Впрочем, смотря что считать вещами. Автор лично знавал людей, которые стояли на уровне более низком, чем любая приличная вещь. Это были какие-то уродливые белковые машины для поглощения различных соединений этанола, выполнения самых элементарных работ и зачатия себе подобных. Любой честный экскаватор со всем этим справился бы гораздо лучше, исключая разве что последнюю функцию, да и не экскаваторово это дело.
И чем больше мой герой имел дело с людьми, тем больше он начинал уважать вещи. Ровный и беззаботный, но вспыльчивый характер чайника. Сухой и педантичный, но до жути капризный – у пишущей машинки. Трудолюбивый и въедливый – у старины-бульдозера. Тонкий и трепетный, как у робкой лани – у "жигуленка" последней модели… В каждом из них резидент побывал, оставив частицу своего существа. И зачастую ему казалось, что на улицах его дружно приветствуют окружающей его, движущиеся, качающиеся, вертящиеся, работающие, поющие и танцующие вещи.
Теперь его перевоплощения проходили без обмороков – простая невменяемость – и он порою неожиданно для себя переселялся во что пожелает, а иногда даже просто подумает. Особенно его пугали сны, в которых подсознание вырывалось на свободу и могло натворить чудеса, если не наломать дров.
Так, например, однажды ему приснился ангел. Крошечный такой, лепной, позолоченный ангелочек из тех, что гипсовые мастерские предлагают людям, страдающим от избытка денег и недостатка вкуса. Он расположился на потолке, среди изобилия лепных розеток и завитушек, в тесном кругу своих крылатых собратьев. Ноздри его щекотали ароматы жертвенного дыма, рядом торжественно искрилась люстра богемского хрусталя, мягко освещая внутренность обширной залы.
Посторонний, ненароком забредя в этот сказочный чертог, просто разинул бы рот от изумления перед видом роскоши, сравнимой разве что с роскошью опочивальни Луи Каторза. Но никому постороннему не дано было права посещать тайные собрания привилегированного и тщательно законспирированного Мил-клуба, места вечернего отдохновения после трудов неправедных наиболее состоятельных и наименее совестливых членов нашего общества.
Клуб этот был частным и малорекламируемым заведением, членами которого могли стать только лица, имеющие в наличии, в своем полном и безраздельном пользовании миллион (не важно чего – разумеется, не донгов, не рупий и не тугриков; для потенциальных членов клуба существовала своя универсальная валюта). Эту сумму они обязаны были предъявить при торжественном обряде приема в члены клуба. На самом же деле все эти господа имели капиталы на значительно большие суммы. Да и процедура приёма в члены клуба происходила не там и не так, как о ней судачили.
Мил-клуб разместился в крошечной занюханной столовке на дальней окраине города. Рано утром там собирались грузчики, городская пьянь и юные прожигатели жизни, чтобы опрокинуть бутылочку под тарелку наваристого хаша (это им казалось особенным шиком). Днем изредка забредали рабочие соседнего РСУ, да, если завозили пиво, устраивали шумные посиделки ребята из окрестных кварталов. Но после пяти вечера все посторонние посетители выпроваживались, а на дверь вешался пудовый замок. Редкие прохожие с удивлением разглядывали запертые двери и крутили носами, пытаясь уловить, откуда это исходят ароматы осетрового шашлыка и прочих дефицитных блюд.
Только узкий круг посвященных знал, что чуть подале, в высоком каменном заборе, окружавшем территорию РСУ, имеется дверца, ведущая в крошечный дворик, в котором с трудом размещалось несколько автомобилей, въезжавших с черного хода РСУ. Во дворике день-деньской сидел рыжий детина, охраняя другую неприметную дверь в будочку, похожую на полуразвалившийся нужник. Из будочки же вилась лестница. Идущий по ней в скором времени попадал в глубокие подвалы, служившие некогда погребами для контрабандного вина. В этих помещениях ныне царили барочный интерьер, мягкий полумрак, изысканная, интимная обстановка. Хозяин столовки и содержатель клуба Дадаш-бала (пока не миллионер, но активно готовящийся к вступлению в члены клуба) постарался доставить господам клубменам максимум комфорта и уюта. К их услугам была бильярдная, теннисный стол, нарды и шахматы для интеллектуалов, уютный зал для рулетки, неплохой мультипрограммный телевизор с богатым выбором фильмов на любой вкус, укромные кабинетики для плотских утех и с варварской пышностью обставленный обеденный зал, где нашим новоявленным олигархам прислуживали волоокие напомаженные официантики (товар для изощренного вкуса). Неизвестный никому, но, по мнению клубменов, величайший кулинар мира, некто Басаддуш проводил бессонные ночи, изыскивая новые блюда для тонких желудков вельможных гурманов. К услугам их было все, что только можно было увидеть на приемах в посольствах как развитых, так и развивающихся стран. Обжирались они не хуже римских патрициев. Буфет клуба ломился от напитков заграничной выделки, от тонкой "Метаксы" до тривиального "Бискюи". Однако наши господа предпочитали пить обычную русскую водку. Она до какой-то степени сближала их с обворованным ими же народом.
Но всё это, дорогой читатель, на самом деле было самое заурядное враньё. Пыль в глаза, совершенно не стоющая внимания. Поскольку человек, считающий свои капиталы в универсальной валюте, на самом деле вовсе не нуждался во всей этой позолоченной мишуре, в излишней еде или в небезопасном, хоть и привлекательном спиртном. Ему порой было попросту противопоказано излишне увлекаться даже очень привлекательными девицами. Часто для изношенного сердца оказывался роковым даже ошеломляющий выигрыш. Нет, не удовлетворения своих плотских и эмоциональных позывов желали эти люди, слетавшиеся еженедельно в аэропорт находившийся в нескольких километрах от пресловутой столовки на окраине. В ней и только в ней клиентам могли прогарантировать то, чего не могли бы пообещать ни в одном месте остального цивилизованного мира. С момента приземления и до момента отлёта всем им в этом самом месте была гарантирована полная и абсолютная безопасность и неприкосновенность. От всего, всех и вся, причём гарантирована на высшем государственном уровне. Конечно, существовали определенные рамки, переходить за которые не следовало, ибо там начиналась уже сфера межгосударственных интересов, почему многие перспективные эмигранты так и не решились перенести в искомую местность свои штаб-квартиры. Но перекантоваться с денёк-другой у гостеприимного Дадаш-балы – почему бы и нет? И люди слетались туда. Со всего мира. Не часто, но когда кого-то где-то очень припекало, то… почему бы не пересидеть денёк, не подумать в спокойной обстановке?
* * *
Ну, как, почтенный читатель? Ясно ли вам, в какое святилище ввел я вас? Осознаете ли вы, к сонму каких небожителей сподобились вы прикоснуться нескромным своим взглядом?
Вот они, все перед вами, выстроились как на параде, один другого краше. Директор местной мельницы, "хлебный король" города, дебелый и дородный. В его руки ежедневно стекаются недоданные вам в булочных пятаки и гривенники.
Рядом с ним утопает в пышном кожаном кресле невзрачный красноносый мужичонка – удельный князь небольшого прибрежного островка, "хозяин" сотен рыбаков и десятков баркасов, крупнейший в стране торговец осетриной и некоронованный рыбный король. Его шустрые агенты приносят к вам на работу балыки и икру. Группу дополняет гладкая и самоуверенная физиономия секретаря одного из сельских районов. В клуб он вступил относительно недавно и еще не успел освоиться.
Чуть подальше живописную триаду образовали Гришка Гулбазян (последняя кличка – Калбас), матерый валютчик и аферист, почтенный Мирза-ага, благообразный старичок, благополучно отсидевший полвека на различных базах и складах. На жалованье, с которым иным трудно было бы прокормить и собаку, он отгрохал себе несколько домов в различных курортных зонах Союза, наделил последними моделями "феррари" восемнадцать своих отпрысков (от последних трех жен) и теперь на склоне лет мирно нянчил правнуков.
А третий… с ним мы уже знакомы. Это директор Низамов. Рука у него уже поджила, но затылок порой побаливает. С некоторых пор взгляд его стал тревожным, а настроение отвратительным. Не оттого ли, что все калькуляторы в его учреждении с чего-то взбесились и вместо тщательно сбалансированных цифр стали выдавать какую-то ересь – то, что было на самом деле. Да и микрофон на последнем выступлении вдруг понес такое, что его предпочли выключить, а потом и вовсе отложить выступление до лучших времен. Впрочем, протокол все же состряпали и Низамов впервые в жизни пил валидол и уволил всех машинисток завода. В чудеса он, разумеется, не верил.
Но тише, тише, почтеннейший читатель, не мешайте господам наслаждаться высоким искусством. Сейчас все взоры устремлены на небольшую эстраду, где классический восточный танец демонстрирует златокудрая красавица – Лала.
С ней вы тоже встретились в первой главе. Именно в ее сознание ненароком угодил наш незадачливый герой, чуть было не поплатившись за это потерей индивидуальности. Правда, сейчас ее трудно узнать. Она восхитительна в газовых шальварах и кофточке, сквозь которые просвечивает эфемерное златотканое белье.
Как плавно, белоснежными змеями извиваются ее гибкие руки, как мелко перебирают стройные, полные ноги в такт древней, томной мелодии. Язык этого танца – язык плоти, все затмевающего желания, дурманящих ласк и иссушающих тело и душу объятий. В танце Лала проходит все стадии любовной игры. Вот первое прикосновение любимого, робкая, трепетная, чуть стыдливая ласка, вот вздрогнули плечи и руки прижались к груди, отстраняя смельчака. Но сердце берет свое, и движение становятся все более смелыми, раскованными, робкая газель превращается в жаркую кобылицу, она смело поводит задом и игриво двигает животом…
В немом восхищении следят за ней клубмены. Каждое ее движение, каждый поворот, каждая поза будто приковывает к себе их взоры, горящие лихорадочным блеском и вожделением. Бишь взгляд Низамова полон скуки и презрения. Для него подобные танцы не в новинку. Уже полтора года Лала числится уборщицей на его заводе, имея, правда, весьма смутное представление о местонахождении своей работы. Зарплата и премии исправно перечислялись на ее счет в районной сберкассе. А лично от шефа она ежемесячно получала кругленькую сумму и какую-нибудь безделушку из золота и камней, которые сами по себе хоть и не составляли счастья в жизни, но до некоторой степени компенсировали его нехватку. Показав Лале очередное колье, брошь или ожерелье, Низамов тщательно прятал его в тайничок, ключ от которого всегда носил при себе. Редко, по очень большим праздникам он дозволял Лале прикоснуться к сокровищам и тихо посмеивался от радости, с которой она принималась наряжаться.
Но сегодня, приехав к ней, усталый и злой после суровой чистки на заседании мэрии, Низамов убедился, что красавица нашла лазейку к его драгоценностям, ибо в ушах ее висели сережки с крохотными алмазиками, тысяч по двадцать каждый. И тогда любовник и благодетель закатил своей уборщице форменный и безобразный скандал, обругал ее и отхлестал по щекам. И сам же пожалел ее, уж больно горько она рыдала. Верно, глупенькая, всерьез решила, что имеет какие-то права на вещи, стоящие неизмеримо выше нее. Откуда ему было знать, что некто, умеющий проходить сквозь стены, для которого понятие вещь в себе" звучит буквально, бывший его экономист, полный неясных грез и надежд, с некоторых пор зачастил к Лале и там, вселившись в пушистого плюшевого мишку, в резинового мопса или в немецкую куклу-пастушку, следит за нею, затаив дыхание, не смея ни единым движением, даже взглядом выдать себя. Что именно он сделал так, что искусно замаскированный и запертый на секретный замок ларчик стал распахиваться от одного Лалиного взгляда.
Тронутый ее горючими слезами, Низамов решил привезти девушку в клуб, чтобы хоть как-то ее развлечь. И тут же понял, что допустил оплошность. Гришка Калбас, как выяснилось, был знаком с Лалой и, можно было предположить, весьма коротко. Он же и уговорил ее станцевать и сам же распорядился насчет костюма. Да и вообще стал держать себя так, будто это именно он полгода кормил, поил, одевал и содержал эту… эту… Пылая от ярости, Низамов просто не находил слов.
А Лала… Она танцевала. Ее танец перешел в новую, энергичную фазу. Мелодия ускоряется, стервенеет, набирают ритм барабаны, заливается хохотом визгливая зурна – и красавица преображается. Она превращается в распаленную фурию, сжигаемую неистовой похотью; упав на колени, она бьется в судорогах страсти. И замирает так под звучные завершающие аккорды. Из глоток патрициев вырывается вопль восхищения, переходящий в дружную овацию. На застывшую в изящной позе девушку дождем сыплются деньги. Гришка швыряет горсть николаевских червонцев. Официанты бросаются собирать урожай (но не дай бог хоть что-то утаить), а один из них приносит накидку.
Поклонившись публике, девушка сошла с эстрады и направилась за кулисы с гордо поднятой головой, принимая поздравления и комплименты. При виде смелости и независимости, с которыми она держалась, Низамов просто расстроился. Ай да уборщица! Стоит полуодетая перед такими людьми и не робеет, не глядит раболепно, не тупит глаз, а разговаривает до неприличия громким и смелым голосом. Больше всего его в ней бесила эта возмутительная самоуверенность, с которой она принимала все сыпавшиеся на нее блага, – так, словно она оказывает ему честь, живя в его роскошной квартире… Будто она милостиво разрешила ему любить себя, а не продаваться за суммы, которых хватило бы на пятерых девиц ее пошиба. Вспоминая о деньгах, Низамов скрипит зубами… Он потрясающе скуп по натуре. И один бог ведает, каких усилий стоит ему ежемесячно наступать на глотку собственной жадности и "отстегивать" от круглой суммы своих прибылей дань для тех, кто стоит над ним, от чьего милостивого неведения зависит благополучие и самого Низамова, и его друзей клубменов.
Глядя вслед девушке, клубмены с восхищением цокают языками. Ничего не скажешь, хороша ягодка, задешево такую не купишь.
– Исик-джан! – воскликнул шалопай Гришка. – Уступи девочку!
– Пошел к черту, – сквозь зубы процедил Низамов.
– Нет, ну право же! – рассмеялся Гришка, скаля гнилые зубы. – Ну погляди на себя и на нее. Где там зеркало? Обхохочешься же. Я же Лалку знаю. Ей на деньги плевать. Она хочет кайфа. Причем кайф она понимает по-своему, не то, чтобы наколоться и балдеть. Ей нужны вечерние туалеты, чтобы в них выйти в свет, чтобы на нее все таращились. А ты ее куда-нибудь вывозишь? И правильно делаешь. Глупо это в наши дни, да и куда ты ее сведешь? Вот и начнет она стрелять газами. Да уже и стреляет.
– Послушай, отвяжись, а? Отвяжись! – воскликнул Низамов.
– Странный человек, – пожал плечами Гришка. – Я ему деньги предлагаю, а он…
– Во сколько же ты ее ценишь? – с деланной небрежностью осведомился Низамов, заметив шевеление занавески.
– Ну, не будем мелочны… – Гришка на мгновение задумался. – Для начала, скажем, троячок.
Секретарь, уже изрядно подвыпивший, захихикал:
– Делайте ваши ставки, господа! Три тысячи – раз! Три тысячи…
Хлебник дернул его за полу пиджака.
– А что? – удивился тот. – Сейчас ведь аукционы в моде.
Получив чувствительный удар под ребро, он осекся и взглянул на Лалу, которая приближалась к ним с чарующей улыбкой, Она была неотразима в изысканном шифоновом платье, которое со времени первой глажки (мы описали ее в начале нашей повести) Лала особенно полюбила. Оно будто окутывало стройную девичью фигуру зыбким облачком, сквозь которое особенно манящим казалось ее молочно-белое тело.
Присев неподалеку от своего директора, Лала закинула ногу на ногу, закурила и оглядела мужчин смелым и ироничным взором.
"Ах вы, сволочи, – думала она, не спеша затягиваясь ментоловым "моритцем", – сволочи вы конопатые, погибели на вас нет"!
Мы вряд ли объясним, откуда явился этот странный эпитет "конопатые", как, впрочем, и другие непечатные словечки, которыми Лала мысленно награждала компанию дельцов. Чувствовала она себя здесь препаршиво, будто оказалась в свинарнике рядом с жирными смердящими боровами, да и не рядом, а в самой кормушке, куда они тычутся своими раскормленными мордами. И ощутила невыразимое желание столкнуть их, стравить, посмотреть, до чего они докатятся в своей жадности и наглости.
– Так чего же вы замолчали? – невозмутимо спросила она. – Что я, больше трешки уже не стою? Делайте вашу игру! Кто больше? Три куска – раз, три куска – два…
– Пескарь! – воскликнул Гришка Калбас. – Я в смысле пятьсот тысяч.
– Ну ладно, хватит! – оборвал его Низамов. Надоело.
– Зачем же? Она ведь сама захотела.
Низамов испытывающе взглянул на Лалу. На губах ее играла улыбка. И взгляд Низамова из насмешливо-небрежного превратился в озлобленный. И читалось в нем:
"Вот какова цена твоей любви, дешевая ты тварь". "В крайнем случае перекуплю", – подумал Низамов и объявил:
– Пескарь – раз!
– Восемьсот тысяч!.. Десять!.. – послышались голоса.
– Двенадцать! – заявил рыбник, сложив руки на груди. Он был уверен, что большей суммы никто за женщину не предложит.
– Пятнадцать! – добродушно заявил Низамов. – Средства от аукциона пойдут в фонд восстановления народного хозяйства!
Эта шутка развеселила окружающих. Посыпались предложения:
– В фонд мира!.. В фонд культуры!..
– В фонд моего приданного! – воскликнула Лала.
– Пятнарик – раз! Пятнарик – два! – восклицал секретарь, размахивая подносом и вилкой.
– Миллиард… – прозвучал негромкий голос. Все взоры немедленно обратились на почтенного благообразного Мирза-агу, с невинным видом сидевшего поодаль.
– Т-ты что с-сказал? – заикаясь, спросил Низамов.
– Миллион, – невозмутимо ответствовал старец.
– Миллион – раз…
– Ну хватит, кончили! – поднялся Низамов.
– Зачем – кончили? – удивленно спросил Мирза-ага. – Вы играли, я вам не мешал. Теперь моя игра. Кто может – пускай перекупит.
Но тягаться с патриархом сочли глупым. Кто его знает, сколько у него миллиардов? Журналисты в местных окрестностях не появляются. И журналисты из "Форбса" в особенности. И даже Низамов с деланным спокойствием выслушал традиционное "раз-два-три-продано!", сопровождавшееся ударом импровизированного гонга.
Низамов взглянул на Лалу, и рот его скривился в брезгливой ухмылке. Рано или поздно их затянувшийся роман надо было кончать. И взгляд Лалы, твердый и уверенный, казалось вопрошал: "Ну, добился своего, Бобик? Хотел ты узнать, какая мне цена? Унизить меня хотел? Глупец! Ты же сам унизишься этим…"
Неведомо, чем окончился бы этот поединок взглядов, если бы старичок не извлек из внутреннего кармана своего кримпленового пиджака чековую книжку, аккуратно заполнил чек, подсунул его под светильник, стоявший на столе и, кряхтя, поднялся со стула.
– Пошли, что ли, доченька?
Лала поднялась, аккуратно выдернула чек и вложила его за вырез лифа. Сальные, брезгливые взгляды жгли ее, точно угли.
– Э-э-х! Мелко плаваешь, Бобик! – произнесла она со смешком и взяла под руку старичка. – Пойдем, дедушка, баиньки, ты мне сказочку расскажешь…
Поднявшись с камина, она деланной небрежностью бросила в него чек.
– Ты что делаешь? – завопил Низамов, бросившись к решетке.
– Не твое дело! – закричала Лала. – Хорошо я делаю! Мои бабки, на что хочу, на то их и бросаю! Пускай горят вместе с тобой, джахан-намэ!