9
Ни у кого в мире не было имени, которое так хорошо слетало с языка.
- Джим Найтшейд. Это я.
Джим был высокого роста, и теперь, вытянувшись, лежал на кровати, сплетенной из камыша; его костям было удобно в его теле, а его телу было привычно на его костях. Библиотечные книги, так и не открытые, лежали рядом.
Его глаза, полные ожидания, были темными, как сумерки, под ними залегли тени; его мать говорила, что это с тех пор, как он едва не умер в три года. Его темные волосы были цвета осенних каштанов, а на висках, на лбу, на шее и на запястьях его тонких рук бились темно-голубые жилки. Он был точно мрамор с темными прожилками, этот Джим Найтшейд, мальчик, который, взрослея, все меньше говорил и меньше улыбался.
Беда в том, что Джим видел лишь внешнюю сторону вещей и не мог увидеть то, что кроется позади видимого. А если ты всю свою жизнь никогда не смотришь на суть, и тебе уже тринадцать, ты и в двадцать лет будешь в плену этого мелкого суетного мира.
Уилл Хэлоуэй, даже когда был маленьким, любил вертеть знакомые явления так и этак, чтобы разглядеть их с разных сторон. Поэтому в тринадцать он имел уже целых шесть лет, наполненных яркими впечатлениями.
Джим знал каждый сантиметр своей тени, мог вырезать ее из плотной бумаги, свернуть в рулон или поднять на флагштоке как знамя.
А Уилл же до сих пор удивлялся, что тень следует за ним. Так было с ним, а что было, то было.
- Джим, ты проснулся?
- Да, мама.
Дверь приоткрылась и тут же захлопнулась. Он почувствовал, что совсем проснулся, но вставать не хотелось.
- Джим, почему у тебя руки как лед. Не спи с открытым окном. Подумай о своем здоровье.
- Непременно.
- Не говори "непременно" таким тоном. Ты не можешь знать, что значит иметь троих детей и потерять всех, кроме одного.
- А у меня и не будет детей, - сказал Джим.
- Ты просто так говоришь.
- Я знаю это. Я знаю все.
С минуту она молчала.
- Что ты знаешь?
- Нет никакой пользы увеличивать число людей. Люди все равно умирают.
Он говорил очень спокойно и тихо, почти печально:
- Так?
- Почти так, - ответила мать. - Ты здесь, Джим. Если бы тебя не было, я бы давным-давно сдалась.
- Мам. - Долгое молчание. - Ты можешь вспомнить папино лицо? Я похож на него?
- Тот день, когда ты уйдешь, станет днем, когда он навсегда меня покинет.
- Никто не собирается уходить.
- Почему с самого рождения, Джим, ты такой беспокойный?.. Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь двигался так много, только во сне. Обещай мне, Джим. Куда бы ты не уходил, возвращайся и приводи с собой кучу детишек. Пусть они бегают, шумят. И позволь мне понянчиться с ними, когда-нибудь.
- Вот уж не собираюсь вешать на себя такую обузу.
- Ты хочешь разбогатеть, Джим? И все-таки, я думаю, тебе придется взвалить на себя обузу.
- Ни за что.
Он посмотрел на мать. Лицо ее носило следы долгих и давних страданий. Под глазами залегли темные тени.
- Будешь жить и нести свою ношу, - сказала она из ночного сумрака. - Но когда придет время, скажи мне. Попрощайся со мной. Иначе я не могу позволить тебе уйти. Было бы ужасно, если бы ты ушел, не простясь.
Неожиданно она поднялась и опустила оконную раму.
- И почему это мальчишки любят распахнутые окна?
- Потому что кровь горячая.
- Кровь горячая… - повторила она, одиноко стоя у окна, и добавила. - Это история о всех наших горестях. Только не спрашивай почему.
Дверь закрылась за ней.
Оставшись один, Джим вновь поднял раму окна и выглянул в совершенно ясную ночь.
Буря, подумал он, ты там?
Да.
Чувствует... далеко к западу… парень что надо, быстро бежит по просторам земли!
Тень громоотвода пересекала дорогу.
Джим жадно вдохнул холодный воздух, и неожиданная радость охватила его.
Почему, подумал он, почему я не заберусь наверх, не выломаю, и не сброшу его вниз?
И потом посмотрю, что случится?
Конечно.
И потом посмотрю, что случится!
Как раз после полуночи.
10
Шаркающие шаги.
Вдоль пустынной улицы шел торговец громоотводами, рука в бейсбольной перчатке помахивала почти пустой кожаной сумкой, лицо было спокойно. Он завернул за угол и остановился.
Словно сделанные из мягкой бумаги, белые ночные бабочки бились в окно пустого магазина, будто старались заглянуть внутрь.
В окне на козлах для пилки дров, словно большая погребальная лодка из сияющего стекла, лежал громадный кусок льда Аляскинской холодильной компании.
И в этот лед была впаяна самая прекрасная женщина в мире. Улыбка медленно сползла с губ торговца громоотводами.
В сонной холодности льда эта женщина цвела вечной молодостью, подобно существу, погребенному под снежной лавиной тысячу лет назад.
Она была прекрасна, как предстоящее утро, и свежа, как завтрашние цветы, она была прелестна, как любая девушка, когда мужчина, закрыв глаза, видит ее лицо, словно драгоценную камею, проступившую изнутри на его веках.
Торговец громоотводами вспомнил, что в этом случае полагается вздохнуть.
Однажды, давным-давно, бродя среди мраморов Рима и Флоренции, он видел женщину, похожую на эту, но застывшую в камне. Однажды, блуждая по Лувру, он нашел женщину, похожую на эту, купавшуюся в летних лучах и написанную красками. Однажды после начала сеанса, прокрадываясь по прохладному гроту кинотеатра к свободному месту, он взглянул вверх и вдруг почувствовал себя мальчишкой, увидел хлынувшее на него потоком из темноты женское лицо, лицо, словно вырезанное из молочно-белой кости, сотканное из лунной плоти; он застыл, глядя на экран, завороженный движением ее губ, птицекрылым трепетанием ее глаз, снежно-бледно-мертвенно-мерцающим сиянием ее щек.
Так из прошлых лет нахлынули образы и воплотились внутри ледяного кристалла.
Какого цвета были ее волосы? Они были светлые, почти белые, и могли принять любой цвет, если бы освободились вдруг от ледяного покрова.
Какого она была роста?
Призма льда могла увеличить или уменьшить его в зависимости от того, с какой стороны вы подходили к пустому магазину, под каким углом смотрели в окно, облюбованное безмолвно-ночными, нежно-хлопающими, беспрестанно-бьющимися любопытными бабочками.
Но это неважно.
Самое главное - торговец громоотводами даже вздрогнул - он знал самое необыкновенное.
Если бы каким-то чудом внутри ледяного сапфира поднялись ее веки, и она взглянула на него, он узнал бы, какого цвета у нее глаза.
Он знал, какого цвета должны быть ее глаза.
Если б войти в этот пустой ночной магазин…
Если б дотронуться, тело руки могло бы… что?
Растопить лед.
Торговец громоотводами долго стоял перед окном, закрыв глаза.
Вздохнул.
Вздох его был горячим от внутреннего жара.
Он коснулся рукой двери магазина. Дверь дрогнула, открываясь. Ледяной арктический воздух охватил его. Он вошел.
Дверь закрылась.
Белая как снежинка ночная бабочка неслышно билась в окно.
11
Полночь миновала, и городские часы отбивают час, два и затем, ранним утром, три; эти удары стряхивают пыль со старых игрушек на чердаках, сбивают амальгаму старых зеркал, вызывают сны о часах у детей, спящих в своих постелях.
Уилл слышал бой городских часов.
Вынырнув из сна о прериях, он услышал мощное гудение локомотива, мерный стук плавно идущего поезда.
Уилл сел в постели.
В доме через дорогу, повторив то же движение, как в зеркале, сел Джим.
И тут заиграл паровой орган-каллиопа, совсем тихо, словно за миллион миль отсюда.
Уилл бросился к окну и выглянул из него, то же самое сделал Джим. Не говоря ни слова, они пристально смотрели поверх деревьев, кроны которых шумели как прибой.
Их комнаты были на самом верху, как и полагается комнатам мальчишек. Отсюда из своих окон они могли вести взглядами прицельный огонь на дистанции, доступные разве что артиллерии, они стреляли глазами дальше библиотеки, мимо городского выставочного зала, дальше складов, коровников, полей фермеров, туда, где расстилались пустынные прерии!
Там, на краю земли, манящая улитка железнодорожных путей уползала в даль, оставляя позади неистовые подмигивания лимонных или вишневых семафоров, обращенных к звездам.
Там, у пропасти, где кончается земное пространство, поднималась тонкая как перо струйка пара, подобная первому облачку грядущей грозы.
Вот появился и сам поезд - звено за звеном: локомотив, тендер, а затем пронумерованные, крепко-спящие, полностью заполненные сном вагоны, которые следовали за мерцающей, как светлячок, монотонно отстукивающей свою песню молотилкой на колесах, навевающей осеннюю дремоту даже самим ревом огня в топке. Ее адские огни заставили зардеться оглушенные грохотом холмы. Даже отсюда, издалека, казалось, что там у топки люди с бицепсами, как ляжки буйволов, сгребают огарки метеоров и бросают их в топку локомотива.
Паровоз!
Оба мальчика исчезли, вернулись и подняли свои бинокли.
- Паровоз!
Времен Гражданской войны! Такой трубы не было с 1900 года!
- И все остальное такое же старое!
- Флаги! Зверинец! Это карнавал!
Они прислушались. Сначала Уилл подумал, что слышит свое учащенное дыхание. Но нет - это доносилось с поезда, где рыдал паровой орган-каллиопа.
- Похоже на церковную музыку!
- Черта с два! Зачем карнавалу церковная музыка?
- Не поминай черта, - зашипел Уилл.
- Черт побери. - Джим раздраженно выглянул из окна. - Я весь день сдерживался. Все спят, никто не слышит - черт возьми!
Музыка проплывала мимо их окон. Гусиная кожа, проступившая от утреннего холода на руках Уилла, грозила превратиться в фурункулы.
- Это и есть церковная музыка. Только измененная.
- От этой болтовни я замерз, давай-ка лучше сбегаем туда и посмотрим, как они устраиваются!
- В три часа утра?
- В три часа утра!
Джим исчез.
Через секунду уже было видно, как он кружится за окном, натягивая рубашку; а тем временем мрачный поезд исчезал в ночной мгле, пыхтя и раскачиваясь, волоча за собой окутанные черным дымом вагоны, клетки цвета лакрицы и смутные звуки органа-каллиопы, наигрывавшего сразу три гимна, которые перепутывались, исчезали, а может не звучали и вовсе.
- Ничего не видно!
Джим соскользнул по водосточной трубе на лужайку.
- Джим! Погоди!
Уилл, путаясь в одежде, наконец-то собрался.
- Джим, не уходи один!
И побежал следом.
12
Иной раз видишь, как бумажный змей парит так высоко и свободно, что кажется, он знает воздушные течения. Он летит куда захочет, затем выбирает место, которое ему нравится, именно это, а не другое, и ничего не значит, что вы дергаете за бечевку (он при желании просто разорвет ее); садится отдыхать, где ему вздумается, или тащит вас за собой злого и раздраженного.
- Джим! Подожди меня!
Джим сейчас и был таким вот бумажным змеем с отрезанным шнуром: он по собственному соображению уносился от Уилла, который только и мог, что бежать по земле за ним, ставшим вдруг таким странным и неузнаваемым, летящим высоко в безмолвной тьме.
- Джим, я здесь!
И, догоняя друга, Уилл думал: что ж, так было всегда, все давно известно. Я разговариваю. Джим бежит. Я выворачиваю камни. Джим выхватывает из-под камней всякую дрянь. Я взбираюсь на холмы. Джим кричит с колоколен. Я получил банковский счет. Джим получил копну волос, уменье кричать, рубашку на плечи, теннисные туфли на ноги. Почему я решил, что он богаче? Наверное, потому, думал Уилл, что я сижу на камне и греюсь на солнце, а старина Джим чувствует, как волоски на руках шевелятся от лунного света, и пляшет вместе с жабами. Я пасу коров. Джим приручает ядозуба. "Дурак!" - Кричу я Джиму. "Трус!" - Отвечает он мне. Вот так мы и живем!
При свете луны, взошедшей над холмами и высветившей росу на лугах, они выскочили из города, миновали поля, выбежали к железной дороге, спрятались и замерли под мостом.
Бам!
Карнавальный поезд загромыхал по мосту. Орган-каллиопа застенал и заплакал.
Джим уставился наверх:
- Там нет органиста!
- Не валяй дурака, Джим!
- Клянусь честью матери! Смотри!
Проносясь мимо, трубы органа сверкали под звездами, и действительно, никто не сидел за высоким пультом. Ветер вдувал в трубы ледяной от росы воздух, и возникала музыка.
Друзья побежали. Поезд скрылся за поворотом, раскачивая погребальный колокол, позеленевший и замшелый, словно поднятый со дна моря, и звонящий, звонящий. Затем паровоз свистнул, выпустил огромную струю пара, и Уилл вынырнул из-под нее, усыпанный жемчужными крупинками льда.
Поздними ночами Уилл слышал - часто ли, нет? - как поезда свистят в пути, выпуская вдоль края сна струю пара, тонкую и далекую, даже если они проходили близко. Иногда он просыпался и, чувствуя слезы на щеке, спрашивал себя, почему плачет: поворачивался в постели, прислушивался и думал: это они заставили меня плакать, уходя на восток, отправляясь на запад, эти поезда, скрывающиеся среди просторов страны, они тонут в потоках снов, льющихся из городов.
Поезда эти и их печальные звуки навсегда потерялись между станциями, они не помнят, где были, не знают, где могли побывать, испуская за горизонтом свои последние слабые вздохи. Так было всегда со всеми поездами.
Но этот свисток!
Стенания всей жизни были собраны в нем из других ночей, дремавших в других годах; подвывание дремлющих ври луне собак, просачивание через стекла веранд январских ветров, несущих речной холод, от которого кровь стынет в жилах; плач тысячи тревожных сирен; или еще хуже! - обрывки дыхания, стоны протеста миллиарда людей, умерших или умирающих, но не желающих быть мертвыми, их стоны и вздохи, вырывающиеся из-под земли!
Слезы навернулись на глаза Уилла. Он опустил голову, встал на одно колено и притворился, что зашнуровывает ботинок.
Но потом он заметил, что Джим зажал уши и глаза руками, и глаза его тоже мокры от слез. Паровоз вопил. И Джим вопил, стараясь перекричать этот вопль. Свисток визжал. И Уилл визжал, пытаясь перекрыть этот визг.
Потом этот миллиард голосов стих, как если бы поезд нырнул в огненную бурю, охватившую землю, и растворился в ней.
Поезд несся, неслышно и стремительно; над ним развевались серые знамена, черное конфетти падало к подножью холма, распространяя слабый запах сахарной ваты; мальчики гнались за ним; воздух был таким холодным, что каждый вздох походил на порцию мороженого.
Они взобрались на последний холм.
- Вот это да… - прошептал Джим.
Поезд укатил вглубь лунного луга, куда городские парочки любили наведываться, чтобы полюбоваться восходом луны среди похожего на море поля, заполненного по весне травой, в конце лета сеном и снегом зимой; невыразимое удовольствие прогуливаться вдоль шуршащих берегов и любоваться луной, трепетавшей среди бескрайней равнины.
Наконец, карнавальный поезд замер в осенней траве, на заброшенной железнодорожной ветке вблизи леса, и друзья, подкравшись, спрятались в кустах, ожидая, что же будет дальше.
- Как тихо… - прошептал Уилл.
Поезд только что остановился посреди осеннего поля; ни души не было на паровозе, ни души в тендере, ни души в вагонах, мрачно черневших под луной, слышалось лишь легкое потрескивание остывающего металла.
- Тссс… - сказал Джим. - Я чувствую: они идут сюда.
Уилл ощутил, как мурашки поползли по телу.
- Ты думаешь, они знают, что мы подглядываем?
- Может быть, - ответил Джим возбужденно.
- Тогда почему орган играл сам по себе, без них?
- Когда я разберусь в этом, - Джим улыбнулся, - то скажу тебе. Смотри!
Зашуршало.
С неба, словно возникнув из ничего, опускался огромный, болотного цвета воздушный шар, похожий на луну.
Он тихо плыл по ветру в двухстах ярдах от места, где лежали мальчики.
- Гляди: под ним корзина! И там кто-то есть!
Но тут высокий человек спрыгнул с подножки; он был похож на капитана, который вышел проверить высоту прилива. Весь в черном, с затененным лицом, он направился к середине луга и, подняв к небу руки в черных перчатках, остановился.
Он несколько раз взмахнул руками.
И поезд ожил.
Как в театре марионеток, в одном из окон показалась голова, затем рука, затем другая голова. Два человека в черном пронесли по шелестящей траве темный столб шатра.
Было так тихо, что Уилл не смел пошевелиться, чтобы удрать отсюда, тогда как Джим, блестя глазами, жадно смотрел на происходящее.