- Вы достаточно услышали? Как вам такая деталь: их возбуждал запах моего страха и моей крови. Хотите еще? Желаете узнать в точности, сколь темной может сделаться ночь души? - спросил он, теперь подстрекая их. - Был момент, когда мне пришло в голову спросить себя, является ли скотство грехом для скотины, - ведь моя роль на этих празднествах была, без сомнения, именно такой.
Фолькер внезапно двинулся к двери.
- Вам хочется блевать? - заботливо спросил Сандос, наблюдая, как Фолькер покидает комнату. - Не стыдитесь! - крикнул он. - Со мной это происходит постоянно.
Сандос повернулся лицом к остальным.
- Он хотел, чтобы, так или иначе, это было моей виной, - сообщил он, оглядев всех и задержав взгляд на Кандотти. - Он неплохой парень, Джон. Такова человеческая природа. Он хотел, чтоб это было какой-то ошибкой, которую сделал я, а он бы не сделал, каким-нибудь изъяном во мне, который он бы не разделил; чтобы он мог думать, что с ним этого бы не случилось. Но это не было моей виной. Это была или слепая, глупая, дурацкая судьба, от начала и до конца, - и в этом случае мы все, господа, заняты не тем; или это был Бог, которого я не могу почитать.
Сотрясаемый дрожью, Эмилио ждал, взглядом вызывая их на разговор.
- Нет вопросов? Нет обсуждения? Нет утешений для страждущего? - спросил он с едкой веселостью. - Я предупреждал вас. Я говорил, что вы не захотите этого знать. Теперь вы хлебнули отравы. Теперь вам придется жить с этим знанием. Но это было мое тело. Это была моя кровь, - сказал он, задыхаясь от ярости. - И это была моя любовь.
Внезапно замолчав, Сандос наконец отвернулся от них. Никто не двигался, они прислушивались к его неровному дыханию, то замедлявшемуся, то вновь ускорявшемуся.
- Джон остается, - сказал он в конце концов. - Все остальные - вон.
Дрожа, он смотрел на Джона Кандотти, дожидаясь, пока все выйдут. Направляясь к выходу, Джулиани грациозно переступил через обломки на полу; брат Эдвард помедлил у двери, подождав, пока пройдет Фелипе Рейес, сжавший белые губы, но наконец тоже ушел, с тихим щелчком затворив дверь. Больше всего сейчас Джон хотел отвернуться, уйти вместе с остальными, но он знал, для чего он здесь, поэтому остался и постарался быть готовым к тому, что придется услышать.
Когда они остались одни, Сандос снова начал расхаживать и говорить, и пока он незряче метался из угла в угол, с его губ срывались тихие ужасные слова:
- Спустя какое-то время новизна развлечения сошла на нет, и приходить стали главным образом охранники. Теперь меня держали в маленькой каменной комнате без светильников. Было очень тихо, и я слышал только свое дыхание и кровь, звенящую в ушах. Затем дверь открывалась, и я видел за ней вспышку света. - Эмилио ненадолго умолк, не понимая, что тут явь, а что - сон, обернувшийся кошмаром. - Я никогда не знал, принесли они еду или… или… Они держали меня в изоляции, потому что мои крики беспокоили остальных. Моих коллег… Тех, кого ты видел на рисунке, - тогда, в Риме, помнишь? Наверное, это нарисовал кто-то из гарема. Мне его передали однажды вместе с едой. Ты и представить не можешь, что я почувствовал. Бог оставил меня, но кто-то помнил и думал обо мне.
Тут он остановился и в упор посмотрел на Джона Кандотти, оцепеневшего, точно кролик под взглядом кобры.
- В конце концов я решил, что убью следующего, кто войдет в эту дверь, следующего, кто… коснется меня.
Сандос опять зашагал, вскидывая и опуская руки, стараясь объяснить, заставить Джона понять.
- Я… Бежать было некуда. И я подумал: "Я должен перейти к нападению, и тогда меня оставят в покое. Тогда меня убьют". Я думал: "В следующий раз, когда кто-нибудь придет сюда, один из нас умрет. Мне все равно кто". Но это была ложь. Потому что мне было не все равно. Они меня заездили, Джон. Они меня заездили. Я хотел умереть.
Снова остановившись, он беспомощно взглянул на Кандотти:
- Я хотел умереть, но вместо меня Бог взял ее. Почему, Джон? Джон этого не знал. Но этот вопрос ему много раз задавали неутешные осиротевшие люди, и он ответил Эмилио так, как отвечал им:
- Потому, я полагаю, что души не взаимозаменяемы. Ты не можешь сказать Господу: "Возьми меня взамен".
Сандос не слушал.
- Я не спал - долгое время. Я ждал, когда дверь откроется, и думал о том, как убить без помощи рук…
Он все еще стоял перед Кандотти, но больше не видел его.
- Итак, я ждал. Проваливался в сон на несколько минут. Но было так темно, что сознание стало путаться, и я уже не понимал, открыты мои глаза или закрыты. А потом услышал шаги, поднялся и встал в дальнем углу, чтобы можно было разбежаться, и дверь открылась, и я увидел силуэт, и он был какой-то странный. Мои глаза узнали ее, но тело было на взводе. Это было как… камень из пращи. Я врезался в нее с такой силой… Джон, я слышал, как в ее груди сломались кости.
Эмилио отчаянно пытался смягчить удар, спружинив своими загубленными руками, но прежде чем смог их поднять, оба они врезались в каменную стену, и столкновение сокрушило Аскаму.
Он обнаружил, что лежит на полу, удерживая свой вес на коленях и локтях, а под ним - смятое тело Аскамы, и ее лицо так близко к его лицу, что он смог расслышать ее шепот. Девочка улыбнулась ему - кровь пузырилась на губах, сочилась из ноздрей. "Видишь, Мило? Твоя семья пришла за тобой. Я нашла тебя для них". Затем он услышал голоса, человеческие голоса, и поднял взгляд от трупа Аскамы, ослепленный светом второго восхода, льющимся в открытую дверь. Увидел их глаза с одной радужной оболочкой, не веря себе и страшась, как, наверное, боялась его Аскама, впервые встретившись с ним. Увидел, как потрясение сменилось отвращением.
- Боже, вы убили ее, - сказал мужчина постарше.
Затем он умолк, разглядев ошейник, усыпанный драгоценными камнями, нагое тело, украшенное пахучими лентами, засохшие и кровавые свидетельства последнего рода занятий священника.
- Боже, - повторил он.
Второй из них кашлял и прижимал к носу рукав, прикрываясь от вони, в которой смешались запахи крови, пота, духов.
- Я By Ксинг-Рен, а это мой коллега, Тревор Исли. Организация Объединенных Наций, комитет внешних сношений, - наконец сказал он. И добавил, не сдержав презрения в голосе: - А вы, должно быть, отец Сандос.
Тут раздался звук, похожий на смех, шокирующий и возмутительный, который перешел в поскуливание и визг. Истерика длилась долго и прекратилась только тогда, когда Эмилио выдохся. Но они так и не добились от него ничего вразумительного.
- Почему, Джон? Почему все случилось именно так, если этого не хотел Бог? Я думал, что понимаю…
Его голос смолк, и Кандотти ждал, не зная, что сказать или сделать.
- Сколько же лет прошло, Джон?
Застигнутый врасплох внезапной сменой темы, Джон нахмурился и покачал головой, не поспевая за мыслями Сандоса.
- А я подсчитал. Двадцать девять лет. Я запутался в вопросах времени, но мне было пятнадцать, а сейчас вроде как сорок пять…
Сандос осел на пол. Подойдя к нему, Джон опустился рядом на колени, а Эмилио плакал, шепча слова, тихие и четкие:
- Понимаешь, я знаю множество людей, давших обет безбрачия, заключивших соглашение. Они по-разному следуют ему, кто-то даже ищет окольных путей. Но штука в том, что я этого не делал. И я… я думал, что понял. Это была тропа к Богу, и я думал, что понял. Бывают моменты, Джон, когда твоя душа подобна огненному шару, и она тянется ко всему и ко всем одинаково. Я думал, что понял.
Эмилио вытер глаза, прерывисто вздохнул, а когда вновь заговорил, его голос был нормальным, обыденным, усталым и от этого звучал еще печальнее:
- Как бы то ни было, мне исполнилось, кажется, сорок четыре, когда это… когда… это случилось, - выходит, прошло около двадцати девяти лет.
Его губы растянулись в ужасную улыбку, и он начал смеяться, поблескивая безрадостными глазами.
- Джон, если это сделал Бог, то сотворить такое с давшим обет безбрачия - дьявольская шутка. А если Бог этого не делал, то кто тогда я? - Он беспомощно пожал плечами. - Безработный лингвист с множеством мертвых друзей.
Он снова заплакал.
- Они погибли оттого, что я верил. Джон, они все мертвы. Я так старался понять, - прошептал Сандос. - Кто может простить меня? Я не уберег своих друзей…
Джон Кандотти притянул его к себе, обхватив руками и раскачиваясь, пока они оба плакали. Затем Джон прошептал:
- Я прощаю тебе, - и произнес первые слова обряда отпущения грехов: - Absolvo te… absolvo te…
Горло перехватило, но главные слова были произнесены.
- Это злоупотребление властью, - шипел Фелипе Рейес. - Вы не имели права… Господи, разве можно подвергать человека такой пытке?
- Это было необходимо.
От своего кабинета отец Генерал быстро прошел по длинному гулкому коридору и, распахнув застекленные двери, вышел в сад, надеясь собраться с мыслями на солнце и в тишине. Но Рейес последовал за ним, возмущенный тем, что Эмилио Сандоса вынудили исповедаться в присутствии стольких свидетелей.
- Зачем вы принуждали его? - упорствовал непреклонный Рейес. - Хотели насладиться властью, потешить свое самолюбие…
Развернувшись к нему, Джулиани ледяным взглядом заставил священника умолкнуть.
- Это было необходимо. Будь он художником, я приказал бы ему перенести свою муку на холст. Будь он поэтом, я велел бы написать стихи. Поскольку Эмилио тот, кто он есть, я заставил его говорить об этом. Так было надо. А наш долг был выслушать его.
Еще секунду Фелипе Рейес смотрел на своего начальника, затем сел на скамью, окруженную летними цветами, залитую слепящим солнцем, - потрясенный, но все еще не убежденный. Здесь росли подсолнухи, желтые лилии, гладиолусы, а откуда-то ветер приносил запах роз. Близился вечер, ласточки уже не летали, и громче звенел хор насекомых. Отец Генерал сел рядом с Фелипе.
- Вы бывали во Флоренции, Рейес?
Откинувшись на спинку скамьи, Фелипе осклабился с раздраженным непониманием.
- Нет, - язвительно ответил он. - Я не увлекаюсь туризмом. Сэр.
- Жаль. Видите ли, там есть серия скульптур Микеланджело, на которую стоит посмотреть, - "Пленники". Из огромной бесформенной глыбы возникают фигуры рабов: головы, плечи, торсы, - устремленные к свободе, но наполовину увязшие в камне. Есть души, Рейес, мятущиеся и томящиеся в плену. Есть души, которые пытаются вырвать себя из собственной бесформенности. Сломленный и покалеченный, Эмилио Сандос упорно продолжает искать смысл в том, что с ним случилось. Он все еще старается найти во всем этом Бога.
Несколько секунд Фелипе Рейес осмысливал сказанное и, хотя он был слишком упрям, чтобы сразу согласиться с Джулиани, все-таки признал:
- Выслушав его исповедь, мы помогли ему.
- Да. Мы помогли ему. И должны помогать снова и снова, пока он не найдет смысл.
В этот миг вся размеренная, благоразумная, полная сдержанности и здравого смысла жизнь Винченцо Джулиани показалась ему пустой и суетной.
- Он истинный праведник, Рейес. Всегда им был. Он еще крепко увяз в бесформенном камне, но сейчас он ближе к Богу, чем любой из нас. А у меня даже нет мужества, чтобы завидовать ему.
Они еще долго сидели в золотистом свете и мягком воздухе угасающего августовского дня, слушая тихие звуки сада. Затем к ним присоединился Джон Кандотти. Остановившись напротив скамьи, по другую сторону садовой дорожки, он грузно опустился на траву, положив голову на руки.
- Тяжело? - спросил отец Генерал.
- Да. Очень.
- Почему погибла Аскама?
- Наверное, это можно назвать неумышленным убийством. Джон лег на спину, примяв траву.
- Нет, - поправил он сам себя. - Это не был несчастный случай. Он намеревался убить, но при самозащите. А что погибла именно Аскама - трагическая случайность.
- Где он сейчас?
Кандотти устало посмотрел на них.
- Я отнес его в его комнату. Спит мертвым сном… Зловещая метафора. В общем, он спит. С ним Эд.
После паузы он прибавил:
- Надеюсь, Эмилио полегчало. Лучше бы мне никогда не слышать такого, но я действительно думаю, что теперь ему лучше. - Джон ладонями закрыл глаза. - Видеть все это в снах. Друзей, детей… Теперь мы знаем.
- Теперь мы знаем, - согласился Джулиани. - Я все пытаюсь понять, почему подозрение в проституции казалось менее ужасным, чем открывшаяся истина. Тот же самый акт физической близости.
Сейчас он не был отцом Генералом. Он был просто Винчем Джулиани, не знающим всех ответов. Сам того не сознавая, он шел тропой рассудительности, по которой следовала в самые страшные для нее годы София Мендес.
- Полагаю, у проститутки есть по крайней мере иллюзия собственного достоинства. Это сделка. Предполагается какой-то элемент согласия.
- В проституции больше достоинства, - грустно предположил Фелипе Рейес, - чем в групповом изнасиловании. Даже если это группа поэтов.
Внезапно Джулиани поднес ладони ко рту:
- Как страшно думать, что тебя соблазнил и изнасиловал Господь.
"А затем вернуться обратно и сдаться на нашу милость", - уныло подумал он.
Джон сел и воспаленными глазами уставился на отца Генерала:
- Вот что я вам скажу. Если выбирать между презрением к Эмилио и ненавистью к Богу…
Прежде, чем Джон успел сказать что-то, о чем бы потом пожалел, вмешался Фелипе Рейес:
- Эмилио не заслуживает презрения. Но Господь не насиловал его, даже если сейчас Эмилио понимает это именно так.
Откинувшись на спинку кресла, он посмотрел на древние оливы, обозначавшие границу сада.
- Есть старое еврейское предание, в котором говорится, что в начале времен Бог был повсюду и во всем. Но чтобы завершить сотворение мира, Богу пришлось, так сказать, освободить от Своего присутствия часть Вселенной, дабы там могло существовать что-то помимо Него. Поэтому Он сделал вдох, и в тех местах, откуда Бог удалился, существует мироздание.
- Значит, Бог просто ушел? - спросил Джон, сердясь на то, что Эмилио переживал как личную трагедию. - Покинул мироздание? А вы, приматы, копошитесь и разбирайтесь без меня.
- Нет. Он наблюдает за нами. Он радуется. Он плачет. Он следит за духовной драмой человеческой жизни и придает ей смысл тем, что любит нас и помнит.
- Евангелие от Матфея, глава десятая, стих двадцать девятый, - негромко произнес Винченцо Джулиани. - "И ни одна малая птица не упадет на землю без воли Отца вашего".
- Но птица все-таки падает, - сказал Фелипе. Какое-то время они сидели молча, и каждый думал о своем.
- Знаете, он всегда был хорошим священником, - снова заговорил Фелипе, вспоминая, - но в то время, когда они планировали миссию, что-то в нем изменилось. Это походило… я не знаю, как сказать, но временами он прямо-таки… воспламенялся. - Фелипе красноречиво взмахнул руками. - В его лице проступало что-то возвышенное, прекрасное - и неземное. И я думал: вот высшая награда для священника… Словно бы Господь принял его любовь и воздал за нее сторицей.
- А теперь, - произнес отец Генерал усталым голосом, сухим, как августовская трава, - медовый месяц закончился.
Солнце было уже довольно высоко, когда Эдвард Бер проснулся от звяканья чашки, неловко поставленной на блюдце. Моргая, он приподнялся из деревянного кресла, в котором провел ночь, и застонал: ноги затекли и не слушались. Затем увидел Эмилио Сандоса, стоявшего у ночного столика и осторожно опускавшего на него чашку с кофе; сервоприводы разжали хватку почти столь же быстро, как это сделала бы здоровая рука.
- Который час? - спросил Эд, потирая шею.
- Начало девятого, - отозвался Сандос.
Он присел на край кровати, глядя, как брат Эдвард потягивается и трет глаза.
- Спасибо. За то, что остались со мной. Брат Эдвард пытливо посмотрел на него.
- Как вы себя чувствуете?
- Хорошо, - ответил Эмилио, и его слова прозвучали непривычно легко и свободно. - Я чувствую себя хорошо.
Он встал и, подойдя к окну, отодвинул штору. Вид отсюда был не слишком живописный: гараж да часть горного склона.
- Раньше я был неплохим бегуном на средние дистанции, - по-свойски доверительно сказал Сандос. - Сегодня утром я одолел полкилометра. И большую часть пути пришлось пройти шагом. - Он пожал плечами. - Неплохо для начала.
- Совсем неплохо, - согласился Эдвард Бер. - Вы и с кофе хорошо управились.
- Угу. Не раздавил чашку. Только пролил немного. - Сандос задернул штору. - А сейчас собираюсь принять душ.
- Вам помочь?
- Нет. Спасибо. Сам справлюсь.
Не рассердился, отметил брат Эдвард, наблюдая, как Эмилио выдвигает из комода ящик и вынимает чистую одежду. Пусть не очень быстро, но Сандос все сделал отлично. Когда он двинулся к двери, брат Эдвард снова заговорил.
- Знаете, это еще не кончилось, - предупредил он. - Через такое нельзя перескочить сразу.
Некоторое время Эмилио смотрел в пол, затем вскинул взгляд.
- Да. Знаю. - Помолчав несколько секунд, он спросил: - Кем вы были раньше? Санитаром? Терапевтом?
Фыркнув, Эдвард Бер потянулся за кофе.
- И близко нет. Я был фондовым брокером. Специализировался на компаниях-банкротах.
Он не ждал, что Сандос поймет. Большинство священников, давших обет бедности, было безнадежно невежественно в финансовых вопросах.
- Это предполагало признание ценными вещей, которых другие люди не ценили, и заставляло ценить вещи, которые другие считали бесполезными.
Сандос намека не понял.
- Вы преуспевали?
- О да. Я многого добился.
Брат Эдвард поднял чашку и сказал:
- Спасибо за кофе.
Он проводил Сандоса взглядом, а затем, неподвижно сидя в тишине, Эдвард Бер начал утреннюю молитву.
Около десяти утра раздался металлический стук в дверь. "Входите", - откликнулся отец Генерал и не удивился, увидев, что в кабинет входит Эмилио Сандос. Без затруднений справившись с дверной ручкой, тот закрыл за собой дверь.
Джулиани хотел было встать, но Эмилио сказал:
- Нет. Сядь, пожалуйста. Я пришел… я хотел поблагодарить тебя. Наверняка тебе было нелегко.
- Это было жестоко, - признал Винч Джулиани. - Ведь я мог только слушать.
- Нет. Ты сделал больше.
Сандос оглядел кабинет, показавшийся странно пустым. Неожиданно он хмыкнул и потянулся к волосам, словно хотел расчесать их пальцами, - старая привычка, из-за которой сейчас могли запутаться суставные механизмы скреп. Эмилио опустил руки.
- Извини за стол. Он был дорогим?
- Бесценным.
- Назови сумму.
- Забудь об этом. - Джулиани откинулся в кресле. - Ну что ж, ты выглядишь лучше.
- Да. Я хорошо спал. Готов спорить, что бедняга Кандотти не сомкнул глаз, но я спал отлично. - Эмилио улыбнулся: - Джон - молодчина. Спасибо, что привлек его к делу. И Эда. И Фелипе. Даже Фолькера. Я бы не смог…
Его лицо исказилось, и он отвернулся, но тут же снова посмотрел на Джулиани.
- Это было как… как промывание желудка.
Джулиани не ответил, и Эмилио продолжал с легкой иронией:
- Я где-то слышал, что исповедь облегчает душу. Джулиани дернул уголком рта: