Смерть опять одержала победу. Поединок с ней длится с самого рождения человека многие десятки лет, но она как опытный убийца рано или поздно всегда побеждает… Капитан вмиг почувствовал крайнюю усталость, обреченность и… что-то еще: заныло сердце, растаяла воля, пришло детское, давно забытое чувство жалости к самому себе. Он уже не помнил как рухнул на пески, мышцы лица задрожали и по щекам потекли самые настоящие слезы. Да, Кьюнг Нилтон плакал. Он смотрел на небо сквозь влагу в глазах созерцал мутные плавающие звезды. Далекие пылинки из огня и чьих-то надежд. Его грудь тряслась, губы шептали что-то невнятное, впервые за все это время он по-настоящему расслабился и перестал сопротивляться самому себе. Если бы те, кто знали волевого капитана Нилтона, сейчас посмотрели на него со стороны, они бы изумленно воскликнули: "это ли тот самый Нилтон, душа из стали, легендарный навигатор космоса?!". Последний раз Кьюнг плакал, когда был еще двенадцатилетним мальчиком, но тому предшествовала настоящая катострофа: получил единицу за контрольную по математике. С тех самых пор он забыл, что такое собственные слезы. Не позволял этой слабости господствовать над собой - никогда, даже если было очень больно. Даже на похоронах родного брата сжал губы до крови и сказал себе: нет. Сейчас же воля, прошедшая сорокалетнюю закалку, вмиг оказалась сломанной.
Когда глаза маленько просохли, капитан поднялся, оглянулся, обнаружив себя, как в объятиях вражеского кольца, окруженным со всех сторон могилами и смердящими памятниками. Безмолвные, безликие обманчиво-безмятежные враги рода человеческого. Земля была где-то бесконечно-далеко, а может, ее уже вообще не существовало. Он находился один среди миллионов звезд… И тут чувства в душе перевернулись: на смену слезливой сентиментальности пришла ярость. Да, самая настоящая и хорошо знакомая. Ярость и злость, два горячих гейзера, которые закипали еще больше от бессилия понять: на кого он, собственно, злится. Кьюнг закричал:
– Чего вы от меня хотите?! Чего вы добиваетесь?! Вы ищите моей смерти? - Так вот он я! Чего ждать? - в какой-то момент он вдруг понял, что начинает подсознательно верить в миф о мертвых душах, ведь к кому-то же обращался: - Проклятая планета!!
Кьюнг, утоляя свое бешенство, принялся беспорядочно стрелять по памятникам, поджигая пластик. Темнота озарялась вспышками плазменных молний, бьющих во все стороны. Эти молнии раскалывали черное небо на куски, но они вновь срастались в монолитный сумрак.
– Сволочи!! Почему вы боитесь показаться?! Почему бы нам не встретиться лицом к лицу, чтобы вступить в честный поединок? Проклятые убийцы! Вы поступаете как последние трусы!
Никто не отвечал на его вызов, и когда пистолет устало скользнул обратно в кобуру, кладбище продолжало спать вечным незыблемым сном. Ослепшая Тьма и оглохшая Тишина смешались друг с другом, покрыв планету непроницаемым панцирем, как бы изолировав ее от внешнего мира. Кажется, ничего кроме них, этих двух тождественных субстанций, здесь никогда не было и нет. Кьюнг вдруг испугался, что уже начал бредить. Он вяло ущипнул себя, сел на борт планетохода и остатками соображения принялся размышлять: "Зачем я схожу с ума?.. Ведь в радиусе сотни световых лет никого нет. НИКОГО. Только я один."
И он взялся еще раз переворачивать в памяти события этой затянувшейся галактической ночи. Смерть Оди: кто знает, может кто-то шутки ради приклеил его фотографию на том памятнике, а потом просто боялся в этом признаться? Есть логика?.. Какая-никакая, а присутствует. В любом случае, это не исключено. Идем дальше: Линда убил Айрант по нелепому подозрению, как выходило из его собственных слов. А вдруг и Фастера убил тоже он, только скрыл это. Ведь есть старый психологический прием: открываешь только полуправду, казнишь себя, бьешь в грудь, да еще делаешь это по собственной инициативе, и окружающие проникаются к тебе доверием, искренне начинают думать, что во второй половине правды ты невиновен. Они с Фастером, кстати, никогда не ладили. Бортмех терпеть не мог его религиозность, как и всякую человеческую идейность. Сам же Айрант, возможно, погиб от собственной глупости, когда-то разобрал эти плиты в межъярусном переходе, потом забыл… Конечно, основная проблема, бьющая по всякой логике - это Кукольный Театр. А что, если его никогда и не было? Просто банальные Галлюции. Бывают галлюцинации слуховые, бывают зрительные, а эти, к тому же, и осязаемые. Бывают, правда, еще веселые и невеселые, но здесь определиться сложней. Пассажирам, возможно, и было весело, зрителям спектакля - не очень.
Капитан вздохнул и подумал: как ужасно "невесело" ему сейчас в хаосе обессмысленных мыслей и всех событий, им предшествующих. Итак, какой же вывод?
Может, и нет никакого загадочного убийцы? Может, все они по очереди стали жертвой собственного помешательства? Тогда сейчас надо просто успокоиться, вернуться на "Гермес", устранить неисправность и…
Спокойно лететь назад?
Кьюнг приободрился невесть откуда взявшейся искрой оптимизма и залез в планетоход. Пески вновь задрожали от механического рева ползущей по ним машины. Находясь уже внутри звездолета, капитан еще раз прошелся по всем отсекам: кругом застоявшееся безмолвие, полнейший вакуум звуков, в котором плавали знакомые взору краски и образы. Движение отсутствовало, если не считать этих тупых компьютерных ботов, что сидели в иллюзорном ресторане с погашенным морем. Он заглянул в каюту Оди. Она была пуста. Даже смятая неубранная кровать осталась в том виде, какой она была в день его смерти. На полках лежали потрепанные книги, на столе - слой исторической пыли.
Следующей располагалась каюта Линда. Здесь находилась масса медицинских препаратов с соответствующим аптечным запахом воздуха. Экипаж "Гермеса" отличался редкостным здоровьем, и поэтому Линд ими практически не пользовался. Вот черный каламбур: на "Гермесе" умирали чаще, чем болели. По этому поводу можно сказать лишь одно слово: увы! А лучше ничего не говорить - просто развести руками. Жизнь полна печальными казусами. И тот факт, что под песками сейчас все лежали "здоровенькими", если ошибочно не принять за мрачный юмор, можно расценивать как тщательный отбор тех, кого допускали к просторам Большого Космоса.
Чуть слышно потикивали старинные механические часы. Неизвестно, зачем Линд их взял с собой? Может какая-то семейная реликвия? Но и они были неспособны внести перемены в окружающую незыблемую тишину.
Далее шла каюта Фастера. Здесь, как всегда, многолюдное общество духовных учителей - строгим наставляющим, отчасти разочарованным взором смотрящих из глубины портретов. Сами портреты чем-то напоминали маленькие оконца в другой мир, откуда и выглядывали эти слегка надменные гуру, возможно, чтобы узнать: что творится в мире грешных людей. И покарать их, если не делом и не словом, то хотя бы этим губительным, почти уничтожающим взором, торчащим словно невидимые иглы. На столе разбросана религиозная литература, какие-то индусские фетиши и другая священная символика. Но жизнь ушла и отсюда, оставив после себя гнет первозданной тишины. Постель Фастера была вся в пятнах засохшей крови. Кьюнг вопросительно вглядывался в каждый уголок каюты и тут вдруг заметил валяющуюся на полу веревку с петлею на конце. В суматохе бурлящих событий раньше ее никто не увидел. Так значит… Фастер повесился? Или его задушили? Но к чему тогда ножи?.. Еще один вопрос, и еще одно отсутствие ответа.
В каюте Айранта не было ничего примечательного. Читал он мало и редко, поэтому двух книг на полках вполне хватало для удовлетворения его духовных запросов. Постель была также небрежно смята, на полу валялись грязные носки и рубашка - типичные символы хаоса и беспорядка. Айрант не отличался аккуратностью ни в словах, ни в поступках, ни в быту.
Последней капитан посетил собственную каюту. Взял с полки плюшевого медведя и долго смотрел в его пластмассовые зрачки…
– Ну что, друг детства, как поживаешь? Остались мы с тобой вдвоем, как тогда… сорок лет назад. И мне не с кем здесь больше поиграть. Ты хочешь играть?
Капитан потеребил его тело, и медведь в ответ радостно захлопал ушами.
– Ну, давай поиграем! Ты еще не разучился ходить?
Повинуясь воле человеческих рук, медведь с важным видом прошелся по столу, прыгнул на кровать, поскакал там немного - совсем как в том далеком детстве, - повращал плюшевой головой туда-сюда, даже пробормотал несколько неразборчивых фраз, радостный, что после стольких лет забвения ему вновь уделили внимание. И опять прыгнул к себе на полку. А Кьюнг еще какое-то время послонялся из отсека в отсек, разглядывая давно изученные закоулки этого космического лабиринта, затем почувствовал сильное утомление, вернулся в свою каюту и на несколько часов отключился от всего происходящего.
Сон - тот, который без сновидений, похожий на временную смерть, оказался лучшим лекарством, панацеей от всех бед и проблем. Поэтому проснувшись, он почувствовал небывалый прилив бодрости. Прежде всего следовало спуститься в рабочий отсек нижнего яруса и наконец разузнать: почему не было подачи топлива. Так и сделал. Оказалось - глупейшая причина и, если б смех в этой ситуации был уместен, он бы рассмеялся. От души.
Были просто перекрыты топливные задвижки. Дело двух минут - вернуть их в исходное положение и попробовать еще раз произвести старт. Решение было принято. Но не сейчас, чуть позже. Хотелось еще раз проститься со своей командой: его ни на секунду не переставало мучить чувство неосознанной вины перед ними.
Прибыв на место захоронений, Кьюнг оставил планетоход в таком положении, чтобы его прожектора светили прямо на те четыре могилы, а сам вылез наружу и подошел поближе…
Ему снова стало плохо… сердце подсказывало, что нечто подобное должно было произойти, разум до последней минуты сопротивлялся и не верил. В какой-то момент даже показалось, что поблизости заиграла похоронная музыка, но это было абсолютной мелочью по сравнению с тем, что он УВИДЕЛ.
Рядом с могилой Айранта кем-то была вырыта свежая яма… для него.
Причем, вырыта всего несколько часов назад, так как еще совсем недавно он сам находился здесь. Более того, рядом стоял новый памятник с его улыбающейся фотографией и убивающей рассудок надписью: "Кьюнг Нилтон. Трагически погиб на Флинтронне при неизвестных обстоятельствах.". Эпитафия оказалась скупой на слова, но щедрой на источаемый ими яд. Дата рождения и дата смерти в точности совпадали. Смерть должна была наступить сегодня.
Кьюнг лихорадочно огляделся вокруг. Возможно, этот загадочный НЕКТО стоял совсем рядом, тщательно скрываемый слоем непробиваемой ночи. Уже второй раз подряд бесстрашный и волевой капитан испытал настоящую жгучую панику. Он понял, что окончательно сломлен духом. Руки дрожали, пистолет превратился лишь в символическое средство обороны, став простой игрушкой. Куда ни взгляни - всюду тьма и могилы. Ему постоянно казалось, что за спиной кто-то стоит и готовится нанести последний удар, поэтому он часто оборачивался и слабым светом фонаря пытался рассеять галактический вездесущий сумрак. В таком состоянии люди обычно непредсказуемы и способны на что угодно. Кьюнг чувствовал, что близок к окончательному, последнему решению в своей жизни.
Он медленно побрел по безграничному кладбищу, все более сливаясь с темнотой. Мир в глазах потихоньку угасал. Ему вдруг показалось, что поверхность под ногами зашаталась, словно вся планета встрепенулась после бесконечного долгого сна. Но позже он пришел к выводу, что просто пьян от собственного отчаяния. Бессмысленные звезды все еще горели на небе, посылая ему искорки своего заледенелого света. Повсюду смердело разлагающимися трупами. Он не мог чувствовать этот одурманивающий запах сквозь непроницаемый скафандр, но смрад мертвятины, каким-то образом пробивая преграду, проникал в его сознание. Стало даже тошнить. Никогда еще планета не выглядела так зловеще: темнота обжигала взор, мрачные могилы безмолвно вопили от собственной боли и скорби. Порой Кьюнгу казалось, что до его слуха доносятся голоса усопших. Прямо из-под песков возникали вздохи, стоны, протяжные завывания, в которых едва ли не различались слова проклятий. Ни на секунду не покидало подозрение, что сзади кто-то крадется. Он резко оборачивал голову, но всякий раз натыкался взором на беспроглядную черную стену. Вдруг кто-то позвал его:
– Кью-юнг…
Он замер и прислушался… голос повторился и был уже более навязчивым. Исходил он явно снизу, где могли находиться только…
– Кью-юнг… Кью-юнг…
Капитан понял, что начинает сползать с собственных мозгов. Нужно было быстрей делать задуманное, иначе финал непредсказуем. Он достал пистолет, в котором еще оставалось несколько зарядов, и, нацелившись в россыпь звезд, сделал первый залп. Похожий на молнию плазменный импульс разрезал напополам вселенную, на мгновение осветив вокруг полчище воинственно настроенных могил.
– Это в честь Оди!
Не прошло двух секунд, как грянул еще один выстрел.
– Это в память о Линде!
Потом более длительная пауза и третий залп.
– Это за упокой души Фастера!
Капитан в четвертый раз нажал кнопку курка и снова царство смерти было ослеплено мимолетной вспышкой яркого света, тут же поглощенного мраком.
– Это посвящается Айранту!
Прежде чем произвести последний итоговый выстрел, завершающий сюжет всех злоключений, подводящий черту в последовательности никем так и не понятых событий, ставящий точку всем неразрешенным проблемам, Кьюнг произнес длинную речь. Если бы в этот момент его кто-то мог слышать, он бы так и не разобрал, к кому именно эта речь направлена: к планете, к умершим, к невидимому божеству или к самому себе. Он медленно брел по кладбищу, уже ничего не осязая и не чувствуя, не видя и не слыша. Даже собственный голос, казалось, лился откуда-то со стороны, рождаясь непонятно где:
– Вот он, КОНЕЦ… Еще будучи молодым, я часто спрашивал себя: какая она, Смерть? Как она будет выглядеть? В каком обличии ко мне явится? Будет меня мучить или поразит внезапно? Даст дожить до глубокой старости или проявит нетерпение и заберет раньше?.. Когда умирали другие люди, я воспринимал это как посторонний физиологический процесс, который может случиться с кем угодно, только не со мной. Находящемуся под влиянием солипсизма мне иногда казалось, что вся вселенная существует только ради меня. Если меня не станет, то и вселенная погибнет. Смерть являлась чем-то непонятным, неосмысленным, нереальным… Но вот ОНА приняла ощутимый облик! Вот ОНА рядом со мной! Стала реальнее, чем все мироздание с мириадами звезд! Готовься, Кьюнг Нилтон! Посмотри на небо и попрощайся со звездами, с которых ты спустился. Прокляни эту планету. Она оказалась сильнее тебя. Вдохни еще немного воздуха и ощути его вкус. Не допусти себя до позорной нелепой смерти! Уйди из этого мира с достоинством! Потуши свет в твоих глазах и не жалей ни о чем!
Дуло пистолета было направлено в запредельную пустоту абсолютного небытия. Минуя оба виска, минуя оба полушария головного мозга, оно нацелилось Туда, Где уже никогда не увидят света… Ничего страшного: просто сон… сон, которому никогда не будет конца, заслуженный отдых от тяжелого бремени существования.
Раздался последний выстрел.
Последнее движение падающего тела.
Последний возглас.
И вообще: последнее проявление чего-либо…
На всей планете наступила самозабвенная тишина и покой. Тот самый монолитный незыблемый покой, что длится здесь уже миллиарды лет. И всякие попытки нарушить его вторженцами извне являлись просто вздором. Сотканная из волокон мрака галактическая ночь без шума, без шороха, без призрачного подобия звука являлась Альфой и Омегой всякому существованию. Могилы, покрытые холодным унынием и еще никем не высказанной печалью, ни на йоту не изменились в своем обличии, словно были нарисованы в темноте. Здесь не было даже слабого дуновения ветра, чтобы создать хотя бы иллюзию каких-то перемен. Как будто ничего и не происходило…
Четыре свежих песчаных бугра, под покровом которых обрели покой Оди, Линд, Фастер и Айрант, останутся вечным напоминанием всей этой запутанной и непонятной истории, что в мире живых выглядело кошмаром, а в мире мертвых, возможно, было простым развлечением. Рядом с ними - так и не заполненная пятая могила Кьюнга. Он лежал в стороне: именно там, где покончил с собой. После этого последнего выстрела так больше ничего и не произошло, словно время остановилось или замерзло в холоде метановой атмосферы. По-прежнему непоколебимо стоял на своем месте "Гермес", в нем - пустые каюты, которые жизнь покинула навсегда. Свет еще горел, периодически вспыхивая и угасая, демонстрируя уже никому ненужную бутафорию раннего утра и бессмысленные теперь краски вечерних сумерек. Даже самые незначительные мелочи: стакан с недопитой водой, остатки еды, небрежно убранные постели - все осталось именно таким, как было в последние минуты обитающей здесь жизни. Всюду - ни звука, ни намека на какое-либо движение… Фантомный день и призрачная ночь, меняющие друг друга, вместе с тем и отмеряли бессмысленно текущее время. Текущее неведомо куда…
Рядом со звездолетом находилась статуя Фабиана с поднятой вверх рукой в позе какого-то проповедника, возглашающего о торжествующей победе смерти над людьми и механизмами. Глаза его давно потухли, источники питания бездействовали, застывшее титановое туловище годилось только в качестве манекена. Но в царстве остановившегося времени некому было полюбоваться его внешним изяществом, к тому же, чуждым людскому взору.
С другой стороны "Гермеса" валялась смердящая груда раздавленных и искореженных мертвых тел, так и не захороненных, ставших жертвой тотального безумия, что поразило тех пятерых, прибывших сюда со звезд. Все было окаменелым, застывшим, незыблемым… В радиусе многих тысяч миль на всей поверхности Флинтронны не двинулась ни одна песчинка, не пошевелился ни единый предмет, нигде так и не проскользнула подозрительная тень или что-то подобное, лишь вездесущая всеобъемлющая омертвелость, заледенелый покой, вечная во времени темнота. Только изредка по небу сверкнет заблудившийся метеорит, но это никак не отражалось внутри царства безголосой ночи.
На этом, в общем-то, можно б поставить точку или родственный ей вопросительный знак и, пожав плечами, завершить повествование последними строчками. Но, как видите, строка далеко не последняя. И, если бы история на самом деле обрывалась столь скучной неопределенностью, о ней бы никто никогда не узнал. Неизвестно, сколько времени еще прошло, прежде чем на планете появилось первое движение…
Движение?
Да, именно. Кажется, шевельнулась рука Фабиана. Впрочем, в непроницаемых для взора сумерках такое могло и померещиться… Но нет. Сначала согнулись пальцы одной руки, потом - другой. Голова робота, все это время неестественно свернутая набок, выпрямилась, приняв правильное положение. Словно скидывая с себя чары некого колдовства, пошевелилось туловище. Фабиан произвел несколько разминающих движений, огляделся вокруг и сделал первый шаг. Эти титановые ноги, что казалось навеки вросли в поверхность, как два вкопанных столба, теперь вдруг обрели свободу.
Еще один шаг, другой, третий… Странно: не было той хромоты, которой он страдал последнее время. Да и вообще, если бы у этой картины оказался посторонний наблюдатель, сложно предположить, какое чувство его сейчас одолевало бы больше: крайнее любопытство или крайнее недоумение?