Два месяца полета протекли для Фини-Глаза вполне счастливо и безмятежно.
Это был редкостный по красоте и насыщенности благородным делом рейс… Полет-мечта!
Сна Фини-Глаз почти не ведал.
Но когда изредка все же удавалось сомкнуть веки, ему по-прежнему снилась Спигона.
И - только Спигона…
15. Словомельница
На Пад-Борисфен-Южный Крамугас заявился рано-рано утром, с первыми лучами солнца, всплывшего над спутниковым горизонтом.
Местные обыватели только выходили на работу…
В пути, не считая задержек в Космотягодроме, он пробыл каких-то полтора часа, и смена вечерних сумерек Цирцеи-28 на солнечное утро Пад-Борисфена-Южного подействовала на него угнетающе.
Крамугас не то чтобы недоспал, но просто - не успел еще как следует заснуть, а тут уже пришлось вытряхиваться из почтовой ракеты.
По этой весьма уважительной причине он зычно попел посреди космотягодромного поля, взбадривая свой онемелый дух, в результате чего сразу же нарвался на крупный скандал: глухонемые костобоки-гиппофаги, всю жизнь проведшие в полнейшей тишине (по крайней мере так считалось в местных высокопатриотических кругах, радевших о неукоснительном блюдении устоев), органически не переваривали громких и внезапных звуков, которые, с одной стороны, совершенно претили всему укладу их благостного существования, а с другой стороны (и в не меньшей степени), прямо противоречили Центральному пункту (раздел шестой, параграф двести пятый) из Основного Мировосприятия, гласившему: "Молчание порождает живое, которое, как всяко живущее, - да помолчит!".
Поэтому, увидав разливавшегося соловьем Крамугаса, костобоки-гиппофаги разъярились не на шутку.
И как Крамугас ни пытался им объяснить, что ничего зазорного в этом пении нет, что слова употребляются исключительно хорошие, приветливые, добрые и, с любой точки зрения, правильные, ибо они - народные, а народ - он сам, в конечном счете; что никакого подтекста они не несут и нести не могут, поскольку и мелодия, и текст имеют сугубо личный, половой, как говорят, характер; что пение как таковое, если уж судить объективно, вообще является одной из форм мыслительного процесса, в данном случае не важно, сколь продуктивного, - да, как ни втолковывал все это Крамугас, упрямые костобоки-гиппофаги знать ничего не желали и от всех восторженно-высоких разглагольствований, пунктуально переводимых привокзальным жестикулировщиком, лишь приходили в еще большее осатанение.
Кончилось дело тем, что Крамугаса весьма основательно поколотили, после чего, заботливо связавши по рукам и ногам, отволокли прямехонько на квартиру Исполняющего Обязанности Хранителя Нравов.
Это оказалось совсем недалеко.
Крамугас тупо воззрился на толстого нечесаного дядьку, лениво барахтающегося в метровых складках свеженакрахмаленных перин, и, выдержав - для порядка - минутную паузу, жалобно пошевелил бровями, не издав ни звука.
Видно, самый первый - привокзальный - урок на Пад-Борисфен-Южном ему даром не прошел.
Исполняющий остался глух.
Тогда Крамугас выразительно. склонил голову набок и горестно покусал губы.
Исполняющий остался слеп.
Тогда Крамугас собрался с духом и, поднатужившись, пустил слезу.
Это сразу подействовало.
Исполняющий ожил, замахал руками, вероятно, призывая потерпеть еще немного, свесился до самого полу и из подкроватных недр извлек странный прибор: гибкую белесую пластмассовую ленту, опутанную десятком больших и малых пружин, сквозь которые проглядывали шестеренки.
Этот агрегат он запихнул себе в глотку, сильно закашлялся, подавился, однако не выплюнул, но, напротив, с жутким хлюпаньем проглотил и замер, тяжело дыша и бессмысленно уставясь в одну точку.
Было слышно, как машинка медленно ползет по пищеводу и, наконец, со звуком "пфряп" куда-то шлепнулась, на что желудок мигом отозвался - "эйнтц!.."
После этой страшной процедуры Исполняющий четыре раза коротко икнул, затем слегка раздвинул губы, изображая якобы сердечную улыбку, и внезапно дребезжащим, омерзительным фальцетом произнес:
- Я чрезвычайно рад приветствовать вас в чертогах Пад-Борисфен-Южного у нас.
- Здравствуйте, - несколько пораженный, пробормотал Крамугас. - Развяжите меня, пожалуйста.
- Со всем уважением и любовью, - сразу согласился Исполняющий и соскочил козлом с кровати. - Нет, не обагрял я руки кровью! - неожиданно признался он. - Сейчас, сейчас… Они, эти добрые поселяне, чуть-чуть перестарались, но, право же, не стоит их винить… Оковы тяжкие спадут, минуточку терпенья… - ворковал он, тщетно пытаясь распутать узлы. - Ах, не сердитесь же на них! Молчать до гробовой доски - какая благодать!.. И тишина, какая тишина!.. Вы их полюбите, уверен! Они так ласковы и так учтивы!..
- Они меня поколотили, - содрогнувшись, вспомнил Крамугас. - Где это видано…
- Ваш юный организм кипит от возмущенья… О!.. Минуточку, мой друг, терпенье… - пропыхтел исполняющий. - Еще немножечко - и я вас развяжу. Вы снова вольной пташкой запоете… Тьфуты, умолкнете, конечно!
Наконец сообразив, что с узлами ему не совладать, он просто перегрыз веревки и, войдя, как видно, в раж, немедля съел их, точно макароны.
Крамугас обрел желанную свободу.
Громко охая и причитая, он принялся массировать затекшие руки и ноги. Потом несколько раз подпрыгнул и для пущего порядку сделал короткую пробежку на месте.
Но этого ему показалось мало, и тогда он решил повторить - все с самого начала. И еще чуть-чуть…
Исполняющий на эти Крамугасовы телодвижения смотрел меланхолично и без особенного интереса, однако каждый раз сдавленно икал и сильно вздрагивал, когда гость издавал чрезмерно громкий звук.
А так как случалось это очень часто, то и вздрагивал Исполняющий практически постоянно, наполняя комнату каким-то истерическим икающим мычанием.
- Ну когда же, ну когда же вы замолкнете совсем?! - не сдержался он в конечном счете и значительно добавил: - А то буду пресекать…
- Все! Извините, - кивнул Крамугас. - Так туго завязали! Эти ваши поселяне… Кровь почти остановилась… Но теперь - нормально.
- Вот и чудно, вот мило! - захлопал в ладоши Исполняющий. - Очень-очень рад за вас! И, надеюсь, это будет наш последний инцидент.
- Посмотрим. Вам-то что за выгода радоваться? - тихонько буркнул Крамугас.
- Ой, ну какже?! Что вы, что вы!.. - воскликнул Исполняющий. - Вы - наш новый поселянин, вы есть счастлив очень быть… здеся. жить! Э… э-э… - неожиданно проблеял он. - Минуткин. Заедають! Хи… Смотрикыся!..
Он резво сунул два пальца в рот, свистнул, ухнул, наклонился - и пружинная машинка тотчас шлепнулась на твердую крахмальную простыню.
Исполняющий какие-то пружинки подогнул, какие-то, напротив, растянул и снова все сооружение с поспешностью засунул в глотку.
Но теперь уж он не чавкал, не давился, а только пару раз чихнул. Собрался было в третий раз, но - передумал. Просто пукнул. Видимо, веревки донимали в животе… А может, и до этого съел что-нибудь не то.
- Вот и все, мой юный друг, - сказал он жизнерадостно. - Я могу опять, как прежде, с вами разговор вести. Да, простите, ах, простите, не представился ведь я! Такая глупая промашка… Не сердитесь, друг любезный… Мое имя - Лирпентул. А ваше, если не секрет, конечно?
- Крамугас, очень приятно, - машинально отозвался Крамугас и слегка поклонился, дивясь про себя странным речам Исполняющего. - Что это на вас вдруг нашло? Каким-то белым стихом заговорили… Я еще со Школы помню…
- Белым, красным, желтым, синим… Я могу и в рифму - нет проблемы. Тут другая закавыка… Надо нос держать по ветру! Ах, что делать, жизнь такая… - вздохнул Лирпентул. - Как вы видите, я - нем.
- А как насчет глухоты? - поинтересовался Крамугас.
- Что вам ответить, милый друг? Кто глух, кто нем, а кто - и то, и то, - развел руками Лирпентул. - Я только нем, большое упущенье!
- Но вы же говорите!
- Если надо - безусловно.
- Ага, - догадался Крамугас, - стало быть, эта вот штуковина с пружинками - ваш механический язык? И без него вы, как… ну, я не знаю!.. Словомельница, короче… Надо же! А для чего? Зачем вам это? Здесь…
- Тс-с, не кричите! Только строго между нами, только по огромному секрету, - боязливо прошептал Лирпентул, придвигаясь к Крамугасу вплотную. - Говорить у нас не можно, так законы возвещают. То есть можно, но без дела, чтобы точно по уставу. Коль нормален ты, приятель, будешь ты помалкивать… Если глух - прекрасно это, если слышишь - скрой. Но в семье не без урода! Я такой вот - тихой сапой, как и все вокруг, живу, но в душе моей клокочет жажда громко говорить. Как могу, порок скрываю, а когда же разойдусь я, так стихами говорю. Ведь стихами благозвучней, меньше шансов залететь… А молчать мне не под силу, что б со мной ни делали. Разговоры - плод запретный, но ведь сладок этот плод! - жеманно дернув плечиком, хихикнул Лирпентул. - Полагаю, и другие о подобном же мечтают… Как начну, остановиться не могу, ну, хоть убей! Ты же, славный поселянин, мне компанию составишь - будем вместе говорить… Шепотком и до отвалу, днем и ночью - всем назло!
Исполняющий с надеждой посмотрел на гостя и шкодливо подмигнул.
- Нет, - возразил, нахмурясь, Крамугас, - не выйдет. Мне в библиотеку надо. Или - в архив? - сейчас же усомнился он. - Я как-то путаю…
- В архив! - уверенно ответил Лирпентул. - В библиотеке книг не выдают - воруют, знаете, нещадно… Вот архивы - это да! Туда не очень-то идут - читать их все-таки накладно, это вам не про любовь какую, не про девственность большую, да к тому же, между прочим, и не всякому дадут… Вот я подумал, милый друг: уж коли к нам вы прилетели…
- Именно! - не дав договорить хозяину, поспешно согласился Крамугас. - Конечно же в архив! Зачем мне про любовь? А времени - совсем в обрез. Проводите меня, пожалуйста. Ну, что вам стоит?
- Мне не стоит ничего, - пожал плечами Лирпентул, многозначительно взглянув на Крамугаса, - это-то и ценно. Не поймите как намек, но… поймите верно.
- Жмот! - в сердцах заметил Крамугас. - И не стыдно? Я-то думал… Денег, кстати, на планете больше нет - тю-тю, перевелись. Большая переделка, говорят. Я, правда, не вник до конца, но уже - в курсе. Так что давайте… безо всяких… И натуры нет - не взял с собой. В таможне отобрали… Вот и думайте теперь…
16. Праматерь Цивилизаций
Земля у Фини-Глаза вызвала бурю эмоций, среди которых, однако, не было восторга.
Наслышанный о всяческих великих географических открытиях, о древних кровопролитных войнах, о потрясающем строительстве, о грандиозных социальных заварушках и невиданных научных революциях, он рассчитывал, что столкнется (в той или иной мере) со всем этим и теперь, что картины перед ним развернутся невиданные и умопомрачительные. В его распаленном воображении рисовалась роскошная, буйная, сокрушающая все преграды жизнь - жизнь, представители которой, бесспорно, феномен на феномене, и уж, конечно, герои с головы до пят.
В действительности же его взору предстала тихая, на редкость благообразная планетка, окончательно и целиком превращенная в музей самой себя. Все обитатели являлись штатными служителями этого великого музея и честно трудились на ниве реставрации и сохранения.
На выходе из Космотягодрома сразу бросался в глаза восхитительный плакат:
"В прошлое путешествовать нельзя. А прилететь на Землю - можно! Верный шанс!"
И потому каждый, кто прибывал - по делу и без дела - на эту славную планету, становился поневоле ее активным экскурсантом, которому ласковые и гостеприимные земляне наперебой демонстрировали все, что только умели, и все, чем имели, фигурально выражаясь, честь хотя бы косвенно гордиться.
Всякий, посетивший Землю, мог наглядно и довольно быстро убедиться: были в истории гуманисты, но сама История никогда гуманной не была. Отсутствовал образец для подражанья.
В равной степени не смел похвастаться гуманистичностью и ни один общественный строй, сколь бы ни превозносили ту или иную формацию люди, жившие при ней.
Ибо любой строй - что бы там налево и направо ни трепали доморощенные теоретики, кормившиеся, ясно, из музейного корыта и - для нужд музея - долго и пытливо размышлявшие о мудрости и назидательности всяческих музейных экспозиций, - так вот, любой конкретный строй был лишь условно-составным звеном цельнокроенной Истории, не признававшей сроду человеколюбия и сострадания, как не обладает ими эволюция в природе вообще.
Есть только объективные законы, в которые отдельный человек либо способен, подшустрив, вписаться, либо нет.
Оттого так часто разные историографы и разумели пол настоящей Историей исключительно те положения и ситуации, что творились отдельными личностями, временно вознесшимися над остальными и получившими так называемую власть.
Наделе же эти загадочные личности сами гроша ломаного не стоили - потому и делались великими, что воплощали в собственных поступках обязательную бездуховность эволюции. И не они Историю творили, а их жестоко подминали под себя неумолимые законы.
Ни Александр Македонский, ни Наполеон, ни Гитлер, ни дедуня Ленин, ни майор Задупка, ни Мартын Имбгвандпырдук по существу Историю не создавали - они ею жили, и только.
Поскольку честные историографы о разных происшествиях обычно врали (от хронологии до местоположений царств), а проверить все - на степень их реальности в натуре - было просто невозможно, то на выбор предлагались версии вполне научные и даже вроде достоверные, хотя желающий и мог бы усомниться в кой-каких деталях…
Так, устраивались показательные, с разной степенью жестокости, открытия всех Америк а-ля Колумб, а-ля финикийцы, а-ля викинги и а-ля елатомский мужик Пафнутий Варенец; кроме того, затевались показательные кругосветные путешествия а-ля Магеллан, а-ля Вануфугу-Фугу и а-ля сызранский мужик Пафнутий Голубец; разыгрывались в миниатюре (хотя что считать миниатюрой?) все когда-либо существовавшие войны и конфликты, в особенности мировые; на глазах потрясенных зрителей совершались любые научные открытия, особо открытие елатомским мужиком Пафнутием Варенцом первозданной грыбной кроманьонской морилки; создавались - так сказать, в ускоренно-реальном времени - любые оперы и симфонии, создавались великие научные теории, писались книги и картины, особо слогодиосрамы сызранского мужика Пафнутия Голубца; а также происходили различные революции, бунты, мятежи и перевороты. Отдельно - по предварительным, и только массовым, заявкам - показывали всю историю земного человечества в мичуринском варианте.
Примерно половина исконных жителей планеты - от новорожденных до испускающих последний дух - числилась в актерах, способных по первому же требованию, невзирая на погоду и на время суток, разыграть с высшей степенью правдоподобия каждое, в данный миг потребное, историческое действо.
Реализм - и только реализм!
Если кто рождается, то уж никак не понарошку; ну, а если умирает кто и есть желающие посмотреть - пожалуйста, и тут все будет в лучшем виде, без обмана.
При этом те или иные актеры специализировались в строго определенном амплуа (о, это были лицедеи эталонного масштаба!): одни играли исключительно алхимиков, другие - великих аферистов (политиков, военачальников и всяческих друзей народа), третьи - непременно окрыленных сочинителей, четвертые - борцов за справедливость, пятые - пророков и матерых духовидцев, ну, и в том же духе…
Актеры, в данный момент в представлениях не участвовавшие, разыгрывали роли тихих безработных, мелких активистов или выдающихся покойников.
Другая половина жителей Земли денно и нощно все восстанавливала и подновляла.
Хотя и это выглядело славным лицедейством. Особенно - экологическая суета.
Обоснованием же эдаким деяниям служил один бесхитростный мыслительный пассаж: в Истории дозволено буквально все, что не противоречит самым вздорным построениям ее пытливых реконструкторов.
Ведь факты могут путаться, вступать в конфликты меж собой, мешать кому-то, попросту - не быть, но ежели нужны, то они точно - есть. Какие нужны, такие и есть. А какие не нужны, те можно и забыть. А какие непонятны - те и вовсе можно притулить куда угодно, лишь бы не мешали, лишь бы было хорошо.
Сей мудрый вывод беспристрастные столпы науки сделали, случайно изучив свои ученые труды. А уж придать ему законный статус было делом техники…
От этого чиновный люди поселяне, не таясь, пришли в такой патриотический экстаз, что ошалели впрок.
Ибо точное знание Истории никогда не совпадает с самым главным в данную минуту всенародным и руководящим идеалом. В силу чего точно знающий - всегда под подозрением. А это, разумеется, чревато…
Потому-то и обрадовались все, когда разумные столпы науки указали верный путь, как снять с себя дурные подозрения. Хоть в чем-то…
"Ну, планета!.. Ну, Мать Земля!.." - сокрушался беспрестанно Фини-Глаз.
Настырно-театрализованный мир Праматери его вконец ошеломил.
Здесь все было в диковинку.
И размеры тайного таежного космодрома, куда, экзотики ради, порой прибывали ракеты со всех концов Вселенной, и отель для туристов, единым тысячеэтажным домом протянувшийся через безжизненную, как всегда, Сахару, и оперативность, с какой гостям планеты демонстрировали все ее красоты и исторические чудеса, и увеселительные заведения, о коих на Цирцее-28 знали только понаслышке, и, главное, количество людей, за день проходивших перед изумленным взором Фини-Глаза.
Поначалу, только прилетев, он собирался, для затравки, посетить какой-нибудь особенный бордель, но соэкскурсники, уже не раз бывавшие на Матушке Земле, его отговорили, объяснив: бордель, конечно, хорошо, да только - случаев известно много! - этим дело и кончается, на прочее ни времени, ни сил, ни средств уже не остается, ибо изумительный земной разврат способен полностью затмить любые исторические действа, сколь заманчивыми ни смотрелись бы они со стороны.
Подумав хорошенько, Фини-Глаз решил последовать разумному совету и визит в бордель оставить на последний, предотлетный день.
Ну кто же мог предположить, какую пакость уготовила ему судьба!..
Уж лучше бы и впрямь пошел в бордель…
Стихийный был он человек и удержу ни в чем не знал.
Без малого целую неделю мотался Фини-Глаз из одного конца планеты в другой и усердно таращился на всевозможные правдивейшие представленья.
В итоге от эдакого безумного смешения всех времен и народов, от такого калейдоскопа лиц и фактов у него разболелась голова, заныл желудок, начался под глазом нервный тик, и тогда он понял, что в бордель, пожалуй, не ходок - планета его вымотала совершенно.
А ведь так хотелось посмотреть, каков он, этот необыкновенный экспонат - музейный секс!..
Увы!