.
Мама Джима что-то сказала. Обе женщины стояли на краю тротуара.
Нет, подумал Уилл, о, нет.
Они повернулись и пошли по ночным улицам воскресного города.
Уилл почувствовал, что Разрисованный Человек немного разочарован.
- Итак, больше никаких совпадений, никаких кризисов, ни одного спасенного или потерянного. Жаль. Да ладно!
Потащив за собой мальчиков, он спустился вниз, открыл парадную дверь.
Кто-то ожидал их в темноте.
Холодная, как ящерица рука пробежала по подбородку Уилла.
- Хэлоуэй, - сипло прошептала Ведьма.
Точно хамелеон уселся на нос Джима.
- Найтшейд, - проскрипел сухой, как старая метла, голос.
Позади нее, точно дрожа от страха, безмолвно стояли Карлик и Скелет.
Мальчики собрались было крикнуть, завопить, но снова Разрисованный Человек в один миг угадал их намерение и коротко кивнул старой пыльной женщине.
Ведьма тотчас бросилась вперед, стали видны ее черно-восковые, сшитые, сжатые словно у игуаны веки, ее огромный, похожий на хобот нос с ноздрями, запекшимися, как закопченные отверстия курительных трубок, ее чуткие пальцы, ловящие и вбирающие волны чужого сознания.
Мальчики застыли.
Ее ногти трепетали и подобно стрелам рассекали холодный воздух. Ее отвратительное лягушечье дыхание вызывало мурашки, когда она тихонько запела, замяукала, зажужжала своим малышам, своим мальчикам, своим товарищам по крыше с оставленным на ней следом улитки, товарищам по брошенной стреле, по пораженному и утонувшему в небе воздушному шару.
- О заклятая игла, полети как стрекоза и зашей-ка эти рты, чтоб ни звука не издали!
И тут же ногти ее больших пальцев вонзились в их верхнюю и нижнюю губу, проткнули отверстия, продели невидимую нить, затянули, продели, затянули, стежок за стежком, стежок за стежком, пока их рты не стянулись как рюкзаки.
- О заклятая игла, полети как стрекоза, и зашей-ка эти уши, чтоб ни звука не слыхали!
И тотчас же в уши Уилла как в воронку посыпался холодный песок, хоронивший ее голос, который постепенно заглушался, уходил в даль, затухал, ее пение стало походить на шорох, на шелест, пока вовсе не пропало.
В ушах Джима вырос густой мох, и они тотчас тоже были запечатаны.
- О заклятая игла, полети как стрекоза, и зашей-ка им глаза, чтобы видеть не могли!
Ее добела раскаленные кончики пальцев пробежали вокруг их глаз, прихватили веки, и с грохотом захлопнули их, словно огромные двери, закрывшие весь мир.
Уилл увидел взрыв, словно вспышку миллиарда ламп, затем наступила темнота, и невидимая игла где-то снаружи, за веками, скакала и шипела, будто оса, привлеченная горшком меда, нагретого на солнце, пока неслышный уже голос пел о навсегда зашитых глазах, навсегда погасшем дневном свете.
- Вот заклятая игла, завершила, стрекоза, свое дело с глазом, с ухом, с губой, с зубом, шов закончила сшивать, внутрь зашила темноту, пыли холм насыпала, сном глубоким нагрузила, ты теперь вяжи узлы, накачай молчанье в кровь, как песок в речную глубь. Так. Так. Так.
Отойдя в сторону, Ведьма опустила руки.
Ребята стояли молча. Разрисованный Человек выпустил их из своих объятий и отошел назад.
Женщина из пыли, торжествуя, обнюхивала созданных ею близнецов, в последний раз ощупывала их, наслаждаясь изваянными ею статуями.
Безумный Карлик топтался по теням мальчиков, как лакомство, обкусывал их ногти, нашептывал их имена.
Разрисованный Человек кивнул в сторону библиотеки:
- Часы привратника. Остановите их.
Широко раскрыв рот в предвкушении чужой гибели, Ведьма отправилась под мраморные своды библиотеки.
Мистер Дак приказал:
Левой, правой, ать, два, ать, два…
Мальчики спустились по ступеням; рядом с Джимом шел Карлик, рядом с Уиллом - Скелет.
Спокойный как сама смерть, Разрисованный Человек следовал за ними.
44
Где-то неподалеку, словно в добела раскаленной печи, горела рука Чарльза Хэлоуэя, переплавляясь в боль и напряженность. Он открыл глаза. И в этот миг услышал такой громкий вздох, словно захлопнулась дверь парадного, и в холле запел женский голос:
- Старик, старик, старик, старик?
На месте его левой руки с исступленной болью пульсировала кровавая масса и тем поддерживала его жизнь, его волю, его внимание. Он попытался сесть, но боль страшной тяжестью тянула его вниз.
- Старик?..
Не старик! В пятьдесят четыре года не старость, яростно подумал он.
И тут она пришла, по стертому каменному полу; ее пальцы, как крылья ночной бабочки, хлопали по корешкам книг, вслепую читая названия, из ее ноздрей вырывались ночные тени.
Чарльз Хэлоуэй извивался и полз, извивался и полз к ближайшему стеллажу, превозмогая боль, не в силах пошевелить языком. Он должен подняться, вскарабкаться на полки, туда, где книги станут его оружием, он будет бросать их на того, кто крадется там, в ночной тьме…
- Старик, я слышу твое дыхание…
Она медленно двигалась в сторону, откуда доносилось его дыхание, ее тело улавливало каждый всплеск его боли.
- Старик, я чую твою боль…
Если бы он мог выбросить в окно руку вместе с болью! И она лежала бы там, колотясь как сердце, призывая к себе Ведьму, заставляя ее пойти по ложному пути в поисках этого ужасного костра боли. Он представил себе, как рука, изогнувшись, лежит на тротуаре, и Ведьма направляет свои чуткие ладони к этому бьющемуся, одинокому куску боли.
Но рука оставалась на месте, светилась, насыщая воздух запахом гари, торопя и призывая странную, похожую на монахиню цыганку, которая уже раскрыла свой алчный рот.
- Будь ты проклята! - закричал Чарльз Хэлоуэй. - Я здесь!
И тогда Ведьма, как одетый в черное манекен, быстро повернулась, подкатила, словно на роликах, и закачалась над ним.
Он даже не взглянул на нее. Такая тяжесть, отчаяние и напряжение охватили его, что он весь ушел в себя и видел лишь вихрем несущиеся тени ужаса.
- Все очень просто, - послышался шепот. - Остановите сердце.
Почему бы и нет, рассеянно подумал он.
- Медленно, - пробормотала она.
Да, подумал он.
- Медленно, очень медленно.
Его сердце, только что бившееся в груди, вдруг упало, пораженное странным недугом, оно дрогнуло, затем успокоилось и стало совсем легким.
- Еще медленнее, медленнее… - внушала она.
Как я устал, ты слышишь это, сердце? Он удивился.
Его сердце слышало. Словно недавно еще крепко сжатый кулак, оно стало расслабляться, один за одним разжимая пальцы.
- Остановись - будет хорошо, все забудь - хорошо, - прошептала она.
Ладно, почему бы и нет?
- Медленнее… совсем медленно.
Сердце спотыкалось, хромало.
И затем без всякой причины, разве что для того, чтобы в последний раз посмотреть вокруг, потому что хотел освободиться от боли, хотел уснуть… Чарльз Хэлоуэй открыл глаза.
Он увидел Ведьму.
Увидел ее пальцы, ощупывающие воздух, ощупывающие его лицо, его тело, обшаривающие сердце внутри тела и душу внутри сердца. Ее дыхание обдало его потоком болотных испарений, и в то же время он с безмерным любопытством наблюдал отвратительную слизь на ее губах, разглядывал складки на ее сморщенных зашитых веках, видел шею ящерицы, уши мумии, брови, похожие на грядки из сухого песка. Еще ни разу в своей жизни он не сталкивался с подобным существом, представлявшим сплошную головоломку, разгадка которой могла раскрыть величайший секрет жизни. Разгадка таилась в ней самой, она могла внезапно открыться в эту минуту, нет, в следующую, нет, в следующую, если понаблюдать за ее пальцами, похожими на скорпионов! если послушать ее монотонное пение и почувствовать как она извращала самый воздух. "Медленно! - шептала она, - …медленно!", и его хрипящее сердце стремилось остановиться. Повиноваться ее манящим и щекочущим пальцам.
И вдруг Чарльз Хэлоуэй фыркнул. Тихонько захихикал…
Он ухватился за это. Почему? Почему я… хихикаю… в такое время!?..
И тут же Ведьма уменьшилась примерно на четверть, это выглядело так, словно она сунула мокрые пальцы в розетку и ее ударило током.
Чарльз Хэлоуэй увидел, но не мог рассмотреть что произошло, почувствовал, но не мог убедиться в этом, ибо, почти мгновенно она бросилась вперед и принялась молча, не прикасаясь к нему, рисовать у его груди какие-то знаки, словно пытаясь с помощью чар остановить маятник часов.
- Медленно! - закричала она.
И тут бессмысленная, дурацкая, глупая улыбка, возникшая непонятно почему при воспоминании о воздушном шаре, с беззаботной легкостью остановилась на его губах.
- Совсем медленно!
Этот страх, это ее возбуждение и тревога, сменившиеся злобой, были для него не более, чем занятная головоломка. С небывалым любопытством он потянулся вперед, чтобы разглядеть и изучить каждую пору на ее лице, напоминавшем шутовскую маску, сделанную к празднику Всех святых. И тут же первая мысль, неожиданно пришедшая в голову, была: ничто не имеет значения. Жизнь в самом конце вдруг оказалась шуткой, но шутка эта была такая огромная, что ее следовало выставить в конце коридора, чтобы охватить взглядом и оценить ее бессмысленную длину и не имевший никакого значения вес; эта гора обладала такой нелепой необъятностью, что вы казались карликом в ее тени; и могли лишь потешаться над ее помпезностью. Сейчас, совсем рядом со смертью, в каком-то оцепенении, но очень четко он думал о миллиарде мелочей, совершаемых в жизни, о приездах и отъездах, познавательных поездках, когда он был мальчиком, юношей, затем мужчиной. Он собирал и складывал в кучу все свои недостатки, злые умыслы, игрушки тщеславия, среди дурацких книг, в которых остались безделушки, наполнявшие его жизнь.
И все же там не было ничего более абсурдного чем эта, называемая Цыганской Ведьмой, Читательницей Пыли, щекочущей, вот что, щекочущей воздух! Дурак! Она же не знает, что делает!
Он открыл рот.
И тут у него изо рта вырвался один-единственный хриплый смешок.
Ведьма отпрянула назад.
Чарльз Хэлоуэй не видел этого. Он был далеко отсюда и слишком поглощен, позволив шутке просочиться сквозь пальцы, выдохнув по собственной воле веселье, зажмурив глаза; веселье и шутка разорвались как шрапнель и ударили во все стороны.
- Ты! - закричал он, обращаясь ни к кому, ко всем, к самому себе, к ней, к ним, к этому, ко всему на свете. - Потеха! Ты!
- Нет, - запротестовала Ведьма.
- Прекрати щекотать! - задыхаясь, приказал он.
- Нет! - обезумев, она ринулась назад. - Нет! Спи! Медленно! Очень медленно!
- Щекотка - это да, это да! - захохотал он. - Ох-ха-ха! Стой же!
- Да, останови сердце! - взвизгнула она. - Останови кровь!
Ее собственное сердце тряслось, должно быть, как бубен, руки дрожали. Она замерла, осознав вдруг, что пальцы не повинуются ей, они поглупели.
- Бог мой! - он разрыдался прекрасными радостными слезами. - Оставь мои ребра, ох-ха-ха, бейся, бейся, мое сердце!
- Твое сердце, дааааа!
- Господи! - внезапно он широко раскрыл глаза, жадно глотнул воздух и словно мыльной водой вымыл все вокруг до невероятной чистоты и прозрачности. - Игрушка! - хохотал он. - Из твоей спины торчит ключ! Кто тебя завел?
И громоподобный хохот обрушился на женщину, обжег ее руки, опалил лицо, или, быть может, так показалось, потому что она подскочила, будто ошпаренная, пытаясь остудить свои опаленные руки, она сжала свои иссохшие груди, отскочила назад, на минуту остановилась и начала медленно отступать, проталкиваясь дюйм за дюймом, фут за футом, гремя книжными полками и стеллажами, нащупывая корешки томов, вырывая их с полок и обрушивая на пол. Бестолковые истории, надоевшие своему времени, многообещавшие, но не оправдавшие обещаний годы ударялись об ее лоб.
Затем она понеслась сломя голову, побежденная, преследуемая хохотом, которому вторило эхо, и он звенел, плыл, заполнял мраморные подвалы, где она мчалась вихрем, расталкивая ревущий воздух, и с грохотом свалилась со ступенек.
Минутой позже она все же ухитрилась протиснуться через парадную дверь, и та захлопнулась за ней!
Ее бегство, падение и стук двери истощили его силы, он хохотал до изнеможения.
- О Боже, Боже, помоги мне остановиться! - умолял он свой необузданный хохот.
Наконец, хохот начал стихать, стал замирать в искреннем смехе, сменившемся приятным смешком, напоминавшем кудахтанье, затем слабым хихиканьем и просто глубоким дыханием, принесшим удовлетворение, и счастливоутомленным покачиванием головой; и в ходе этих перемен, совершавшихся в горле и в груди, страшная боль в руке ослабевала и вскоре ушла совсем. Он лег возле стеллажей, положив голову на какую-то милую, видимо, очень добрую книгу, оросил ее слезами избавления и радости, заливавшими его щеки, и внезапно понял, что Ведьма исчезла.
Почему? - удивился он. - Что же я сделал?
С последним радостным восклицанием он медленно поднялся.