Я его прекрасно понимаю. Тоже хотелось куда-нибудь рвануть, "политику партии" объяснять и единомышленников отыскивать. Только знал – мое место здесь, в Томске. В самой середине паутины дел.
Потом пришел опасный груз. До Колывани доползли подводы с динамитом, и уже оттуда порадовали меня телеграммой. Кое-как нашел парусный кораблик, чтобы доставить этот кошмар на Алтай. Чуть сам не сорвался в приобское село – там как раз Васька Гилев у другана гостил, – и снова не судьба. Из столицы приехали Сидоров и оба Асташева.
В трудах и заботах, в беготне и бесконечных совещаниях по поводу открытия Томского промышленного банка – ТПБ – как-то незаметно промелькнули мимо вести, что Гражданская война в Америке кончилась. Потом – что убит президент Линкольн. Мне и прежде, в иной жизни, никакого дела до их президентов не было, а тут и подавно. Но это мне. А вот наша так называемая интеллигенция отчего-то безмерно возбудилась. Эмоции даже выплеснулись на улицы в виде импровизированных митингов.
Я вчитывался в тексты – записи произнесенных на перекрестках речей – и понять не мог. Ну убили, ну победил Север! Ну декларировали отмену рабства. Нам-то что? У нас негров даже в клетках вроде тех, в которых африканцы сидят в Берлинском зоопарке, не видели. Для большинства сибиряков слон и негр – это что-то из разряда бабкиных сказок или баек перехожего странника, развлекающего хозяев за еду. Освободили там кого-то, не освободили, признали негров за людей, не признали, убили господина Линкольна или сам богу душу отдал – все едино. Тем более что уж я-то точно знал, что эта их хваленая отмена прямого рабовладения никакого отношения к настоящему равенству рас в США не имеет. И сто лет спустя, в шестидесятых годах двадцатого века, по южным штатам преспокойно ехали автобусы, в которых негры не имели права входить через переднюю дверь или занимать места в передней части салона. Я уж не говорю про раздельные – составленные из одних черных или одних белых – подразделения во время Великой войны. Это мне еще отец-фронтовик рассказывал…
Но я-то честно читал. Вдруг там призывы к чему-нибудь? Не нашел, и слава господу. Но от греха подальше уличные сборища эти запретил. Нечего честных обывателей черно… гм… негритянской свободой смущать.
Зато со Стоцким, можно сказать, подружился. Хороший человек оказался. Простой, но не бесхитростный. Умный. Мог где надо и отступить или в обход пойти, но к цели все равно добраться. Фелициану Игнатьевичу еще бы образования добавить – лучшего вице-губернатора я бы себе и желать не смел. Но и на посту полицмейстера друга иметь – большое дело.
Он ко мне пришел ситуацию с этими борцами с расовой сегрегацией обсудить, а я его чай пить пригласил. Слово за слово – и до ужина досидели. А там и по паре бокалов коньяку в ход пошли. Не ради того, чтобы напиться допьяна, а для живости языка. Он со смехом рассказывал о своей попытке устроить облаву в польском клубе и о том, как в Кузнецке с казнокрадами боролся. Я – о своих планах по преобразованию жизни в губернии и о поездке в Санкт-Петербург. Спорили, смеялись, руками махали и кидались что-то чертить на листах бумаги. Стоцкий моего Германа чуть ли не вдвое старше, а к концу вечера говорили, как стародавние знакомые. Приятно было, едрешкин корень. Приятно и здорово. Чувствовал же, что человек меня понимает и поддерживает. А спорить кидается не для того, чтобы свое "я" выпятить, а для дела. Как лучше хочет.
Потом еще несколько раз с ним заседали. Однажды еще прокурора Гусева с собой позвали. Это когда нужно было прояснить юридический аспект переселенческой политики. Герочка, конечно, и сам в законах дай бог каждому разбирался, в Императорском училище правоведения учат на совесть. Но нам с Фелицианом Игнатьевичем в Гусеве скорее единомышленник виделся, чем источник информации.
Только прокурор не один пришел, барона Фелькерзама с собой притащил.
С бароном, кстати говоря, нехорошо вышло. Я думал, он уже давным-давно если и не в своем разлюбезном Париже, то в Санкт-Петербурге уж точно, по салонам променад устраивает. А оказалось, его прямо с тракта обратно ко мне в Томск завернули. Прямой приказ вице-канцлера князя Горчакова: всемерно содействовать в устройстве переселения датских беженцев на земли сибирских губерний! Плохо себе представляю, как у консула МИДа это могло бы получиться, если бы, скажем, в кресле томского губернского начальника сидел не я, а какой-нибудь слабо заинтересованный в лишних хлопотах господин.
Так что Федор Егорьевич радоваться должен был, а он, едва порог кабинета переступил, принялся меня упрекать, что его в столицу не пускают. И вот ведь что особенно отвратительно! Эти дипломаты – такие сволочи! Нет чтобы выматериться по-русски, от души, напряжение снять, граммов сто чего-нибудь крепкого за здоровье "мудрых министров" хлопнуть и начать затылок чесать, как нам вместе из этой ситуации выходить! Куда там! Он такой словесный лабиринт выстроил, что я понимать-то понимал, как меня совершенно цензурными словами с навозом и глиной перемешивают, но даже придраться не к чему! В общем, я барона за дверь выставил и громогласно конвою приказал этого господина больше и на порог не пускать.
Фелькерзам, надо отдать ему должное, на следующий же день целое письмо с извинениями прислал, но лично явиться не посмел. А ну как мои казачки и правда действительного статского советника с крыльца спустят? Вот где позор-то!
Но, как в той хорошей песне поется: "Мы их в дверь – они в окно". Хитрый дипломат, хоть его никто и не приглашал, явился в обществе прокурора. Дескать, посчитал его присутствие на обсуждении вопросов, связанных с переселением, вполне уместным.
А я не стал спорить. И ссориться не хотелось. Легко мог его понять. Вспоминаю, как же плохо мне было в его ненаглядных столицах, как хотелось домой, в Сибирь. Как бесила каждая проволочка. В памяти еще не поблекло то, как здорово этот барон мне в Барнауле помог, и была надежда, что он осознавал простую связь между скорейшей организацией массового переселения датчан и датой своего возвращения в "цивилизацию".
С юридической же точки зрения сложности были и у иностранных граждан, и у наших крестьян. С одной стороны, как я уже, наверное, не раз говорил, указ Министерства государственных имуществ от 20 апреля 1843 года "Об организации переселения крестьян в связи с освоением Сибири" так никто и не отменял. С другой – в новом, напечатанном и разосланном еще в прошлом, 1864 году, но вступившем в силу с 1865 года кодексе законов и уложений Российской империи прямо значилось, что крестьянин не имеет права без получения разрешения земского старосты и полицейского начальника оставить свой надел и двинуть за счастьем за Урал. Такие самовольные путешественники приравнивались к бродягам и могли в случае, если станут упрямиться, однажды оказаться и на каторге.
Поэтому царский манифест о дозволении вольного переселения на Урал, в Западную Сибирь и на Алтай, очень ждали не только мы с графом Строгановым, но и, как ни странно, горные начальники. По сведениям жандармов, на кабинетских землях скопилось уже более десяти тысяч человек, пришедших из России. Их и выслать не было никакой возможности, и на землю поселить права не имели. Пока же все эти люди бродили по деревням, попрошайничали, пробовали батрачить, а иногда наверняка и приворовывали. Некоторые, те, что посмекалистее, самовольно распахивали куски целины в глухих местах, отстраивались, да и жили себе, не задумываясь о налогах и рекрутской повинности.
Думается мне, таких поселений по моей губернии и горному округу много больше, чем представляется чиновникам. По-хорошему бы отправить казачков с опытными следопытами, учинить дознание и сыскать этих самостийных новых сибиряков. Ну не может же такого быть, чтобы люди целыми деревнями сидели в глухой тайге и не выходили хотя бы в церковь. Значит, и найти их можно. Только зачем? Чтобы, согласно букве закона, выпроводить их обратно на запад? Или чтобы помочь им хоть как-то? Так в моем положении, когда каждый человек на счету, выгонять – глупо, а помогать – опасно. Это я людей, сумевших прошагать четыре тысячи верст, преодолеть все преграды и препоны, не попасться полиции, найти подходящее место и обустроиться, настоящими героями считаю. А другому они – просто повод выслужиться или на мою репутацию тень бросить.
В этом отношении с расселением было проще. Император уже подписал нужные бумаги. Существовал закон о гражданстве, и барон фон Фелькерзам намерен был проследить за его неукоснительным исполнением. Так что тут мы никаких преград не видели.
Однако же существовал один неясный аспект. Это большей частью касалось тех их датских переселенцев, кто намерен был заняться крестьянским трудом. Дело в том, что они, пребывающие в империи, так сказать, на пятилетнем испытательном сроке, а де-факто оставаясь гражданами другого государства, на землеотвод могли не рассчитывать. Закон позволял им купить сколь угодно большой участок, но у меня были огромные сомнения, что беженцы способны это сделать. Иначе зачем бы им понадобилось тащиться через полземли в дикие местности в чужой стране?
Для нормального, хоть сколько-нибудь близкого к реальности планирования срочно требовалась информация о числе переселенцев, их профессиональных навыках, потребностях и намерениях. Зная все это, можно телеграфировать принцу. В конце концов кто, как не он, даже больше меня заинтересован в нормальном расселении беженцев?
А для моих планов совсем не лишними были бы достоверные сведения о свободных, подходящих для земледелия и животноводства участках в губернии. Справки, присланные по моему приказу окружными начальниками, выглядели по меньшей мере излишне оптимистичными. В закоулках памяти что-то этакое было о гуманитарной катастрофе, которой в итоге стала столыпинская программа переселения. То ли дед, то ли прадед рассказывали, как несколько расейских семей землемеры пытались уместить на один и тот же надел из-за банальных приписок сибирских чинуш. Тогда в столицу отправлялись бравурные рапорты о свободных участках, которые на поверку оказывались оврагами, болотами или черной непроходимой тайгой. Просто никому в голову не пришло проверить те симпатичные желтенькие квадратики на карте, где должны были жить люди.
Вот такого "заселения" пустошей мне и даром не надо. Понятно, что "лишних" крестьян спокойно примут фабрики и заводы. Не зря же я столько сил тратил на их появление и развитие. Но ведь кроме людей, ставших сибирским пролетариатом, найдется немало и тех, кто попросту разочаруется и решит вернуться в Россию. Некоторые даже доберутся до родных мест с известиями о том, что в Сибири еще хуже. И такой черный пиар мгновенно расползется по местечкам, сводя на нет все мои усилия.
В общем, нужно посылать надежных людей осматривать участки, организовывать и обустраивать провиантские магазины, закупать у киргизов лошадей и телеги – у старожилов. Оставалось, правда, неясным, кто за это все должен платить. По самым скромным расчетам, на доставку и питание каждого будущего сибиряка нужно истратить не менее десяти рублей. Или двести тысяч – на всю орду.
После долгих споров решили условно принять, что не менее половины датчан станут крестьянами, две пятых – рабочими или ремесленниками, а остальные окажутся торговцами или какими-то специалистами. Очень хотелось, чтобы нашлись среди них врачи, инженеры и геологи.
Десять тысяч человек – это всего около пяти тысяч семей. Или семьдесят пять тысяч десятин земли. При средней цене на пригодную для возделывания землю рубль двадцать за десятину для полного обеспечения беженцев участками нужно всего-навсего девяносто тысяч рублей. Не так много по большому счету. Но и немало. Ведь по-хорошему рублей по двадцать нужно было бы раздать каждой семье на обустройство. Тем, кто станет пахать, сеять и скотину разводить – на семена и инвентарь. Остальным – на пропитание, пока не найдут подходящую работу. Итого еще тысяч сто.
Серебро, за которое Ольденбургский согласился отказаться от права на титул, пока еще оставалось в берлинских банках. А датчане уже выгружались с кораблей в Санкт-Петербурге. И где взять полмиллиона, я представления не имел.
К ночи, спустя три полштофа коньяку, мы в полном составе, вчетвером, лежали животами на столешнице, застеленной здоровенной картой Российской империи. Тыкали пальцами в населенные пункты, чертили карандашами, вымеряли ниткой расстояния. И чем более тщательно мы пытались планировать, тем больше возникало вопросов.
На самом деле я особенных затруднений не видел. Имея на руках пачку долговых обязательств принца или гарантийных писем Государственного банка, проблемы могли быть решены. Та часть маршрута, что должна была пройти по моей губернии, представлялась вообще самой простой. В Тюмени легко найдется необходимое количество барж и паузков, чтобы самосплавом спуститься до слияния Иртыша с Обью, а уже оттуда пароходы, сменяя друг друга, доставят ценный груз к Томску. По слухам, тобольский губернатор Александр Иванович Деспот-Зенович – достаточно разумный человек, чтобы не мешать обустройству двух продовольственных складов на своей территории, собственно в самой Тюмени и в устье Иртыша.
От Нижнего Новгорода – самой восточной точки, куда пока добралась железная дорога, до Перми тоже препятствий быть не должно. Пароходное сообщение на Волге и ее притоке Каме развито гораздо лучше, чем в Сибири. Достаточно пробивного и слегка нахального чиновника с деньгами, парой помощников и каким-нибудь страшным "вездеходом" – бумагой из Его Императорского Величества канцелярии, чтобы решить все проблемы.
А вот дальше, через сам Камень, Сибирским трактом до Тюмени, – самый сложный участок пути. Четыре тысячи подвод с лошадьми. Тонны фуража и продовольствия. Охрана, в конце концов. Наивных и не понимающих языка европейцев ухватистые притрактовые жители облапошат и еще добавки попросят.
– Господи Всеблагой! – взмолился наконец Гусев. – Не дай пропасть! Сделай так, чтобы эти несчастные поехали сюда не все враз.
– Ежели этих голштинцев хоть полстолько будет, мы их по экспедиции о ссыльных по этапу легко проведем, – перекрестившись, согласился Стоцкий. – А его высочество опосля расходы правлению возместит.
– Что ж ты, Фелициан Игнатьевич, их по кандальным избам на ночлег станешь устраивать да по острогам пересыльным? – удивился я. – А они, Европами избалованные, выть не начнут?
– Право, Герман Густавович, вы плохо представляете себе их образ жизни. – Больше привыкший к французскому, барон на родном языке говорил с небольшими паузами. Словно слова вспоминал. – В тех краях и мещане-то с хлеба на селедку перебиваются, а о черносошных и говорить не приходится. Нашим же арестантам на этапе, ежели мне не изменяет память, и мясо кушать полагается.
– По полфунта в неделю, – буркнул полицмейстер. Ему лощеный дипломат сразу не понравился.
– Однако, – недоверчиво качнул я головой. – К чему же такая забота о злодеях?
Я планировал устроить по меньшей мере два каторжных острога – для добычи угля и железной руды, и хотелось бы представлять, насколько это дешевле наемных рабочих. А то вдруг окажется, что содержание воров и убийц выйдет мне не по карману.
– Чтобы дошли, – хмыкнул прокурор. – И не портили отчетность. А вот если среди голштинцев дворяне будут? С ними как? Не в черные же их избы…
Стоцкий хихикнул, видимо представив господ в грязных и просто устроенных помещениях почтовых станций.
– Думаю, датчане благородного сословия в Сибирь стремиться не станут, – твердо сказал я, не разделив сарказма своего полицмейстера. – Им и в столице занятие найдется.
– Господа! – воскликнул фон Фелькерзам, как-то подозрительно блеснув глазами. – А ведь это действительно решает дело! Надобно только бумаги выправить и с казначейской частью достигнуть взаимопонимания.
А! Бумаги, как я уже догадался, выправляются исключительно в столице. И кого же лучше всего туда делегировать, если не самого барона?
– Пожалуй, – кивнул я. – Мне, право, неловко вас просить, дорогой Федор Егорьевич, но кто, как не вы, лучше других к этому предназначены! Я снабжу вас письмами к его высочеству Петру Георгиевичу. А подорожную вот хотя бы и наш полицмейстер выпишет. Отправляетесь немедля…
Дипломат искусно владел своим лицом, но для меня, прожившего полторы жизни, прочитать его радость труда не составило. А я и рад был сплавить этого неудобного господина куда-нибудь подальше. Черт его знает, какие инструкции на самом деле он получил из МИДа. Может, шпионить тут за мной приставлен…
– Я весьма наслышан о вашем плебисците, Герман Густавович, – протараторил на французском барон уже почти в дверях. – Думается мне, некоторые из ваших подчиненных уже поспешили сообщить о нем… куда-то. Вы отважный человек, господин Лерхе. И обладаете завидными связями в столице и при дворе. Однако же эти заигрывания с чернью наверняка не по нраву придутся… кому-то.
Действительный статский советник кивнул мне, как равный равному, на прощанье, и скрылся в ночи. Оставив меня мучиться догадками, о каких именно опасных господах он меня пытался предупредить.
Впрочем, коньяк и усталость вместо закуски отложили все вопросы до утра. А потом нужно было делать внушение губернским и окружным землемерам – заставлять их отрывать седалища от удобных мягких кресел в присутствии и отправлять в поля, на рекогносцировку.
Потом примчался возбужденный Чайковский. Требовал немедленно организовать кирпичный завод в двух верстах к северо-западу от Судженки. Какой-то черт унес моего бравого генерала с тракта к будущим угольным копям, где он и обнаружил, по его словам, замечательные, просто восхитительные огнеупорные глины. Идеальные для устройства доменных печей.
Будто бы я сам не знал, что эти чертовы глины там есть. Только я-то в отличие от излишне расторопного металлурга планировал начать их разработку уже после того, как туда будет проложена дорога. А как, спрашивается, вывозить готовую продукцию? В объезд, через Троицкое? Напрямик, по сопкам и буеракам?
Собрали совещание. Хотя мне крайне этого не хотелось, пригласили губернского ревизора по размещению экспедиции ссыльных, губернского секретаря Прокопия Петровича Лыткина. Этот пожилой чиновник входил в клику первейших по присутствию ретроградов, был, как говорится, правой рукой председателя Казенной палаты Гилярова. Так что, едва появившись на пороге кабинета, он сразу же принялся испытывать мои нервы на прочность.
Я понимаю, что и сам не идеальный. Что бывают у меня приступы ярости и трудно мотивированной агрессии. Но так же нельзя! Сидит, едрешкин корень, этакий божий одуванчик в засаленном мундирчике и тряпичных нарукавниках, смотрит на меня блеклыми, бывшими когда-то давным-давно голубыми, глазками и на любое мое предложение вещает: "Никак не возможно, ваше превосходительство". И номера инструкций, гад, по памяти цитирует. А быть может, и изобретает на ходу – поди теперь проверь!
Илья Петрович мой в пять минут весь энтузиазм растерял. Вроде жизнь уже прожил, много всевозможных чиновников встречал и сам немалые посты занимал, а методов борьбы с такими вот крючкотворами не ведал.