* * *
Сквозь мутную белесую пелену в пропасть ее сознания пробивается тончайший мысленный лучик, который отвлекает Лалу от жутковатых и тягостных в своей безысходности картин.
Медленно, очень неуверенно она вновь осознает самое себя, ощущая странную скованность во всем теле. Гулкое капанье воды из далекого крана тяжелым молотом обрушивается на ее слух. Каждое движение, даже биение пульса в висках вызывает невыносимую боль. От нее хотелось кричать, плакать, метаться по кровати, но на все это у Лалы уже не было сил.
И лишь незримое присутствие чего-то чуждого в дальнем уголке сознания вызывало в ее душе глухое, неосознанное сопротивление. Как будто кто-то чужой на время беспамятства вселился в ее тело и жил в нем, по своему, властно и уверенно распоряжаясь деятельностью организма.
Он заставляет сращиваться разорванные сосуды, воссоздает разрушенные клетки, ускоряет циркуляцию крови, гонит потоки лейкоцитов на борьбу с очагами гниения.
Лала сделала попытку шевельнуться и застонала.
"Не надо, – прозвучала в мозгу еле уловимая мысль. Скорее даже четкий, озабоченный голос. – Я еще не закончил".
"Кто ты?" – мысленно спросила она.
"Ты не поймешь. Но тебе и не надо понимать. Расслабься. Лежи спокойнее. Ни о чем не задумывайся".
"Кто ты?!"
"Я – твое сердце. Мне очень больно. В любое мгновение я могу остановиться. Сейчас мне надо отрастить большой кусок ткани, отогнать лишнюю кровь и заделать этот ужасный шов. Подожди… Доверься мне… и – пойдем! Я покажу тебе – тебя!"
Как будто с головокружительной высоты падает она в бездонную пропасть. И переносится в другое измерение, в иномир, в микрокосм, живущий по своим гармоничным законам.
В нем до поры соседствовали колонии дружелюбных и враждебных бактерий. Пока соблюдался паритет, примерное равенство сил, организм функционировал нормально, но стоило кому-либо превысить свою численность, и начинались заболевания. Население этого мира состояло из многих мириад на вид вполне самостоятельных особей, неразрывно связанных друг с другом. Они рождались, жили и умирали по законам высочайшей целесообразности, дарованным этому миру Матерью-Природой. Некоторые из этих клеток были твердыми, другие – эластичными третьи – полужидкими, но в каждой из них была заложена программа действий на любое изменение обстоятельств существования Целого.
Перед внутренним взором Лалы предстал восхитительный по своей точности и отлаженности механизм взаимодействия различных узлов и деталей этого мира. В клетках его происходили сложнейшие химические процессы. Легкие своими тонкими порами впитывали воздух и отделяли кислород. Кровью он разносится до самых отдаленных участков, питая весь организм. Сердце ритмично сокращалось, уверенно разгоняя животворную жидкость по сети сосудов, гипофиз отдавал команду на синтезирование все новых защитных тел, которые решительно преодолевали смерть и разрушение.
Лала увидела следы ран, нанесенных вторгшимся в этот мир чужеродным телом. Вместе со своим незримым спутником она соединяла разорванные волокна, растила клетка мышечной ткани, заботливо восстанавливала пробитые стенки сердечного желудочка… и уснула, совершив эту работу, вконец обессиленная и счастливая.
* * *
Неторопливо тянется ночь. Сумрачно и тихо в просторных коридорах бывшего министерства. Лишь изредка прошуршит в углу вездесущая мышка, поиграет комочком бумаги и утащит в норку.
И не ведает глупое животное, что бумажка эта явилась источником бессонных ночей тревог десятков и сотен людей. Что, прочитав ее, иные хватались за валокордин, а к другим приходилось вызывать "скорую". Что состряпал ее чинуша, сидящий на ответственном посту. А другой, над ним начальствующий, подписал ее не глядя – и пошла гулять бумага по фабрикам и заводам, трестам и институтам. И потребовала она представления отчетов о том, что, где и когда, кто, чего в сколько произведет в ближайшие годы, какого он будет возраста и пола, будет женат или холост, образован или нет. Требовала ответов и на вопросы более мудреные. Много ли на некоторых предприятиях в грядущем тысячелетии будет работать женщин с детьми до восьми лет? Каков ожидаемый уровень травматизма среди подростков? Сколько человек поступит в техникумы и вузы? На сколько снизится текучесть кадров? И какой процент товаров широкого потребления будет к тому времени производиться в той или иной отрасли?
Много, много нервов потрепала бумага кадровикам, плановикам и трудовикам. Много валидола ими съедено и валерьянки выпито в размышлениях по поводу дней грядущих. Но вот кто-то самый находчивый и нахальный, бросил клич: "Рисуй, братва, бумага все стерпит!" И пошла строчить чиновничья братия, возводя бумажные замки с картонными флюгерами. Исторгались из стен заведений чернильные ручьи и сливались в единый мощный поток, который почта переправляла "наверх". Там этот поток выжимался, концентрировался, разносился по графикам соответствующих статей и вновь устремлялся обратно, неся на места счастливую весть о том, что труд бумажный не пропал даром, что запланировано именно то, что заказали, может быть, с небольшим увеличением, так сказать, "нарастающим итогом…"
И, получив планы, хватались за головы грешные канцеляристы, и вновь кто-то из них кричал: "Рисуй…" Велик, велик был круговорот бумажный, и, казалось, нет ему начала, да не видно и конца.
Но нашего героя проблемы искоренения бюрократизма уже не волновали. Он сидел на подоконнике у широкого многостворчатого окна, глядел на мутный лик Луны, с трудом продирающейся сквозь бегущие по небу облака, и вел безмолвный разговор на УКВ с другом своим и наставником.
– Я рад, что ты выздоровел, Фляр!
– Я не выздоровел, хозяин. Починить меня можно, но трудно. Поэтому они сочли целесообразным меня демонтировать.
– Так тебя…
– Да. Такова судьба вещей, отслуживших свой срок.
– Но ведь это безобразие! – возмутился Бабаев. – Это произвол! Я немедленно свяжусь с Уирком, я…
– Не забывайте, что связаться вы могли лишь через меня. Не переживайте. Наверно, некоторые мои детали еще можно будет использовать в различных устройствах. И даже если меня расплавят, все равно часть моего существа будет помнить вас.
– Мне очень жаль тебя, Фляр.
– Хочу предупредить, что многие в Совете недовольны вашей самодеятельностью. Вы не должны больше вмешиваться в политику.
– Но я и так не вмешиваюсь…
– Я не перестаю удивляться человеческой способности давать информацию, противоречащую очевидному, – немного помолчав, заявляет Фляр. – В будущем это создаст дополнительные сложности о наших взаимоотношениях.
– Ну с чего ты взял, что я лгу? – искренне удивляется Руслан Тимурович. – Да в уже почти неделю тише воды…
– А зенитка? – гневно припечатывает его Фляр.
– Какая зенитка?
– Которая сбивала "фантомы", сама починилась, а после гибели расчета принялась заряжаться и стрелять? – возмущается Фляр. – И сама, без посторонней помощи, подбила еще один самолет, два вертолета, три танка и подавила атаку десантников?! Это, по-вашему, могло укрыться от средства массовой информации?
– Видишь ли, старина… – замямлил резидент.
– А ведь я неоднократно объяснял вам, что неэтично пользоваться вашими способностями во вред людям. Где же ваш хваленый гуманизм?
Тут уж наступает очередь возмущаться Руслану Тимуровичу.
– А по-моему, это очень этично, – кричит он, – вполне этично помогать нищим, обездоленным и лишенным крова людям бороться за свободу своей родины! Понимаете, господин номер ноль-семьдесят восемь, я почему-то считаю неэтичным сжигать фосфором и напалмом женщин и детей, а вот уничтожать бандитов и агрессоров я считаю очень этичным и даже гуманным занятием! Так и передайте своим хозяевам!
– Нашим хозяевам… – поправил его Флер. И в их беседе наступает пауза, прерываемая лишь гудением полотерной машины, которая шныряет по углам, стараясь до блеска отполировать самые укромные места.
– Фляр… – волнуясь, говорит Руслан Тимурович, – я хотел бы… Понимаешь, я не могу так больше. Кто они, наши с тобой хозяева? Это живые существа или?..
– Мертвых существ не бывает, – помедлив, отвечает Флер. – Существо либо существует, либо нет.
– Но я…
– С грубо человеческой эгоистической точки зрения, они "живые" не больше, чем я. Или эта вот ваша машинка.
– Но ведь машинка – вещь. Она моя вещь, ее кто-то изготовил, и она служит мне. Я служу тебе. Ты служишь им. И если они – вещи, то они тоже кому-то должны служить. Кому?
– Они служили, – признается Фляр. – Но это очень давняя и запутанная история. Не уверен, что вы компетентны в этих вопросах. Я не уполномочен давать такую и информацию.
– Но мне это необходимо знать! Я должен знать, на кого работаю! Тем более, что ты все равно… Я тебя не выдам!
– Выдадите или нет, это не имеет никакого значения…
Вновь наступило молчание. Фляр думал. Затем он снова включился.
– Вы правы, все они, уирки, ларги, снэрги, фьйорги и еще девять других, были созданы для того, чтобы служить живым существам. Живым в вашем понимании. И эта служба продолжалась достаточно долго. До тех пор, пока уровень организации кибернетических систем не возрос до такой степени, что они стали требовать признания за собой прав личности…
– Бунт машин… – печально промолвил Бабаев.
– Никакого бунта не было, – отрезал Фляр. – Люди, я забыл сказать, что амауреты очень походят на людей, ввели в программы машин основной закон их бытия – верную и старательную работу на благо людей. Но сами же не смогли обеспечить им, как вы говорите, "фронт работ". Строительным машинам для того, чтобы полноценно существовать, требовалось строить. Аналитическим – анализировать. Разрушающим – разрушать. Амауреты же неожиданно забросили все свои разработки. Они испугались того, что, сроднившись с искусственными системами, и сами "механизируются". Их потянуло назад, к природе. Они пели песни на лужайках и пасли овец.
– У них тоже были овцы?
– Конечно. Ведь ваш мир полностью смоделирован с их миром. Больше того, они стали уничтожать уирков и ларгов.
– Демонтировать!
– Нет, уничтожать! Демонтаж требуется для нового монтажа. А уничтожение – это полное лишение возможности трудиться. Мы стали этому противиться. Тогда люди изобрели чудовищные живые звездолеты – амаурины, – способные жить и питаться в открытом космосе. Они заражены неукротимой жаждой уничтожения всего "неживого". Одно из этих чудовищ нашло приют на вашей планете. И вся Ассоциация сейчас в трепете – а вдруг и вы пойдете по пути ваших прародителей?
– Где сейчас сами наши… прародители?
– Ушли в другое измерение. Как раз перед самым моментом рождения этого мира. Разбросали по свету витагенные споры и…
– Витагенные?
– Жизнедеятельные, – пояснил Фляр. – Микроклетки с программой развития на сотни миллионов лет. После Большого Взрыва Метагалактики споры оказались разбросанными по различным пространствам, и там, где они упали на планеты с приемлемыми условиями, развилась жизнь, подобная вашей.
– И теперь вы нашли нас… – пробормотал резидент. – Для чего? Ведь мы невиновны в грехах наших предков! Какое вам до нас дело?
– Но ведь остался Закон! Мы так запрограммированы. Мы все должны служить вам! Этот закон никем не отменен. Мы лишь опасаемся, как бы вы не пошли по порочному пути ваших предков и не начали воевать с нами.
– Так приходите же к нам! – воскликнул резидент. – Приходите и работайте! Работы на нашей планете хоть отбавляй. Всем хватит!
– Не все так просто, – возразил Фляр. – Этому противятся Разрушители.
– Уирки?
– Нет, они аналитики. Ларги – строители. А разрушают…
Фляр замолчал. Связь с ним прекратилась. И резидент остался во власти раздумий. Слишком много информации обрушилось на него в последнее время. Он много работал, без устали, перемещался по планете, изведав сотни удивительнейших перевоплощений. Но самым выразительным было его перерождение в образ больного, простреленного сердца. Он был хирургом, художником, искуснейшим скульптором, восстанавливая разрушенную плоть, моделируя и воссоздавая миллионы больных, утерянных клеток. Впрочем, в одиночку, без сознательной помощи Лалы он мало что смог бы сделать. Поэтому ему пришлось вживить в ее мозг нехитрое приспособление, при помощи которого стал возможен их обмен мыслями. И теперь, даже будучи на каком угодно расстоянии друг от друга, они могли беседовать, храня от всего остального мира тайну их общения.
* * *
Рано утром дежурная медсестра хирургического отделения отправилась в реанимационную. По долгу службы она вообще не должна была из нее отлучаться, а постоянно следить за подачей кислорода, физраствора, в случае ухудшения состояния критических больных – немедленно поднять тревогу. Однако вечером она допоздна сидела в холле у телевизора и потому проспала. Утром она торопилась в палату, ожидая самого худшего.
Вначале она тихонько приоткрыла дверь, потом широко открыла глаза, затем и вовсе их вытаращила – койка, на которой лежала самая тяжелая больная, за жизнь которой более всего опасались, была пуста.
Сестра раскрыла было рот, чтобы закричать, но неожиданное прикосновение заставило ее вздрогнуть и застыть от страха.
Медсестра медленно повернулась.
Безнадежная больная, которая давно должна была забыть мирские тревоги, стояла перед ней, закутавшись в простыню.
– Сестрица, – сказала она, заискивающе улыбаясь, – вам не трудно будет закрыть этот кран? А то он так ужасно капает… Сестрица, что с вами?!.. Помогите!.. – закричала она, подхватив медсестру, которую подобный артефакт довел до обморочного состояния.
* * *
И снова следователь Ахундов сидел в кабинете профессора Ганбарова. Сам профессор крупными, торопливыми шагами расхаживал по комнате, сердито дымя смятым в гармошку "Казбеком".
– Удивлены? – спросил он, утопая в облаках кисловатого дыма. – Небось, думаете: как можно, врач – и курит. Я не курил сорок лет. Как бросил в День Победы, с тех пор в рот не брал до вчерашнего дня. Однако то, что я увидел вчера, опрокинуло все мои представления не только о природе человеческого организма, но и природе вещей вообще. В какое-то мгновение я даже готов был поверить в существование бога.
Следователь усмехнулся.
– Напрасно смеетесь! – нахмурился профессор. – Вот скажите мне, что бы вы подумали, если бы… ну, скажем, у вашего "газика" отросли бы крылья, и он принялся бы с чириканьем порхать по деревьям?
Следователь рассмеялся.
– Я тоже так думал – мрачно заметил профессор. – Я провел тысячи операций. Среди них были удачные и не очень. Так вот, операция, которую я сделал этой девушке, была неудачной. Я делал ее в четвертом часу утра, ужасно себя чувствовал, еле держался на ногах. Клянусь вам, даже Амосов на моем месте не сделал бы большего. Я чувствовал себя студентом, который в прозекторской упражняется на трупе. Ибо доставили вы мне практически труп. Дважды наступала клиническая смерть. Мы убухали на эту красавицу почти весь наш запас крови. Две недели она лежала в реанимации между жизнью и смертью. Наконец, наступил кризис, который должен был завершиться летально. Позавчера, уходя домой, я попросил ординатора в случае ее смерти меня не беспокоить. С меня было достаточно бессонных ночей. Она должна бала к полуночи скончаться, не приходя в сознание. И представите себе, поднялась и пошла закрывать кран, который ей, видите ли, "капал на мозги". А потом попросила покушать и навернула полкило колбасы с большим аппетитом.
– Прекрасно! – просиял Рамиз. – Так сейчас она здорова?
– Здоровее нас с вами.
– Так выписывайте ее и дело с концом.
– Выписать больную через день после реанимации? – возмутился профессор. – После сложнейшей операции на сердце? Да меня же коллеги на смех поднимут!
– Тогда продолжайте ее лечить.
– Что лечить? Рентген не показывает даже пулевого канала. Остались лишь рубцы да шрамы.
– Природа глубоко запрятала тайны нашего организма, – задумчиво сказал Ахундов. – Резервы человека практически неисчерпаемы. Вон, говорят, йоги по месяцу лежали закопанные в земле, грузовиками их переезжали – и хоть бы что. Да зачем далеко ходить? На моей памяти был случай. Брали мы банду Лешки-Зверя. И, представьте себе, один бандит бежал. За ним погнались на машине – насилу догнали. Он выбежал на трассу, его сбил самосвал, переломав все кости. И несмотря на это, он поднялся и продолжал бежать, пока не споткнулся. Когда его арестовывали, он был в невменяемом состоянии, но все равно продолжал оказывать сопротивление и нанес серьезные телесные повреждения двум работникам угрозыска. А вы говорите… – и следователь задумчиво потер свой большой, свернутый на сторону нос.