Полумрак, желтые плафоны. Железная плита двери как бы отрезала за спиной весь враждебный мир. Сразу - ощущение покоя и безопасности. Почти финиш… Тихо шелестят шаги, настоятель Петр идет навстречу. "Прелат…"
- Вот, мы здесь. Мы не опоздали, мы точно.
- К сожалению, опоздали. Вы не виноваты, "врата" закрылись раньше. Компьютер ошибся в расчетах, точные сроки трудно предсказать. Пойдемте в келью.
Младшие, видимо, ничего не поняли. Скорее всего, и не расслышали разговор. Но Антон, Илья, Дина, Лючка уставились на Петра, потом на Корнелия так, будто вот-вот заплачут. "Все пропало?"
- Пойдемте в келью, - повторил настоятель Петр. И зашагал впереди молчаливой вереницы - легкий, шелестящий.
В келье малыши тесно уселись на топчане, старшие - на табуретах и скамье под фонарной нишей.
- Что же теперь? - тихо спросил Корнелий.
- Думаю.
- Обратно нельзя, - глухо и с нарастающим тоскливым раздражением сказал Корнелий. Нервно хмыкнул: - По крайней мере, мне. При уходе я уложил инспектора. Возможно, насовсем. Не было выхода.
- Расскажите… - сухо велел Петр.
Морщась от непонятного стыда, Корнелий рассказал.
Настоятель Петр по-мальчишески присвистнул. И это вдруг сняло с Корнелия и досаду, и тяжелую неловкость.
- Да не во мне дело! - отчаянно выдохнул он. - Ты же понимаешь: дело в них. Вместо сказки - опять тюрьма.
- Но им - только тюрьма, а тебе - крышка. Если попадешься. Это большой риск.
- Риск - в чем? Значит, все же есть выход?!
- Подожди. - Петр шагнул к стене, распахнул створки висячего резного шкафчика, достал узкий кувшин и стакан. Безошибочно угадав старшего в Антоне, велел ему: - Напои детей, это их немного поддержит… Даже накормить некогда, нет лишней минуты. - Повернулся к Корнелию: - Иди сюда.
Они оказались у экрана "Интер-генерала".
- Смотри. - В экране возник рельефный план Реттерберга. В храм уперлась плоская красная стрелка. Вокруг храма затанцевали черные звездочки-кляксы. - Они обложили нас. Почему ты так обеспокоил улан, не знаю. А может, просто сводят счеты с нами. Так или иначе, оставаться вам здесь нельзя. Если даже уланы и не посмеют нарушить закон и не ворвутся, они перекроют линию доставки, отключат энергию и уморят нас. До следующего "открытия врат" - полгода. Тайный ход - это не спасение, при блокаде его обнаружат быстро. Теперь слушай… - Петр говорил мягко, но в четкости и быстроте фраз были нотки приказа. - Теперь слушай, запоминай. Уходить надо быстро. Даже некогда смазать ребятам царапины. Ладно, потом. Сейчас выйдете в том же месте, подниметесь из оврага. В ста метрах к югу от моста - станция монорельса.
План в экране стремительно придвинулся, Корнелий увидел знакомый мост, стрелка от него метнулась к открытой платформе окраинной станции.
- Здесь сядете в вагон. Через двадцать минут приедете на станцию "Старая башня". Там, за развалинами башни, есть небольшой, но густой и запущенный сад. Укроетесь в кустах до темноты. В темноте выведешь детей к рельсовой насыпи. Вот… - Стрелка уперлась в серебристую двойную нитку железнодорожного пути. - Это Окружная Пищевая. Бывал?
Корнелий покачал головой. Кварталы вдоль Пищевой считались прибежищем всякого сброда. Что там делать приличному человеку? Попадать в истории?
- Ничего, разберешься. Смотри. Вдоль насыпи шагов триста, сюда. Здесь под путями бетонный туннель, раньше ручей протекал. Детей оставишь в туннеле. Сам выйдешь на другую сторону, окажешься на улице. Правее, через дорогу, увидишь дощатый дом со старинным фонарем над крыльцом. Это таверна. Понял?
- Да. Но почему такая спешка? И зачем ждать темноты в сквере?
- Святые Хранители! Посчитай! Комиссия наверняка уже в тюрьме. Хватились инспектора. Скорее всего, уже нашли, привели в себя. Сколько он будет молчать и отпираться? Максимум минут пятнадцать. Потом кинутся в школу: там - ни тебя, ни ребят. По всей связи - розыск воспитателя с группой школьников. Приметы, твой изъятый из архива индекс… Группы перехвата на всех линиях, сигнал на спутник спецнаблюдения… Пока не заварилась каша, у вас полчаса. До "Старой башни" доехать успеете, а дальше рисковать нельзя, у насыпи место открытое, ждите в саду до темноты.
- Но по индексу нас накроют там очень скоро. Сад - не спасение…
- Там над деревьями старая воздушная линия электропередачи, а по насыпи - двойная рельсовая нить. Они создают помехи для локаторов. В этом единственный шанс, будем надеяться. Итак, зайдешь в таверну…
- А не накроют в таверне?
- Не накроют, это уже не твоя забота. - В голосе Петра скользнуло раздражение. - Спросишь хозяина, скажешь ему. А, черт, он не поверит. И сквозь блокировку теперь ни сообщить, ни вызвать проводника. И сам я не могу оставить храм, я здесь один и должен дежурить еще трое суток. Ладно. Отдашь хозяину вот это. - Настоятель Петр сунул руку под крылатку, затем вложил в ладонь Корнелия что-то похожее на пуговицу. Кожу кольнуло булавкой. Корнелий глянул, перестал дышать.
"Значит, правда?"
На ладони блестел выпуклый синий значок с золотой буквой "С" и звездочкой…
- Настоятель Петр! Вы… Скажите, вы не…
- Да, Корнелий, да, - ответил он с ласковым нетерпением. - Я тоже узнал тебя, сразу. Принимая обет, мы меняем имя, и наш устав не разрешает говорить о прошлом, поэтому я молчал. Но раз ты сам понял… Я рад. Я всегда тебя помнил, потому что помнил детство. Нам с тобой было хорошо.
- Но я же…
- Я очень рад, - перебил Петр. - Но я буду рад в сто раз больше, когда узнаю, что ты с ребятишками ушел благополучно. Хозяин таверны сделает все, завтра окажетесь там. Дети, вставайте, вам с Корнелием надо спешить. Зато потом… Потом будут Луга.
В подземном коридоре Корнелий и Петр шли рядом, впереди ребят. Страх не страх, но ощущение большого риска натягивало нервы. И все же главной была радость, что рядом вот он - настоящий Альбин. Радость и ощущение вины.
- Петр… Хальк… Ты сказал о том времени. О детстве. Но я же… Я хочу признаться. Понимаешь, это для меня важно.
- Корнелий, самое важное сейчас - они… - Петр кивнул назад, на ребят. - Смотри, чтобы перед таверной не высовывались из туннеля. Пока не разрешит хозяин… Ты должен сберечь их всех…
"Всех… Святые Хранители, но это же не все!.. А я ему и монетку отдать не успел…"
- Хальк! Это не все! От нас откололся еще один! Его зовут Цезарь Лот.
Они были уже у двери.
- Хальк! Этот мальчишка… не такой! Индекс у него исчез недавно, его забрали у родителей, он кинулся теперь искать их. Хальк, помогите ему.
- Как это - индекс исчез недавно? У большого мальчика?
- Да. Никто не знает как. Никто не понимает.
- Я тоже. В таком случае - это задача для командоров…
- Для кого?
- Корнелий, пора! О мальчике расскажешь в таверне, они передадут мне, посмотрим, что можно сделать. Скорей!
Маслянисто прошелестел механизм замка. Петр улыбнулся, глянул пристально и хорошо так, совсем как маленький Альбин Ксото. Доверчиво и ясно.
Корнелий с запинкой спросил:
- Мы больше… не увидимся?
- Кто знает? На всякий случай - прощай. - Петр взял Корнелия за локти, быстро придвинул лицо, своим лбом коснулся лба Корнелия. - Иди… Значок не забудь отдать хозяину таверны, он вернет мне. Это мой талисман, помнишь?
"И если у тебя его нет, случается несчастье", - резануло Корнелия.
Но Петр улыбнулся опять:
- Иди, иди… Да помогут вам Хранители.
Таверна у насыпи
Хранители помогли. В гулком вагоне старого монорельса никто не обратил внимания на стайку послушных школьников с воспитателем. Потом было долгое ожидание сумерек в чаще глухого сада за развалинами крепостной башни. Томительное, но почти лишенное нервного страха. Заросли сирени и желтой акации плотно укрывали ребят и Корнелия, создавая чувство безопасности. Страх, конечно, жил, но где-то позади остальных ощущений и мыслей. А главные мысли были об Альбине Ксото. О Хальке…
Ласковое тепло, сладкую печаль и виноватость - вот что испытывал Корнелий. И несмотря ни на что - радость! Оттого, что встретились. Может, это не случайно? Судьба?
Но почему тогда судьба не дала ему времени признаться в том давнем предательстве, полностью очистить душу?.. А может, правильно не дала? Пусть у Петра останется незамутненная память о друге детства. Но тогда откуда это чувство вины?
"А если бы я и признался, что изменилось бы? Петр наверняка бы сказал: чего не бывает в детстве, мы все порой трусили… Нет, он не трусил, потому и стал таким, спасает обреченных… А может, он сказал бы: что было, то было, зато сейчас ты, Корнелий, поступаешь как надо…"
Корнелий скривил рот:
"Опять ты думаешь о себе. И примеряешь костюм киногероя. Думай о ребятах".
Лючка что-то тихонько рассказывала остальным. Ребятишки сидели среди веток очень тесно - близко сдвинутые разлохмаченные головы, порванные и мятые платья и рубашки, путаница голых ног - изжаленных и расчесанных. Тата сняла растоптанный башмак с забинтованной ступни. Бинт разлохмаченный, грязный…
И впервые мысль: "А какое я имею право?" - ужаснула Корнелия.
Как бы то ни было, а они жили, учились, играли, каждый день ели досыта. Порой были даже по-своему счастливы.
"А я сорвал детей неизвестно куда!.. Хотел для них сбывшейся сказки о Лугах? Не ври! Ты испугался снова стать предателем… Опять думал о себе".
"Но и о них я думал! И вообще… Что я теперь без них?"
"Вот именно: что ты. Снова о себе. А что будет с ними, если все сорвется? Какая кара их ждет за самовольный уход из школы?"
"Я все возьму на себя. Мне все равно - жизнью отвечать…"
"Ты-то ответишь. А им как жить, если последняя сказка окажется обманом?"
"Ну, тем более! - сказал он себе со злостью. - Обратного пути нет!"
И ребята, видимо, это знали. Они поверили ему сразу, без оглядки. Пошли за ним без всяких слов. Почему? Потому что он однажды, почти случайно, испытал и понял их боль? Или просто он - самый добрый из тех, кого они видели в жизни?
"Господи, это я-то - самый добрый?"
Откуда у них это доверие? Или все та же привычка к послушанию? За все время - ни жалоб, ни вопросов. Лишь Тата один раз шепотом сказала, что "опять больно наступать на землю…".
- Ребята. Я понимаю, вы устали. Но я сам не ожидал, что так…
Лючка перестала шептать. Все помолчали, а потом Антон сказал спокойно:
- Корнелий, все в порядке. Никто не хнычет.
А Гурик, всегда самый тихий и виноватый, вдруг добавил негромко, но ясно:
- Маленькому рыбаку было в сто раз труднее…
Даже в глазах защипало. "Э, да ты стал сентиментальным, дружище". Корнелий проморгался и увидел, что день темнеет.
В густых сумерках неслышной вереницей прокрались они вдоль насыпи и собрались в широкой бетонной трубе. Здесь было пыльно, зябко и скверно пахло.
- Уже недалеко, - прошептал Корнелий. - Я пойду узнаю. А вы… вы пока вспоминайте вашу… молитву.
Ребята сдвинулись. Остановившись у бетонного края, Корнелий услышал за спиной шелестящий говорок:
Гуси-гуси, га-га-га…
Вспомнилась полутемная спальня, мальчишки и девчонки, вставшие кружком. А поодаль - поднявшийся с койки Цезарь…
"Где он теперь?.. А я и монетку не успел вернуть…"
Окружная Пищевая (или Южная Окружная, или Южная Пищевая) получила свои названия в начале прошлого века, в эпоху последнего военного конфликта Западной Федерации с Юр-Тогосом. В те времена здесь располагались продовольственные склады интендантского ведомства. Сейчас эти длинные низкие здания из серого кирпича были частью разрушены, а частью перестроены. Их обступали бараки и лачуги всевозможных размеров и степеней капитальности.
Рельсовый путь остался тоже с незапамятных военных времен. По нему и сейчас еще таскали грузы для ближайших строек допотопные локомотивы на нефтяном горючем. Была поблизости и небольшая станция музейного вида. В детстве Корнелий слыхал, что на ней сохранились и даже работали два настоящих паровоза… Кто знает, может, работают и сейчас?
Локомотивы посвистывали в отдалении. Было сумрачно, глухо и душно. Близкая гроза пропитала воздух ощутимым электричеством… Когда Корнелий шагнул из туннеля, в небе зажглась бесшумная зарница. На низких облаках вздрагивал свет станционных прожекторов.
Желтый фонарь Корнелий увидел сразу. Большой, четырехгранный, с силуэтами старинных автомобилей на мутных стеклах. Он висел на торце длинного, кажется, деревянного дома, над дверью без навеса и ступеней. Это была, безусловно, таверна "Проколотое колесо".
Пригибаясь, Корнелий пересек дорогу и толкнул незапертую дверь.
Навстречу пахнуло сухим теплом, запахом жареного теста. Обдало светом лампы и оранжевого огня.
Напротив двери, у дальней стены, в каменной нише очага металось пламя. Живой огонь! Это могло быть или признаком первобытного убожества, или символом роскоши. В городских квартирах и коттеджах иметь камины с настоящим огнем разрешалось немногим (Корнелий так и не добился)… Впрочем, здесь, на Пищевой, едва ли спрашивали разрешения. А о роскоши ничего, кроме горящего очага, не напоминало. Разве что колесо от великолепного "дракона-супер", висевшее в простенке между маленькими окнами.
Колеса от новых и старых автомобилей (и даже от телег! ) были развешаны на серой и бугристой штукатурке. У некрашеного дощатого потолка поблескивали с десяток автомобильных фар. Горела, впрочем, только одна лампа - матовый белый шар.
У стен были расставлены разнокалиберные табуреты и три некрашеных стола - из тех же щелястых досок, что и потолок.
Казалось бы - типичное питейное заведение для окраинных бродяг (как в фильме "Торговцы розовым дымом"). И тем не менее возникало впечатление не таверны, а скорее жилой комнаты - Корнелий ощутил это в первую секунду. Может, потому, что не было традиционной стойки, а блестел стеклами простой старый шкаф с посудой. А еще - потому, что у очага по-домашнему сидела на корточках и что-то жарила на железном листе крупная девушка в тугом куцем платье без рукавов. Блики дрожали на ее налитых икрах и полных руках.
Девушка обернулась, мотнув короткой бронзовой косой. Она была круглолицая, некрасивая и добрая.
- Входи, - сказала она. - Чего стоишь?
Тут же выкатился из-за украшенной колесами ширмы маленький, тоже круглолицый человек - с редкими черными волосами и глазами-щелками.
- Заходи, пожалуйста! - Он говорил тонко и, кажется, обрадованно. - Садись, сейчас кушать будешь!
- Да я по делу… - начал Корнелий.
Человек ухватил его за локти, и, подчиняясь мягкому напору, Корнелий оказался за столом.
Девушка ловко поставила на доски стола глиняную миску с пухлыми, как мячи, оладьями (на них еще лопались пузырьки масла). Улыбнулась толстыми губами. Корнелий ощутил, как голодная судорога прошла у него от желудка к горлу. Сказал с усилием:
- Да мне и платить нечем.
- Зачем платить! - Хозяин таверны взмахнул ручками. - Платят, когда много еды, когда вино пьют, а если немножко, чтобы не был голодный, платить не надо! Анда, принеси молока!
Толстогубая, добрая (а глаза непростые) Анда стукнула о стол глазированным кувшином. И Корнелий вдруг понял, что смотрит на нее… с интересом. На ее круглые икры и локти, на плавные переливы тела под шелковистой тканью… Что это? Он возвращается к жизни? За все время тюремного бытия он ни разу не подумал о женщинах, был равнодушен к еде, не вспоминал веселые пирушки и утехи в компании приятелей (чаще всего у Рибалтера). И вот - этот зверский голод при виде шкварчащих оладий, эта Анда…
А ребята?
Он злым коротким глотком загнал голод в глубину и будто случайно положил на стол раскрытую ладонь со значком.
- Хозяин…
Тот глянул, глазки округлились.
- Ва, ты от Петра… - Он заговорил вполголоса, но отчетливо: - Я тебя слушаю. Что надо делать?
- В туннеле под насыпью тринадцать ребятишек. Безынды. Надо увести… туда.
- Ва… - Хозяин оглянулся на Анду. Почесал согнутым пальцем темя. В глазах появилась честная озабоченность. - И тебя?
- Естественно, - буркнул Корнелий излишне сердито. Потому что ощутил непонятную пристыженность.
- Ва… так много. Такого еще не было. Один-два было. Надо думать. Надо спросить Алексеича.
- Витька сделает, - подала голос от очага Анда. - Своей дорогой, поездом. Чего там…
- Ай, Витка! Где он, Витка? Когда еще хотел прийти! Дурная голова его носит, Алексеич нервничает!
В непонятных и недовольных восклицаниях хозяина Корнелий уловил, однако, скрытое облегчение.
- Будем думать. Ты сперва кушай. Ай нет, сперва дети. Веди сюда.
- А… ничего? Здесь безопасно?
- Ва! Зачем боишься, это не твое дело! Не обижайся, пожалуйста, веди. На улице надо осторожно, а здесь бояться не надо, уланы к нам не ходят.
Ребята ждали Корнелия молчаливо и доверчиво. Неслышно, цепочкой они пересекли улицу и скользнули в таверну.
- Ва, какие маленькие, какие поцарапанные. Садитесь, не бойтесь, будем кушать…
- Да подожди, отец, со своим "кушать", - прикрикнула Анда, - ребятишкам умыться надо, передохнуть… Я их в круглую комнату возьму, там вода, полотенца…
- Ай, правильно… Какая дочка! - Хозяин глянул на Корнелия. И тот затеплел щеками, как мальчишка, ибо пойман был за явным разглядыванием Анды. - Теперь садись, можно. Анда все сделает. Кушай, потом пойдем к Алексеичу… Меня зовут Кир. А тебя?
Корнелий сказал и воткнул зубы во вздутое тесто.
Загадочный Алексеич оказался очень костлявым и пожилым человеком с гладкими седыми волосами. Он встал навстречу, слегка церемонно протянул руку:
- Мохов Михаил Алексеевич…
Узкая ладонь была твердой. Но за крепким рукопожатием и подчеркнутой вежливостью Корнелию почудилась какая-то отрешенность. Корнелий тоже назвал себя полностью и, не зная, что еще сказать, спросил:
- Вы, наверно, из Восточной Федерации? Такое имя…
- Нет, я из-за грани, - с будничной ноткой ответил Мохов. - Из тех мест, куда, судя по всему, собираетесь вы… Кир мне рассказал. Может быть, вы изложите мне ваши обстоятельства подробнее? Сядем.
Мохов обитал в узкой и низкой комнате с примитивной мебелью и самодельными книжными полками. Но торцовую стену занимали панель и экраны супермашины "Нейрин", разрешенной для пользования лишь в учреждениях правительственного ранга. Сам по себе факт - вызывающий изумление и уважение. Уважение вызывала и ненавязчивая, скучноватая решительность Мохова. Они присели рядом на узкую кровать, и Корнелий ровно, невольно поддаваясь тону Мохова, рассказал, что случилось с ним и с ребятами. У него было ощущение пациента, который попал к суховатому, но умному врачу и должен, отодвинув неловкость, рассказать все, чтобы получить надежду на излечение.
Мохов, однако, не выдержал роль бесстрастного медика. Неожиданно присвистнул и покачал головой:
- Ну, Петр… Заварил похлебку…
- Значит, все это очень трудно? - сумрачно спросил Корнелий.
- Технически, пожалуй, не очень. Но у Петра будет куча сложностей и объяснений с Настоятельским Кругом… Впрочем, выхода действительно не было, он это докажет. А вот я ничего доказать не смогу, когда на той стороне ученая братия снова начнет костерить почем зря Михаила Алексеича Мохова.
- Извините. Если бы я знал, что…