– Там, любезный мой губернский секретарь, – махнул я на железный ящик, служивший мне сейфом для особо важных бумаг, – лежит распоряжение его превосходительства министра внутренних дел господина Валуева касаемо устройства в Томской губернии каторжных работ. Потрудитесь составить ответ в министерство и инструкции ваши приведите в том, что мы никак не можем исполнить прямой приказ. И в составителях документа себя указать не постесняйтесь. Петр Александрович наверняка пожелает узнать имя этакого-то знатока… Вам ведь год до пенсионной выслуги остался? Думаю, с помощью телеграфных депеш мы вашу судьбу решим гораздо быстрее.
– Оу-у! – словно от спазма боли, взвыл любитель циркуляров. – Так вот оно как, оказывается. Но я же… Но мне же никто…
– А вы, собственно, кто таков, господин губернский секретарь, чтобы о каждой бумаге из столицы вас в известность ставить? – рыкнул я, приподнимаясь на локтях.
– Помилуйте, ваше превосходительство, – обслюнявил выцветшие губы чиновник. – Не соблаговолите ли вы…
– Не соблаговолите ли вы! – крикнул я и указал пальцем на дверь. – Отправляться составлять послание министру. И пригласить сюда господина коллежского секретаря Никифорова. Марш-марш!
Ревизор дрожащими руками собрал со стола какие-то принесенные с собой листы, коротко поклонился и просеменил к выходу. И взглянул он на меня напоследок совсем-совсем недобро.
– Э как вы с ними, Герман Густавович, – фыркнул в усы Чайковский. – Строго.
– А иначе никак, Илья Петрович. Чуть послабление дашь, так они же на шею сядут и ноги свесят. Только так и надо с ними…
– Свесят… – отсмеявшись, повторил за мной генерал. – Только ведь он, этот Лыткин, в чем-то несомненно прав. Наш с вами будущий железоделательный завод – это ведь частное дело, а требуете вы от государева человека… Не станут ли укорять вас потом, Герман Густавович, будто вы для своих, так сказать, нужд…
– Да, – вынужден был согласиться я. – Бывает такое у меня. Свое с казенным путаю. Знаю ведь, всем сердцем верю, что и завод наш, и дорога чугунная во благо всей страны будут. Не к прибылям стремлюсь – к процветанию этой чудесной страны. Так почему же губернское правление в стороне стоять должно? Почему бы и им к пользе дела не послужить? Тем более что мне доносили – Нерчинские каторжные тюрьмы ни принять всех душегубов не могут, ни работой, достойной их прегрешений, снабдить. Оттого и считаю себя вправе совместить три вещи в одном деле.
– Да-да, вы, несомненно, правы, господин губернатор, – согласился Чайковский. – Только кому, как не вам, ведомо, что они… такие вот Лыткины, совершенно иным божкам молитвы шепчут. Циркуляры, инструкции и положения – вот что для них свято. И это ежели ассигнации хруст не грянет. Тогда только нужные параграфы и находятся.
– Ну с этим Лыткиным мы и так, в порядке документооборота справимся, – хмыкнул я. – А господин Никифоров – тоже ревизор, только по обустройству этапных маршрутов. Надеюсь, он окажется более понимающим человеком.
Оказался. Как только осознал, что именно от него требовалось, так глазки масляно заблестели, так щечки порозовели, – я даже испугался, что удар человека на радостях долбанет. Так и представил крест над невысоким холмиком земли: "Ананий Ананьевич Никифоров, преставился от счастья".
Ну да бог миловал. К тому же, как выяснилось, это был еще не предел.
– И что же, ваше превосходительство, верно, и управление каторжными работами придется обустраивать?
А ведь точно! Ближайшая управа – в Иркутске, а это уже Восточно-Сибирское генерал-губернаторство. Значит, нужно будет и у себя что-то этакое создавать. Людей и так не хватает. Даже в губернском гражданском правлении штат едва ли на три четверти укомплектован. В экспедициях по госмонополиям – соляной и питейной – там лучше. Все-таки место хлебное, прикормленное. Даже писари и журналисты на мзду усадьбами обзаводиться умудряются. А вот тех же мировых посредников – господ, призванных урегулировать споры между собственниками на землю и освобожденными манифестом крестьянами, – едва ли половина от нужного количества. Во врачебной управе вообще сплошные вакансии.
Смешно было слушать стоны какого-то чинуши в столице, жаловавшегося на то, что отпрыскам хороших, но разоренных реформой фамилий не сыскать места в министерстве. Дескать, столько блестяще образованных, жаждущих послужить государю императору молодых людей приходят места искать, а вакансий и нетути. Четырнадцатым же классом их принять по закону нельзя. Еще при Николае указ вышел – все дворяне с классическим образованием на чин не ниже девятого имеют право претендовать. И, что самое отвратительное, ведь не от хорошей жизни идут. Попервости, конечно, в императорскую армию пытаются пристроиться. Да куда там. Его высокопревосходительство господин Милютин государя убедил и войска чистке подвергнуть. Да и, как ни парадоксально, при всей престижности военной карьеры жалованье младшим офицерам такое назначено, что смех один. Даже ниже, чем младшим чиновникам.
Помню еще, как этот чинуша глаза на меня выпучил, когда я порекомендовал ему этих соискателей государственной службы ко мне в Сибирь присылать. У меня-то мест свободных полно. Причем именно что девятого класса.
– Помилосердствуйте, ваше превосходительство, – услышал в ответ. – За что же их в Сибирь-то? Они же только из юношества в мужи вышли. Еще и сделать ничего не успели, а вы их сразу этак-то!
Но новую структуру при губернском правлении действительно нужно создавать. Работы в краю полно. Рук не хватает. А на востоке каторжники всякой ерундой занимаются. Деревьев любой сибирский крестьянин в разы больше срубит, чем эти бывшие студентики со взором горящим и ветром в голове. Особенно если бревна этому самому крестьянину потом достанутся.
Так что пусть лучше у меня в губернии кайлом помашут. Оно и для здоровья полезнее. Для здоровья прочих жителей империи, конечно.
Позвал Мишу и надиктовал распоряжение о назначении Анания Ананьевича исправляющим должность начальника управления каторжными работами по Томской губернии. С приказом немедленно заняться формированием штата помощников. Должность не по чину, конечно, но будет себя хорошо вести – повышу. Вплоть до девятого класса имею право. Даже без согласования с генерал-губернатором или министерством.
Чайковский успел пока придремать. Все-таки укатали сивку крутые горки. Я был больше чем уверен – генерал и домой не стал заезжать, сразу ко мне кинулся со своей радостной вестью. А по тайге да бездорожью верхом лазать и для молодых нелегко. Что уж о семидесятилетнем генерале говорить!
Зато пока Илья Петрович отдыхал, мы с Никифоровым быстренько обо всем договорились. Уже через неделю рота Томского губернского батальона отправится конвоировать сотню первых душегубов из пересылки к месту строительства нового острога неподалеку от Судженки. Стоцкий за зиму в тюрьме образцовый порядок успел навести. На каждого каторжника карточка с указанием примет, приговора и профессиональных навыков. Вот и нужно было выбрать тех злодеев, у кого руки из нужного места растут. Солдаты пока в палатках поживут, а каторжники – в землянках. Но чтобы к осени были готовы бараки на пятьсот принудительных шахтеров и сотню рабочих будущего кирпичного заводика. С забором вокруг, естественно. Ну и казармы для роты конвоя и охраны. Хорошо бы еще конюшни и усадьбу для дежурной смены в два десятка казаков. Вдруг какой-нибудь чудак найдется, решивший, будто бы сумеет пройти тайгу без оружия и припасов. Оно, конечно, медведей тоже подкармливать нужно, но не шахтерами же.
С этим и черные золотоискатели отменно справляются. Те, что участки не столбят и золотой песок государству не сдают. Много таких. Каждую весну в Томск человек по сто из России приезжают. У некоторых хватает благоразумия не соваться в то зеленое безумие, которое у нас вместо леса. Постоят у границы тайги – и на прииски нанимаются. Но есть и те, что там у себя, за Уралом, с лесом на "ты". Отважные первопроходцы, едрешкин корень, очень любимы диким зверем. Говорят, кто-то из них даже выходит обратно. Я, правда, таких своими глазами не видел.
Второй отряд одновременно с первым отправится к тому месту, где маленькая речка Железнянка впадает в бурный поток реки Золотой Китат. Там в тридцатые годы двадцатого века был один из номерных лагерей Кузлага, где "враги народа" для каких-то неведомых целей строили узкоколейку. Так почему бы и не создать традицию на несколько десятков лет раньше? Мне, кстати, и железная колея для доставки руды к месту плавки не помешает.
Комендантами обоих острогов назначили офицеров батальона. От гражданской власти подобрать людей должен был уже Ананий Ананьевич.
К осени томская пересыльная тюрьма должна окончательно опустеть. Бараки, в которых всю зиму жили мастеровые томского заводика, решено было аккуратно разобрать и перенести ближе к стенам тюрьмы. Я считал, что если в имеющихся строениях уместились двенадцать тысяч ссыльных и пять сотен металлургов, то уж как-нибудь и датчане устроятся.
В крайнем случае как резервный вариант я рассматривал возможность аренды оставленных переселившимися казацкими семьями усадеб и наделов. Просто отобрать и перераспределить, как говаривал Прокопий Петрович Лыткин, никак не возможно. Земля казакам давалась от имени государя один раз и навсегда. И в том случае, если державе требовалось, чтобы семьи служивых переехали на новое место жительства – такое не раз бывало в быстро растущем государстве, – нужно было и на новой границе снабдить иррегуляров такими же наделами. Причем прежние все равно оставались в собственности переехавших.
Впрочем, у нас с полковым старшиной и по совместительству казначеем полка сотником Василием Григорьевичем Буяновым было уже достигнуто полное взаимопонимание. Еще больше укрепившееся, когда в губернскую столицу прибыл караван с купленными мной револьверами Кольта, карабинами Спенсера и патронами к ним. Преимущество скорострельного оружия в доказательстве не нуждалось, а полк в кои-то веки стал реальной военной силой. Я-то, честно говоря, устраивал перевооружение конного полка, преследуя свои, донельзя корыстные цели. Все-таки когда за спиной два десятка отменно снаряженных стрелков, жить как-то безопаснее. А старшина заботу о полке воспринял скорее как выражение уважения ко всему сословию и признак возрождения сильно, по его словам, захиревшего подразделения. Я и спорить не стал. Мне хорошо, ему хорошо. Что еще надо?
В общем, не сомневался, что договоренность об аренде обширных наделов будет достигнута. И после недолгого размышления даже решил, что из запасного этот вариант нужно перевести в основной. Поселив хотя бы часть – вполне, впрочем, существенную – голштинцев среди старожильцев, гораздо легче добиться скорейшей их ассимиляции. А огромные, по сорок – шестьдесят десятин, наделы станут отличным трамплином для трудолюбивых переселенцев. И замечательной рекламой для российских крестьян.
С проснувшимся Чайковским попили чаю, а потом расставили объекты по карте. Заводы поставили на маленькой речушке Тундушке близ деревни Тундальской. Это несколько в стороне от Иркутского тракта, но тем не менее туда наличествовала вполне неплохая дорога, накатанная работниками многочисленных приисков по Китату. От каторжного острога и железорудных копей до заводов оставалось всего что-то около тридцати верст. Причем только пять из них – по сильно пересеченной местности. Остальные – под уклон, по сравнительно ровному склону. Илья Петрович даже предложил пускать вагонетки самоходом, а поднимать пустые – уже лошадьми. Перепад достигал тридцати метров, и, по словам генерала, этого вполне достаточно. Мне идея понравилась, так что пусть строит.
Кроме того, выбранная площадка позволяла не слишком сильно загибать к югу будущую линию железной дороги. А для первой очереди, от Томска до Мариинска или даже до Ачинска, каждая лишняя верста – прямо нож в сердце.
Через неделю редко какой из извозчиков брался куда-либо ехать дешевле, чем за два рубля в сутки. В путь тронулись мастеровые, две роты солдат и двести каторжников. С вещами, запасами пищи и строительными инструментами. Вернувшийся из краткой рекогносцировки к берегам Оби Антон Иванович Штукенберг застал уже окончательно опустевший Томск.
Я как раз занимался бухгалтерией. С момента возвращения из Санкт-Петербурга стал тщательно фиксировать долговые обязательства, которые в силу отсутствия наличных выписывал. Деньги тянули все. На строительство порта и здание для нашего с Асташевыми и Сидоровым банка. На расширение стекольного завода. На технические лаборатории, которыми, на счастье, всерьез занялся Менделеев, освободив меня хоть от этого груза. На устройство угольных копей, жилищ будущих шахтеров, пропитания и дороги ко всему этому. На разведку золотоносных ручьев в совместном с Цыбульским предприятии. Потом пришла пора делать учредительский взнос в банк – удалось арендовать особняк и, что называется, разрезать ленточку.
Деньги у меня были. По местным меркам – много. Никак не меньше шестисот тысяч рублей серебром. Только хранились они в Госбанке в столице, а томский филиал должен был открыться только осенью, после того как здание с надежными хранилищами будет достроено. В конце лета должен прибыть титулярный советник князь Владимир Николаевич Кекуатов, назначенный управлять томским отделением. Естественно, весь остальной персонал, кроме уборщиков с дворниками, он должен был привезти с собой. Так что оставалось продержаться совсем немного.
Пока же город наполнялся бумажками с витиеватыми автографами. Мои векселя учитывались, и под их обеспечение выписывались другие – на меньшие суммы, которые шли в оплату труда работников. Те снова делили долги на части и оплачивали ими покупки в лавках. И так до бесконечности, пока вся эта макулатура не будет обменяна на настоящие хрустящие ассигнации Государственного банка Российской империи.
Благо местным обывателям было не привыкать большую часть дел вести в долг. Кое-кто даже умудрялся заработать, разменивая векселя не слишком авторитетных купцов на те, что вышли из-под пера торговцев, известных своей порядочностью.
Потом денег хватать перестало. Снова и снова я пересчитывал столбики цифр, и каждый раз убеждался, что уже даже слегка перепрыгнул виртуальную планку в шестьсот тысяч. И что самое печальное – при наверняка успешно работавшей в пригороде столицы фабрике канцтоваров о своих доходах я мог только догадываться. Отец писал редко – он все еще пребывал в Верном, присматривая за медленно и трудно поправляющимся Морицем. И по понятной причине больше не радовал меня сведениями об увеличении счета.
У Васьки Гилева, весьма успешно торговавшего товарами, вывезенными за лето из Кош-Агача, было немного моих денег – доля с "подпольного" серебряного рудника, но он даже в письмах писать о величине суммы побаивался. Казна многое может простить, но только не самовольную добычу и вывоз за границу драгоценных металлов. Сам бийский купец в Томск пока не собирался – занимался пуском суконной мануфактуры и приказчикам большие деньги не доверял. Остальные же мои проекты средства из меня только тянули, обещая прибыли в светлом будущем.
В итоге, когда потребовался очередной платеж, я рассудил, что за конец зимы и весну канцелярия принесла мне никак не меньше пятидесяти тысяч. И выписал очередное обязательство – нужно было срочно выкупить доставленное в Томск продовольствие для датчан. Понятно, что рано или поздно принц Ольденбургский мне эти траты компенсирует, но в долги влезать оказалось неприятно.
После подумал, что к осени, когда Госбанк откроется и мне станет известно состояние счета, папочки-скоросшиватели и скрепки с кнопками еще тысяч хоть сорок, но принесут, и решительно подмахнул очередной вексель.
Потом сгорел один из застрахованных в моем страховом обществе дом, и понадобились деньги на выплату погорельцам. Я уже не сомневался. Неужели мой собственный, хоть и на треть, банк откажет в кредите?
Была у меня мысль, как обеспечить этот самый заем в Томском промышленном банке. Но прежде нужно было хоть примерно знать, сколько именно монеток мне бийский купец в клювике готов принести. С одной стороны, и деньги нужны ужас как, с другой – и поучаствовать в деятельности Гилева хотелось.
Василий Алексеевич меня не забывал. Письма я с двухнедельной периодичностью от него получал. Знал, что в этот сезон невероятно обогатившийся торговец в Чуйскую степь сам не поехал. Приказчиков отправил. Дело разрасталось и требовало присутствия главы торгового дома в "штабе". Весной еще в одном из посланий хвастался, что только в Ирбите наторговал на шестьсот тысяч. Причем шерсть вообще себе оставил как сырье для шерстяных тканей. А чай и искусно выделанную китайскую посуду в Томск для перепродажи отправил.
Вот и думай как хочешь. Что из этих товаров на наше общее, уворованное из недр империи, серебро закуплено, а что на деньги Гилева. Мне ведь чужого-то не нужно. Мне и так каждый пятый рубль с общих дел шел. Но хотелось думать, что из тех, ирбитских, шестисот хотя бы сто тысяч – точно мои.
Ну, может быть, чуть меньше. Я Василия попросил присматривать за моей медицинской научно-исследовательской лабораторией, которая окружной больницей официально называется. Чтобы у господина Дионисия Михайловича Михайловского ни в чем нужды не было.
Тут позволю себе еще одно отступление, раз уж речь о медицине зашла.
Я уже, кажется, говорил, что Стоцкий навел порядок в пересыльном остроге. Наладил учет и распределение арестантов и ссыльнопоселенцев. Завел картотеку. Выяснил, кто какими талантами обладает. Молодец, нечего сказать! Я уже Дюгамелю и представление на повышение Фелициана Игнатьевича в чине отправил.
Ну так вот. Среди "врагов народа" обнаружилась масса интереснейших личностей. Парочка железнодорожников – специалистов по водоснабжению, десяток недоучившихся студентов, четверо типографских мастеров. И в том числе Флориан Петрович Зацкевич – варшавский врач-акушер. Учитывая страшенный дефицит в губернии людей с медицинскими знаниями, этого я сразу велел из общих бараков перевести в сравнительно комфортабельную камеру тюремного замка и потребовал его личное дело. Нужно же выяснить, могу я доверить здоровье людей Зацкевичу или он маньяк какой-нибудь.
Слава богу, ни маньяком, ни бунтовщиком акушер не был. В его аптеке в Варшаве полиция обнаружила небольшую химическую лабораторию, и доктор не сумел внятно объяснить назначение некоторых веществ, по мнению исправников, смахивающих на взрывчатые. Флориана Петровича обвинили в пособничестве сепаратистам и в том, что он будто бы занимался изготовлением для них бомб. Судили скорым военно-полевым судом и приговорили к поселению в Сибири на пятнадцать лет.
Встретился, поговорил. Тот сначала даже верить не хотел, что мне именно правда нужна, – очень уж любопытно стало, что же такое этакое он в аптеке варил. Да еще и похожее на взрывчатку. Оказалось, доморощенный химик всего-навсего исследовал лекарственные свойства нитроглицерина.
– Ну да, – пожал я плечами. – При стенокардии – первейшее средство. В мельчайших дозах и с глюкозой. При некоторых других сердечных болезнях – тоже…
Чем вызвал у варшавского "химика" натуральнейший шок. Мне кажется, он и вдыхать перестал.
– Только использовать средство с осторожностью великой следует, – продолжал добивать я изобретателя. – Особенно господам с пониженным артериальным давлением.