Нелегко было входить в мраморное фойе через парадный вход. Дверь в "берлогу" отца была по правую руку, и моя мать, даже через столько лет, не позволяла в ней ничего менять. Я всегда старался не смотреть в открытую дверь; у меня никогда не получалось. Тиковый стол по-прежнему был там, как и кожаное крутящееся кресло.
То была не только печаль; то была вина. Я не сказал маме, что мы с отцом ругались, когда ему стало плохо. Я не врал ей - врать я совершенно не умею - но она считала, что я услышал, как он падает и прибежал к нему, а он был не в том положении, чтобы возражать. Я бы как-нибудь пережил, если бы она узнала про фальшивое удостоверение; но я бы не перенёс, если бы она смотрела на меня и думала, что это я виноват в том, что случилось с человеком, которому она посвятила свою жизнь.
- Здравствуйте, мистер Салливан, - сказала Ханна, появляясь из кухни. Ханна, женщина примерно моих лет - мамина экономка, живущая в доме.
- Привет, Ханна, - ответил я. Обычно я всех прошу звать меня по имени, но я никогда не предлагал этого Ханне - потому что из-за нашей близости в возрасте она слишком сильно напоминала бы мою сестру, делающую то, чем на самом деле я должен бы был заниматься: присматривать за матерью. - Как она?
У Ханны были мягкие черты лица и маленькие глаза; она, должно быть, относилась к тому типу женщин, которые становились добрыми толстушками в эпоху до появления лекарств, ликвидировавших ожирение - по крайней мере некоторые болезни таки научились лечить за последние двадцать семь лет.
- Неплохо, мистер Салливан. Я подала ей ланч около часа назад, и она съёла почти всё.
Я кивнул и двинулся дальше по коридору. Дом был элегантен; я не понимал этого, когда был ребёнком, но видел это сейчас: коридор, отделанный деревянными панелями, маленькие мраморные статуэтки в нишах, освещённые изящными медными светильниками.
- Привет, мам, - крикнул я, подойдя к основанию изгибающейся дубовой лестницы.
- Я спущусь через секунду, - ответила она сверху. Я кивнул. Потом направился в гостиную, в которой было окно во всю стену, выходящее на озеро.
Через несколько минут появилась мама. Она была одета, как всегда в таких случаях, в одну из блузок, что носила в 2018-м. Она знала, что лицо её изменилось, и даже с кое-какой пластикой в ней трудно узнать женщину, какой она была на четвёртом десятке; думаю, она считала, что старая одежда может в этом помочь.
Мы уселись в мою машину, зелёную "тошибу-дила" и отправились на двадцать километров на север в Брамптон, где располагался Институт. Там, разумеется, был лучший уход, который можно купить за деньги; огромный, заросший деревьями участок с современного вида центральным корпусом, по виду похожим скорее на фешенебельный отель, чем на больницу; может быть, они нанимали того же архитектора, что проектировал Верхний Эдем. Был приятный летний день, и несколько - пациентов? жильцов? - прогуливались в инвалидных креслах по окрестностям в сопровождении персонала.
Моего отца среди них не было.
Мы вошли в холл. Охранник - чёрный, лысый, бородатый - знал нас. Мы обменялись парой любезностей и поднялись в папину палату на второй этаж.
Его переворачивали и передвигали, чтобы избежать пролежней и прочих проблем. Иногда мы находили его лежащим; иногда сидящим в инвалидном кресле; иногда даже пристёгнутым к доске, которая удерживала его в вертикальном положении.
Сегодня он был в постели. Он повернул голову, посмотрел на маму, на меня. Он осознавал своё окружение, но это было и всё. Врачи говорили, что у него разум младенца.
Он сильно изменился за это время. Его волосы побелели и, конечно, у него было морщинистое лицо шестидесятишестилетнего мужчины; в данном случае не было никакого смысла в косметической хирургии. Его длинные конечности были худые и тонкие; несмотря на всю электрическую и иногда мануальную стимуляцию невозможно поддерживать мускулатуру, не занимаясь настоящей физической активностью.
- Здравствуй, Клифф, - сказала мама и сделала паузу. Она всегда делала эту паузу, и у меня от этого каждый раз разрывалось сердце. Она ждала ответа, которого никогда не будет.
У мамы была масса мелких ритуалов для этих визитов. Она рассказывала отцу о том, что произошло за неделю и как играли "Блю Джейз" - своё увлечение бейсболом я перенял от отца. Она ставила стул рядом с кроватью и держала его левую руку в своей правой. Его пальцы всегда рефлекторно обхватывали её руку. Никто так и не снял золотое обручальное кольцо с его пальца, и мама тоже по-прежнему носила своё.
Я почти ничего не говорил. Я просто смотрел на него - на это, на пустую оболочку, тело без разума; оно лежало и глядело на маму, его рот иногда кривился, складываясь в зародыш улыбки или гримасы - или то были просто случайные движения. Когда она говорила, он иногда издавал звуки - но он что-то тихо булькал и когда она молчала.
Мой персональный Дамоклов меч. Я сейчас на пять лет старше, чем папа был в тот день, когда лопнули кровеносные сосуды у него в мозгу, смыв алой волной его разум и личность, его радости и горести. На стене его комнаты висели электронные часы, показывавшие время яркими чёткими цифрами. Слава Богу, что часы теперь не тикают.
Закончив разговаривать с отцом, мама поднялась со стула и сказала:
- Ну, ладно.
Обычно я просто высаживал её у дома на обратном пути в город, но я не хотел делать это в машине.
- Подожди, мама, - сказал я. - Сядь. Мне нужно тебе что-то сказать.
Она села с выражением удивления на лице. В палате моего отца в Институте был лишь один стул, который она и занимала. Я опёрся на бюро, стоящее на противоположном краю комнаты, и посмотрел на неё.
- Да? - сказала она. В её голосе послышался вызов, и я понимал, почему. Когда-то давно я пытался поговорить с ней о бессмысленности наших еженедельных визитов, о том, что папа на самом деле не осознаёт, что мы здесь. Она пришла в ярость и устроила мне такую словесную выволочку, каких я не знал с детства. Она явно ожидала, что я снова подниму этот вопрос.
Я сделал вдох, медленно выдохнул и заговорил:
- Я… я не знаю, слышала ли ты об этом, но существует такой процесс… О нём было во всех новостях… - Я замолчал, словно считая, что выдал достаточно намёков, чтобы догадаться, о чём я собираюсь сказать. - Его делают в компании под названием "Иммортекс". Они перемещают человеческое сознание в искусственное тело.
Она молча смотрела на меня. Я продолжил:
- И, в общем, я собираюсь это сделать.
Мама заговорила медленно, словно переваривая идею по одному слову за раз.
- Ты собираешься… переместить своё… своё сознание…
- Именно так.
- В искус… искусственное тело.
- Да.
Она больше ничего не сказала, и я, как это было в детстве, почувствовал, что должен заполнить эту паузу, как-то объясниться.
- Моё тело никуда не годится - ты это знаешь. Оно практически наверняка меня либо убьёт, - это если мне повезёт, подумал я, - либо превратит в то, чем стал папа. Я обречён, если останусь в этой… - я положил ладонь с растопыренными пальцами себе на грудь, - …в этой оболочке.
- Это работает? - спросила она. - Этот процесс - он правда работает?
Я улыбнулся своей самой бодрой улыбкой.
- Да.
Она посмотрела мимо меня на отца; выражение беспокойства на её лице разрывало мне сердце.
- А они не могут… не могут Клиффа…
О Господи, ну и тупица же я. Мне даже в голову не пришло, что она свяжет это с отцом.
- Нет, - сказал я. - Нет, они лишь копируют сознание. Они не могут… не могут обратить вспять…
Она глубоко вздохнула, явно пытаясь взять себя в руки.
- Прости, - сказал я. - Хотел бы я, чтобы это было не так, но…
Она кивнула.
- Но они могут помочь мне - пока не стало слишком поздно.
- Значит, они перенесут… перенесут твою душу?
Я посмотрел на мать в полнейшем изумлении. Наверное, поэтому она и приходила к отцу - в надежде, что душа всё ещё где-то там, под разрушенным мозгом.
Я так много обо всём этом читал и хотел всё это ей рассказать, заставить её увидеть. До двадцатого столетия люди верили в существование élan vital - жизненной силы, какого-то особого ингредиента, отличающего живую материю от обычного вещества. Но по мере того, как биологи и химики находили мирские, естественные объяснения для каждого проявления жизнедеятельности, понятие élan vital было отброшено как излишнее.
Однако идея о существовании чего-то неосязаемого, что составляет разум - души, духа, искры божьей, зовите это как угодно - кое-где всё ещё владела людским воображением несмотря на то, что наука могла теперь объяснить практически каждую особенность мозговой активности, не прибегая к чему-либо, кроме полностью понятных физики и химии; обращение моей матери к душе было так же нелепо, как попытка возродить понятие élan vital.
Но сказать ей это означало также сказать, что её муж полностью и необратимо мёртв. Возможно, конечно, что понимание этого было бы для неё благом. Но мне чего-то недоставало в сердце для подобных благодеяний.
- Нет, - сказал я, - они не переносят душу. Они лишь копируют паттерны, которые составляют твоё сознание.
- Копируют? А что происходит с оригиналом?
- Он… видишь ли, он передаёт юридические права личности копии. А после этого биологический оригинал удаляется от общества.
- Удаляется куда?
- Это место называется Верхний Эдем.
- Где это?
Хотел бы я, чтобы был другой способ это сказать.
- На Луне.
- На Луне!
- Да, на обратной стороне Луны.
Она покачала головой.
- Когда ты собираешься это сделать?
- Скоро, - ответил я. - Очень скоро. Я просто… просто не могу больше ждать. Бояться, что чихну, или как-то не так согну шею, или вообще не сделаю ничего - и окажусь с разрушенным мозгом, парализованным или мёртвым. Это ожидание убивает меня.
Она вздохнула, издав долгий шелестящий звук.
- Приходи попрощаться перед тем, как отправишься на Луну.
- Я прощаюсь сейчас, - сказал я. - Я собираюсь сделать это завтра. Но новый я будет регулярно тебя навещать.
Мама взглянула на отца, потом снова посмотрела на меня.
- "Новый ты", - повторила она, качая головой. - Я не хочу терять…
Она оборвала себя, но я знал, что она хотела сказать: "Я не хочу терять последнего дорогого мне человека".
- Ты не потеряешь меня, - сказал я. - Я по-прежнему буду к тебе приходить. - Я указал на отца, который забулькал, возможно, даже в ответ на мой жест. - Я по-прежнему буду навещать папу.
Мама слегка качнула головой, не веря.
Я возвращался домой в Норт-Йорк в печальных раздумьях.
Мне не нравилось видеть маму такой. Она поставила на кон всю свою жизнь в надежде, что отец каким-то образом вернётся. Конечно, умом она понимала, что повреждение мозга необратимо. Но разум и чувства не всегда действуют синхронно. Каким-то образом то, что случилось с моей матерью, подействовало на меня сильнее, чем произошедшее с отцом. Она любила его так, как я всегда надеялся, что кто-нибудь когда-нибудь полюбит меня.
И в моей жизни был особый человек, женщина, к которой я испытывал очень глубокие чувства, и которая, я думаю, испытывала то же самое ко мне. Ребекке Чонг был сорок один год - лишь немного младше меня. Она была большой шишкой в канадском филиале IBM, и денег ей хватало. Мы были знакомы около пяти лет и часто встречались, хотя по большей части в компании друзей. Но между нами двоими всегда было что-то особенное.
Я помню ту новогоднюю вечеринку. Как и многие из наших дружеских сборищ, она проходила в квартире Ребекки, роскошном пентхаусе на пересечении Эглинтон и Янг. Ребекка обожала принимать гостей, и жизнь нашей группы вращалась вокруг её квартиры - а из её дома был прямой выход в метро.
Я всегда приносил Ребекке цветы, когда приходил к ней. Она любила цветы, и я любил дарить их ей. На Новый год я принёс дюжину красных роз - попросил парня в цветочном магазине проследить, чтобы цвет был идеальным, потому что сам я этого не мог сделать. Когда я приехал, то вручил Ребекке букет и мы, как всегда, поцеловались. Это не был долгий страстный поцелуй - мы были, по крайней мере, на людях, просто хорошими друзьями - но он всё же размягчал чуточку больше, чем нужно, когда наши губы смыкались на эти долгие несколько секунд.
В моей жизни было много секса, но эти поцелуи правда возбуждали меня больше всего. И всё же…
И всё же мы с Ребеккой никогда не заходили дальше этого. О, её рука иногда случайно оказывалась на моём бедре - мягкое, нежное касание в ответ на шутку или комментарий или - и так было приятнее всего - без какой-либо причины вообще.
Я так её хотел, и, я думаю - да нет, я знал это, ни на секунду не сомневался - что она тоже меня хотела.
Но потом…
Потом я снова отправлялся с матерью повидать отца.
И это разрывало мне сердце. Не только из-за того, что жизнь моей матери оказалась разрушена тем, что с ним случилось. Но также потому что то же самое, вероятно, ожидало в будущем и меня - и я не мог позволить, чтобы наши с Ребеккой отношения закончились для неё так же, как для моей матери, чтобы на ней повис бременем некто с разрушенным мозгом, чтобы ей пришлось жертвовать своей жизнью, единственной и неповторимой, ради забот о пустой оболочке, которая некогда была мной.
Разве не в этом состоит истинная любовь - в том, чтобы ставить нужды другого впереди своих?
И всё же на последней новогодней вечеринке, где трава была в изобилии, а вино лилось рекой, Ребекка и я обнимались на диване дольше, чем обычно. Конечно, новогодняя ночь всегда имела для меня особое значение - в конце концов, в новогоднюю ночь я родился - но эта была просто сказочной. Наши губы сомкнулись с двенадцатым ударом часов, и мы продолжали обниматься и целоваться ещё долго после этого, а когда другие гости Ребекки разошлись, мы удалились в её спальню и наконец, после долгих лет фантазий и флирта занялись любовью.
Это было захватывающе - так, как себе и воображал - целовать её, касаться её, гладить, входить в неё. В Торонто теперь даже в январе не бывает холодно, так что мы лежали друг у друга в объятиях, распахнув окна спальни настежь, прислушиваясь к голосам празднующих на улице далеко внизу, и в первый и единственный раз в своей жизни я начал немного понимать, каково это - оказаться в раю.
Первый день Нового года выпал тогда на воскресенье. На следующий день я поехал с мамой к отцу, и этот визит прошёл практически так же, как и вчерашний.
И хотя с тех пор я всё время думал о Ребекке и хотел её ещё больше, чем мне казалось возможным, я позволил нашим чувствам остыть.
Потому что именно этого от вас и ждут, да ведь? Что больше всего вас будет заботить счастье любимого человека.
Именно этого от вас и ждут.
4
Я в последний раз оглядел гостиную своего дома.
Конечно, одна версия меня сюда вернётся. Но для другой - для биологического оригинала - это была последняя возможность её увидеть.
Я сейчас жил один, если не считать Ракушки - моей собаки, ирландского сеттера. В разное время несколько - хотя кого я обманываю, их было всего две - женщин входили в мою жизнь и покидали её и мои различные жилища, но никто никогда не делил со мной дом, в котором я жил сейчас. Даже гостевая спальня ни разу не использовалась по назначению.
Но это был мой дом, и он напоминал меня самого. Моя мать, изредка появляясь здесь, всегда качала головой, удивляясь отсутствию книжных полок. Я люблю читать, но предпочитаю электронные книги. Тем не менее, отсутствие книжных полок означает отсутствие на них свободного места перед книгами для размещения всяких безделушек, что тоже было хорошо, поскольку мне было бы лень стирать с них пыль, хотя - да, да, вот такая я задница - когда приходили убираться из "Горничных Молли", я всегда злился на то, что они переставляют всякие мелочи, когда их протирают.
Отсутствие книжных полок означало также, что у меня было много пустых стен, которые в гостиной были заняты моей коллекцией бейсбольных маек под стеклом. Я был демоном интернет-аукционов и коллекционером всяких околобейсбольных реликвий. У меня были все разновидности формы "Блю Джейз", включая тот жалкий дизайн 2000-х, когда они убрали с маек слово "Блю"; синий относился к тем немногим цветам, которые я различал, и мне нравился тот факт, что я, по-видимому, схожусь с остальным миром во взглядах на значение названия команды.
Однако моей радостью и гордостью была оригинальная майка "Бирмингемских баронов", которую носил сам Майкл Джордан во время его короткой вылазки в бейсбол; он пришёл в "Уайт Сокс", но они выперли его в свою команду низшей лиги под номером 45.
Джордан расписался на правом рукаве майки, между двумя полосками.
На диване лежал чемодан с кое-какой одеждой. Предполагалось, что я заполню его вещами, которые захочу взять с собой на Луну, но я чувствовал, что разрываюсь на части. Да, биологический я собирается завтра отправиться на Луну и никогда не возвращаться. Но другой я - моя мнемосканированная версия - вернётся через несколько дней; этот дом будет его - моим - домом. Того, что прежний я заберёт с собой на Луну, новому мне будет не хватать - а новому мне эти вещи могли бы служить десятилетиями (мне до сих пор было трудно думать о "столетиях" и "тысячелетиях"), в то время как прежнему…
Так что в конце концов я упаковал лишь одну вещь. Это было не идеальное решение, поскольку если меня парализует или я впаду в вегетативное состояние, то не смогу им воспользоваться. Однако маленький пузырёк с таблетками в маленькой коробочке без надписей мог в случае надобности помочь мне прикончить себя.
Люди иногда удивлялись, почему я не покинул Канаду и не уехал в Штаты, где налоги на богатых гораздо ниже. А ответ прост: эвтаназия под контролем врача здесь легальна, а моё завещание описывало условия, при наступлении которых я хочу прекратить жить. В Штатах со времён администрации Бьюкенена - Пэта, а не Джеймса, - закон обязывает докторов поддерживать мою жизнь даже в случае серьёзного повреждения мозга или потери способности двигаться; они будут сохранять мне жизнь даже вопреки моему желанию.
Но, разумеется, на Луне не нужно будет беспокоиться о национальном законодательстве; там существует лишь несколько исследовательских станций и немногочисленные частные производства. "Иммортекс" сделает всё, чего я пожелаю. От каждого клиента они требуют заранее составить завещание о жизни, описывающее, что делать в случае потери дееспособности или впадения в необратимое вегетативное состояние. Если я смогу сделать это сам, я сделаю, и набор, который я упаковал, набор, который годами хранился у меня в прикроватной тумбочке, поможет мне в этом.
Это была единственная вещь, о которой, я был уверен, искусственный я не станет жалеть.
Я настроил робокухню, чтобы она кормила собаку пока… я сказал бы, "пока меня не будет", но это было не совсем верно. Но она будет её кормить, пока меняется караул…
- Ну что, Ракушечка, - сказал я, почёсывая её за ухом, - вот и всё. А теперь будь хорошей девочкой.