Я вижу, что он просто жалуется, что никакие мои соображения на тему воспитания любых тварей, населяющих тебя, - что двуногих, что в шерсти, что в перьях, - ему совсем не нужны. Я это вижу, но все равно говорю:
- Так избавься от них.
- То есть как это? Они же жители. Граждане. Всякому городу нужны граждане, без граждан никак. Да и жалко их.
- По мне, если своих граждан просто терпишь, так уж лучше без них. Они же чуют, что терпишь. И всегда ими недоволен.
Он хмурится, смотрит исподлобья.
- А ты? У тебя-то что, граждан нет? Или они сплошь ангелы?
- У меня живут только те, кто не может не жить у меня, - отвечаю я, и Питер неодобрительно крутит головой.
- Немного ж у тебя, видать, жителей.
- Немного. Жить у меня непросто.
Питер внезапно останавливается, выпрямляется во весь рост. И тотчас становится похож на шпиль Петропавловской колокольни: светлая игла, вонзенная в небо.
- Я бы хотел, чтобы у меня можно было просто жить. Просто жить и все, - говорит он с неожиданной тоской. - Но, видно, не судьба мне. Слишком близко болота, слишком близко небо. Вот все и прыгают выше своей головы, да скоро выдыхаются, потому как чем выше прыгают, тем глубже вязнут. Ожесточаются, упрямятся. А знаешь ведь, что случается с теми, кто лезет на небо из одного только упрямства?
- Они утрачивают язык и перестают понимать кого-либо, кроме себя, - отвечаю я.
- Именно так, - говорит он.
Небо будто давит ему на плечи, он снова сутулится, смотрит на воду. От воды несет холодом. Мосты тянутся к садам и дворцам, как цветы к теплу, тянутся и не могут дотянуться. Огромный всадник громоздится через реку над набережной, постамент его - кусок гранита, а кажется, что облако. Вот-вот сорвется с него, поскачет по воде, аки посуху, только бабки коню замочит.
- Вот ради этой красоты, - говорит Питер, - полегло здесь столько народу, что до сих пор их кости держат болота. На мощах мучеников стою, как собор какой.
Я смотрю на золотой купол большого храма, на красные клены на площади вокруг всадника, на бело-зеленый органный угол дворца за мостом и думаю, что, по-моему, дело стоило того.
Между тем мой человек сменил сандалии на кроссовки, а футболку - на свитер и джинсовую куртку, и вышел из дома. Я догадался, куда он идет. Куда-нибудь, где продаются карты иноземных городов. Я спросил у Питера, где это может быть, узнал, что примерно в ту сторону мы и идем, и послушно пошел за ним через мост. А он все рассказывал и рассказывал. Про балы до утра, про пожары, про наводнения, про веселое времечко. "Я столицей был, понимаешь ты, столицей, тебе, мальцу, и не понять, что такое быть столицей. Я молодой был, красивый, дворцы, сады, фонтаны, куда ни глянь. И мосты, и набережные". - "А потом?" - спросил я. Питер помрачнел.
- А потом пришли нигилисты эти, безбожники, установили новые порядки, да и отдали столицу Москве. У меня тогда кто не уехал, тот в блокаду погиб. Переименовывали меня дважды, бездельники. Ну да я все равно выстоял. Святой Петр-апостол мне покровитель и защита, и, как меня не зови, был я и есть Питер, сиречь камень. Камнем только и жив, не будь его, давно вода бы затопила. Знаешь, какие наводнения у меня тут бывали! Каждый раз думаю: все, конец мне настал. Но ничего, как-то обходится.
Я удивился.
- Стоишь на воде и боишься воды?
- Как же ее не бояться, если она за каждой дверью? И дети эти, несмышленыши, так и норовят все пооткрывать.
- О ком это ты?
- Да обо всех этих малолетках, что ходы открывают. Ты ж только что видел одного. Ну, от него пока вреда немного, он мечтатель. А такие феномены попадаются, куда там Калиостро! Вот, к примеру, идет такой через темные дворы, а мысли у него Бог знает где витают. Да и выйдет в задумчивости в арку, которой на том месте отродясь не было. И хорошо еще, если просто пройдет, а если потеряет что-нибудь, или, еще хуже принесет оттуда? Так-то любую дыру несложно зарастить, а после обмена - поди, закрой ее. Вот я и занимаю их, чем могу, штучки разные подсовываю, фокусы показываю, лишь бы заняты были. Ты чего так смотришь? Не слыхал, что ли, об изнанке городской?
- Слыхал, почему же нет, - осторожно ответил я. - У каждого города старше ста лет она есть. Бывает, и раньше наращивают. Только что плохого в том, что они на изнанку проходят?
- А то, что она у меня и так вся в дырах. Вода-то рвется оттуда ко мне, ей только щелочку приоткрой, - сразу хлынет. А это тебе не Нева, там вода другая. Хлебнешь ее - навек разум потеряешь.
Я едва верил своим ушам. Столетия подряд вода изнанки городов давала силу магам и колдунам, да и целители ею не брезговали. Хотя да, пройдя сквозь эту воду единый раз, уже никогда не могли видеть мир прежним. "Разум потеряешь", надо же. Неудивительно, что у него вся изнанка в дырах, подумал я, заделывают-то ее маги, и уж конечно же не с лицевой стороны.
Питер меж тем продолжал ворчливо:
- Уж и не знаю, откуда они берутся на мою голову. Желторотые, дети бессмысленные, им бы в университетах над книжками сидеть, а они - в мистику. А потом по весне, то одного из петли вынут, то другая на Петровской косе всплывет. А все от мистики, от Елагинских бредней. Был у меня такой, колдовал у себя на острове, все в мальтийцы рвался. Хлопотал, да так ничего и не выхлопотал. Оно и слава Богу. Не верю я во франкмазонство это, в колдовство да мистику.
- Хм, - сказал я, пряча улыбку, - В мистику не веришь, а двери все ж на всякий случай запираешь?
- А как же, - отозвался он. - Ведь поналезет же всякого. Мне и своих привидений хватает, в иных домах их до десятка. Да Лишний мост этот еще.
- Что за Лишний мост?
- А появляется иногда. То от Сенатской, то от Коломны. Куда уводит - бес его знает. Кто по нему ни ходил - ни один не вернулся. Я иногда малолеток нарочно к нему вывожу. Уходят, как миленькие. Плачут, а уходят. И лучше так, чем в петлю.
Я хорошо знал, куда они уходят. Кто-то так и пропадал в пустоте, но некоторые выкарабкивались. Но до сих пор я не знал, откуда они приходили. Сквозные, легкие люди. Реальность плавится вокруг них, как в жерле вулкана, все, что угодно, можно вылепить в их присутствии. Любой город мечтает заполучить такого странника и оставить у себя хотя бы на время. А этот - спроваживает. Ну и ну.
- Но как же ты сам без Сквозных людей?
- Что еще за сквозные люди? - насторожился Питер.
- Люди-сквозняки. Люди, через которых дует ветер, с лицевой стороны мира на изнанку и наоборот. Люди-форточки, люди-окна. Через них смотрят другие миры в этот, через них этот мир отваживается смотреть на других. Держатели, хранители. Те, в кого вырастают твои несмышленыши, как ты их называешь. Если выживают, конечно. Самые лучшие - настоящие флейты в руках Того, Кто играет.
Сказал - и тут же пожалел об этом. Питер навис надо мной, как нависал давеча на острове, упер руки в бока и прошипел сквозь зубы:
- Ты мне голову не морочь! Ничего не выходит из этих ворожей! Добро еще, если их удается к ремеслу какому приспособить, по дереву там или камню, вон, Мухинское да Академия художеств, учись, твори на здоровье! А угодно Господу послужить, так иди, дружок, в семинарию! Слышать не хочу об этих безобразиях! Молод ты еще, о Божьих флейтах рассуждать! У тебя, небось, этого народу нету. Из них выживает один на дюжину, если хочешь знать!
- Я знаю. Но этот один… - начал было я, но он меня перебил.
- А с остальными мне что делать? Смотреть, как они себя губят пьянством да бабами или еще чем похуже? Я лучше смолоду у них эту дурь выбью!
Я прикусил язык. Этих я тоже видел. Место под сквозняк у них остается, но оно забито со всех сторон. Его затыкают чем попало: когда придуманными героями, а когда и живыми людьми. И оно вечно голодно, это место. И всегда болит. Поэтому тех, кем его кормят, приходится менять очень часто или держать целую свиту.
- Вот он, твой Дом Книги, - сказал вдруг Питер. - Вот этот, с глобусом. И запомни. Запомни хорошенько: я не виноват. Ни в тех смертях, на которых меня построили, ни во всех тех, что потом, особенно осенью. Я в них не виноват. Хорошо это запомни. Ясно тебе?
- Ясно, - сказал я. - Я тебя и не виню. А сейчас извини, я хотел бы побыть один.
Он посмотрел на меня почти испуганно, видимо, почуял неладное. Когда я зол, я очень скор на расправу, хотя с годами научился сдерживаться.
- Ты хотел фонтаны посмотреть, - сказал Питер совсем другим тоном. - И корабли. Ты не гневайся на меня, старика. Я врать не умею, все, как есть говорю. Придешь потом на набережную?
- Приду, - пообещал я, и Питер сразу приободрился.
- Ну и славно. А мне, кстати, нужно на Дворцовой за рабочими присмотреть. Ты погуляй тут один пока.
Он отпускает меня почти величественным жестом, поворачивается и уходит.
А я прохожу мимо дома со стеклянной башней на углу, мимо его огромных витрин и дверей с массивными бронзовыми ручками, иду вдоль канала до пешеходного моста, встаю посреди него и смотрю на воду. Я смотрю в темные глубины канала до тех пор, пока мне не становится легче.
- Вы напрасно так сердитесь на него, Серениссима, - говорит вдруг человек, стоящий рядом со мной.
Я поднимаю голову. Я не заметил, как он подошел. Он стоит, опершись локтями о перила моста и говорит вниз, словно обращается к воде канала. Он уже не молод, но еще совсем не стар. В разгар питерского мая на нем длинное темное пальто и перчатки, и если он не местный житель, то, во всяком случае, хорошо знал, куда едет. Он чуть косит в мою сторону глаз, заговорщически усмехается - и вот тогда я узнаю его. Этот сквозняк не спутаешь ни с каким другим, я почти чувствую запах белой полыни и мяты.
- Я вас помню, - говорю я вместо приветствия. И поясняю: - Я не сержусь. Но я не понимаю. Как будто их двое. И один отрицает другого, и обоим душно друг с другом.
- Я здесь родился, - отвечает он. - От этого невозможно отказаться. И родись я где-то еще, я был бы чем-то другим. Вы понимаете, его строили как окно, как мост, как переход, - из одного мира в другой. Это тяжкая ноша. Другие города становятся мостами постепенно, и то, если захотят, а его никто не спрашивал. Выдернули за волосы из болота, как Мюнхгаузена, даже опомниться не дали. Вот он и ворчит, и мается. Он бы и рад пожить спокойно, но суть его такова, что здесь рождается великое множество поэтов и беглецов. Не так-то просто воспитать из них Сквозных людей, особенно, когда толком не знаешь, кого воспитываешь. Поэтому многие не выживают. А те, кто выжил, как правило, стараются уехать. Но рождаются-то они здесь.
- Лежат только почему-то потом на Сан-Микеле, - сварливо отвечаю я. И добавляю тоном ниже: - Вы ведь тоже больше здесь не живете.
- Я и у вас не живу, - возражает он. - Но ведь вам это и не нужно. Вам нужны те, кто изо всех сил бы хотел, чтобы вы жили. А где они при этом живут - какая разница.
- Это правда, - говорю я.
Я помню, как он пришел. Как кружил по улицам и площадям, как заглядывал во все дворы, как перебирал ракушки на взморье. Как трогал каждый камень, сидел на ступенях и в маленьких кафе. Я помню, какой ветер поднялся за те три дня, что он у меня пробыл, свежий ветер, пахнущий мятой и белой полынью. Я выкладывал перед ним одно свое сокровище за другим, купался в его изумлении и ликовал: мой человек, мой, навеки мой. И где он при этом живет - какая разница, все равно он мой.
- Так вот, - говорит он, - Питеру тоже очень нужны такие люди, но он еще слишком молод, чтобы признать это. С его точки зрения, с нас нет никакого толку, ведь мы очень быстро кончаемся. Но это неважно, понимаете? Лишний мост - такая же часть Питера, как и белые ночи, как крики чаек сквозь утренний туман, как закатное солнце на крышах за Петропавловкой. Как все его башни, все каналы и печные трубы.
Я смотрю с узкого мостика на Невский. Солнце клонится к западу, его затягивает дымкой. Шпиль собора над каналом мягко светится в этой дымке, блик отражается в черной воде, громадная колоннада обнимает полукруглую площадь, будто большими темными руками. Из дома с глобусом выходит мой утренний знакомец, в руках у него пакет с книжками. Он идет вдоль канала, спускается к воде, садится на гранитную ступеньку и раскладывает на коленях книжки и карту, начинает искать по карте, сверяясь с книжками.
- Можете вы сделать для меня одну вещь? - говорю я человеку в темном пальто.
- Все, что угодно, Серениссима.
Я прошу у него блокнот и ручку, пишу на листе бумаги три слова. А потом вручаю ему этот лист и стеклянное пресс-папье. Киваю на свое новое приобретение. Он смеется, да так, что вода в канале подскакивает сразу на ступеньку вверх. И уходит вдоль канала.
А у меня за спиной немедленно возникает Питер.
- Опять вода поднимается, - говорит он. - Твоих рук дело? Не вздумай!
- Не беспокойся, - говорю я мягко. - Все будет хорошо. Пойдем лучше к набережной. Ты хотел показать мне корабли.
Я сижу на гранитном парапете у большого дворца, щурюсь на закатное солнце за Стрелкой Васильевского и болтаю ногами. У меня все получилось. В комнате за кисейной занавеской, на столе у окна, лежит карта, на ней - острова, острова, острова. Рисунок островов складывается в две руки, крепко держащие друг друга. Поверх карты - лист бумаги под стеклянным пресс-папье - прозрачная стеклянная капля, приплюснутая со дна, в цветных крапинках внутри и снаружи, детище Мурано. На листе наискось написано: "Fondamenta degli Incurabili". У меня все получилось. Скоро, очень скоро ноги в сандалиях и потертых джинсах пойдут по Лишнему мосту. И где бы они с тех пор не шли, они всегда будут идти вдоль воды и фонарей, по серой и желтоватой брусчатке, а вода будет ластиться к ногам.
Рядом со мной стоит Питер, крошит хлеб. Пальцы у него узкие, мосластые, с ровными, хоть и грязноватыми ногтями. К вечеру потеплело, он снял свой ужасный ватник, и теперь солнце золотит шитье на старом мундире. Из решетки люка вылезает большущая мокрая крыса, Питер подзывает ее, как кошку: иди сюда, дружочек, иди, я тебя поглажу. Крыса опасливо косится на меня, хватает большой кусок булки и убегает. Чайки и голуби топчутся поодаль, ждут, когда можно будет подойти.
Питер кидает им целую россыпь крошек.
- Да нет, ты не подумай, я не жалуюсь, у меня, вишь, все хорошо. Птицы вот только совсем одолели, гадят, несчастные. Наедятся дряни на помойках - и на памятники да на карнизы. Чистишь, чистишь, все без толку.
Я не очень-то люблю птиц, особенно голубей. Чайки еще куда ни шло, а вот голуби - сущие помоечные крысы, только в перьях. И уж конечно, если они живут в городе, то должны знать свое место. Я кошусь на Питера, - он в самом деле не знает, что делать с гадящими птицами? Или просто снова жалуется, и никакой совет ему на самом деле не нужен? Ладно, скажу, там пусть сам решает.
- Иглы, - говорю я.
- Что - иглы? - не понимает он.
- Иглы на карнизах. Тонкие проволочные иглы. Ни одна птица на такой карниз не сядет. А если сядет, останется там навсегда.
Он смотрит на меня так, будто увидел впервые.
- Слушай, парень, ты вообще кто? Я молодых-то на своем веку навидался. Но чтоб вот догадаться птицам иглы подставлять - это просто впервые такое. Хоть один Божий храм есть у тебя? Как тебя звать-то?
Я жмурюсь от солнечного света и думаю, что я здесь только гость, а он имеет полное право кормить своих крыс и запирать воду. Лет через триста он и без меня сообразит, что к чему, а сейчас я вряд ли смогу ему объяснить. Вода - моя кровь и плоть. А когда крысы принесли мне последнюю эпидемию чумы, его еще на свете не было.
- Веццо, - отвечаю я, глядя на солнце. - Веццо-Высокая Вода.
ДЕНЬ БИБЛИОТЕКАРЯ
Ольга Мареичева. Диван Набокова
.
ДУАНЬУДАЕ. Праздник двойной пятерки. Пятый день пятой луны
Юлия Бурмистрова. Дуаньудае. За год до того, как я стал дураком, пятый день пятой луны
.
ПРАЗДНИК НЕПОСЛУШАНИЯ
Ася Вайсман. Праздник непослушания
.
ВСЕМИРНЫЙ ДЕНЬ БЛОНДИНОК
Ольга Морозова. Все дело в деталях
.
ВИЗИТАЦИЯ
Тикки Шельен. Визитация
.
ВЕСАК
Весак (Вишакха Пуджа, Дончод-хурал, Сага Дава) - День Рождения, Просветления и Ухода в Нирвану Будды.
Весак считается самым важным из всех буддийских праздников, длится он неделю. В это время во всех монастырях проводятся торжественные молебны, устраиваются процессии и шествия. Храмы украшаются гирляндами из цветов и бумажными фонариками, - они символизируют просветление, пришедшее в мир с учением Будды. На территории храмов расставляются масляные лампадки - вокруг священных деревьев и ступ. Монахи всю ночь читают молитвы и рассказывают верующим истории из жизни Будды и его учеников (даршаны).
Миряне тоже совершают медитацию в храме и слушают наставления монахов в течение всей ночи, подчеркивая тем самым свою верность Учению Будды (Дхарме). С особой тщательностью в дни праздника соблюдается запрет на проведение сельскохозяйственных работ и другую деятельность, которая может причинить вред любым живым существам. После окончания праздничного молебна миряне устраивают обильное угощение членам монашеской общины и преподносят им подарки, чем свидетельствуют о своей верности наставлению Будды чтить монашескую общину (Сангху) как одну из Трех Драгоценностей.
Этот общебуддийский праздник отмечают в день полнолуния второго месяца лунного календаря, он выпадает на конец мая - начало июня календаря григорианского. Может совпадать с православной Троицей. В 2009 году, например, совпадает.
Юлия Боровинская. За две полушки
Монета бойко звякнула в глиняную чашку для подаяний, но одетый в замызганный желтый балахон старик, казалось, даже не заметил этого, продолжая монотонно бормотать что-то себе под нос.
- И охота тебе, Петр Каримыч, зазря деньги выкидывать! - возмутился молодой приказчик Федька. - На всякого басурманина полушек не напасешься!
- Ничего-ничего, - ухмыльнулся купец. - Как по мне, так и басурманская молитва хороша, лишь бы от чистого сердца. Убогому завсегда подай, не то барыша вовек не видать. Христос делиться наказал, а к тому и праздник нынче, Пресвятая Троица. До храма далече, хоть так отметим!
- Так этот пень старый, небось, и не слыхивал про Троицу-то, - не сдавался Федька. - Живут в лесу, молятся колесу, одно слово, буряты! Эй, малец, - ткнул он кнутовищем в бок тощенького мальчишку, на голове которого нелепо торчал облезший до последней степени треух, - кому он молится?
- Дедушка следует Восьмеричному Пути, открытому для нас великим Буддой, - заученно протараторил тот.
- Ну, вот пущай своего Будду и попросит торговлишке моей посопешествовать. Мне всяка помощь пригодится, лишь бы до зимы расторговаться. Уж больно люты здесь морозы - и как только народишко выживает? - Петр Каримович покачал головой и степенно огладил свои рыжие усы. Эх, жаль, борода у него не росла - лезла какими-то кривыми клоками. Несолидно купцу без бороды, а что делать - приходилось брить.