Я постучала согнутым пальцем по столу.
- Задавайте еще вопросы. Ну?
Если бы он спросил, в каком классе я учусь, или какой предмет у меня любимый, я бы просто ушла. Но до него наконец-то дошло, и он поинтересовался моим именем. Имя у меня красивое, я охотно произношу его вслух:
- Инес Штром.
- Ух ты, - сказал он уважительно, - такое имя подошло бы мечу или пушке.
- Пушке?
Я попыталась представить себе эту пушку. Уж конечно, дальнобойная, с длинным стволом. На ней хорошо сидеть, когда она хорошенько нагрета солнцем и стоит где-нибудь во дворе музея артиллерии, а кругом - весна, и на голове у тебя венок из одуванчиков. И еще можно попробовать пройти по ней босыми ногами, до самого жерла, а оттуда - спрыгнуть в траву.
А стрелять из такой - одно удовольствие. Нужно долго запихивать туда снаряд и по-всякому его прилаживать, проталкивая внутрь, а потом целиться, следуя указаниям издерганного, охрипшего лейтенанта, и, наконец, тянуть за веревку и поскорей хвататься ладонями за уши. Снаряд улетит с дьявольским хохотом и что уж он там натворит среди вражеских рядов - ты и не увидишь, потому что не твоего ума это дело.
Волочась по разбитой дороге, под дождем, ты толкаешь колеса своей пушки по имени Инес Штром и совсем не чувствуешь себя одиноким.
- Мне больше нравится быть пушкой, - сказала я. - Мечом - не так интересно.
- Значит, будешь пушкой, - согласился он покладисто.
- Теперь мой черед спрашивать, - заявила я.
- А тебе не пора домой?
- И что мне, по-вашему, делать дома?
- Уроки, - предложил он.
- Скажите, вы меня за дурочку держите или я все-таки похожа на пушку? - осведомилась я.
Он немного поразмыслил на эту тему.
- Мне трудно судить, - признался он наконец. - Тебе удается сбивать меня с толку, что, несомненно, свидетельствует о твоем уме. Но, с другой стороны, много ли нужно ума, чтобы сбить меня с толку? Вот я и не могу ответить на твой вопрос однозначно.
- Следовательно, мы можем судить лишь об относительности моего ума касательно вашего, - восторжествовала я. - Как вас зовут?
- Валентин, - сказал он.
- Я назвала имя и фамилию, - надулась я. - Нечестно зажимать целый вопрос.
- Валентин Фихтеле.
- Ага, - сказала я и отвела глаза.
Он насторожился.
- Что?
- Небось, "Фихтеле" - не настоящая фамилия. Соврать решили.
Он засмеялся.
- Тогда - "Айзенбах". Подходит?
- Лучше уж Фихтеле, - проворчала я.
- Лучше просто Валентин, - сказал он. - Заказать тебе сок? Тут, кажется, подают что-то такое…
- Тут подают два вида пива, разбавленное и не очень, - рассердилась я. - И я сюда не ради выпивки пришла, а ради вас.
Я видела, что ему хочется чувствовать себя польщенным, но он боится. Ему достаточно лет, чтобы знать: неожиданности чаще всего бывают неприятными, а женский интерес - тем более.
- Я вам не сделаю дурного, - обещала я. - Мне просто хотелось с вами познакомиться.
- Почему?
- Потому что я каждый день вижу вас из окна.
- А я тебя вижу в первый раз, - признался он.
- Будь наоборот, я бы сказала, что мы оба погрешили против законов физики. Я их сейчас, кстати, изучаю.
- Вот как?
- Да. И вот вам главный закон физики: если ты за кем-то подсматриваешь из окна, задерни шторы.
- Ты задергиваешь шторы?
- Вовсе нет. Вы достаточно беспечны, чтобы я могла соблюдать законы физики, оставляя окно открытым.
Он повернулся и безошибочно нашел глазами мое окошко.
- Что ж, в таком случае, ты все обо мне уже знаешь. Мне двадцать восемь лет, меня зовут Валентин, и каждое утро я прихожу сюда - сидеть на стуле и пить пиво.
* * *
Дожди прилетали вместе с ветром, и трава принимала их благодарно. Она поднималась выше человеческого роста, полная влаги, а полю не было видно конца. В этом году, как и в прошлом, здесь не сеяли, и сорняки поднялись на сытной почве настолько рослые и крепкие, что колеса телег ломали их со звучным хрустом, словно это были кости. Безымянные пепелища за лето поросли лопухами.
Войска ходили по этой местности взад-вперед. В принципе, она должна была стать уже знакомой, почти родной, но Валентин так и не научился узнавать ее при каждой новой встрече, потому что каждый раз им давали новое задание: занять деревню, занять холм, выбить из рощи неприятеля, снять снайпера с колокольни. И всегда Валентину казалось, что это новая деревня, новый холм, новая роща, новая колокольня, а вот неприятель и отдельный снайпер - они, наоборот, всегда были одни и те же, неубиваемые, неизменные. Куда ни придешь - в какую деревню, в какую рощу, - они тут как тут, целые и невредимые, и требуется снова и снова их выбить, снять и уничтожить.
И вот они шли по дороге, которую Шальк почему-то узнавал, а Валентин узнавать отказывался. Он и дороги-то не видел - одни только сорняки в человеческий рост. Но Шальк утверждал, что они здесь уже были в прошлом месяце, даже пытался напоминать какие-то подробности. Валентин не спорил. Шальк - первый номер их расчета, все ответственные решения принимает тоже Шальк, когда до такого доходит дело. Валентин не видит выше колеса, в то время как Шальк тянет лошадь и имеет перед собой сравнительно широкий кругозор.
- Ну гляди, вон там же был дом сгоревший, а перед ним колодец, - напирал зачем-то Шальк.
Валентин отмолчался. Шальк запросто может разговаривать сам с собой, ему собеседники не нужны.
Дом действительно показался - и точно сгоревший, одна только печка торчит и два бревна угадываются в траве. И колодец наверняка поблизости.
- Ага, а дальше, вот увидишь, - деревня и колокольня вон там, на холме, - показывал Шальк торжествуя. Как будто в деревне нет неприятеля, а на колокольне - снайпера, как будто не придется сейчас начинать все сначала в этом заколдованном круге.
Идти вдруг стало легче, дорога под ногами выгнулась, точно кошка, и стала твердой и сухой. Колеса покатились без понуканий, лошадь перестала задирать морду и потрусила веселее.
Валентин выпрямился, сделал несколько свободных шагов, вздохнул, подставляя лицо ветру. Справа и слева трава гнулась, влажная, под солнцем то серебряная до белизны, то вдруг почти черная.
Почти сразу же впереди возникла сумятица, все смялось, и Валентин споткнулся. Шальк уже бежал к нему, с винтовкой в оставленной руке, с широко раскрытым ртом - кричал что-то. Потом мелькнул штанами, сапогами и исчез - упал возле колеса, уперся локтями в землю, стал соображать, подмигивая шулерским глазом. Валентин нырнул вниз, к Шальку.
- Вон оттуда лупят, - показал Шальк подбородком.
Шальк напоминал подростка - маленький, востроносый, с блекло-серыми глазами, белобрысый до бесцветности. Когда он в задумчивости жевал губами, то становился похожим на обиженную бабушку, но такое случалось редко и никак не бывало связано с какими-либо внешними причинами. Больше всего на свете Шальк любил свое орудие. На втором месте у него шли жареные сардельки и на третьем, с очень большим отрывом, - вальс "Голубой Дунай".
- Что там? - спросил Валентин, оказавшись рядом с Шальком.
Шальк щурился до подергиваний века, потом сказал зло:
- Не вижу, откуда стреляют…
Стреляли из рощи. В головах колонны уже завязался бой. Шальк обнял винтовку левой рукой, улегся на бок и вытащил закурить.
- Слушай, Валентин, - сказал вдруг Шальк, - а для чего тебе кисет, если ты не куришь?
Валентин молча смотрел, как ловко шевелится папироса на губе у Шалька, пока тот рассуждает:
- Я вот уже год как хочу у тебя об этом спросить, да все не получалось: то забываю, то время не подходящее, то еще что-нибудь.
А Валентин с какой-то странной тоской предчувствия понял, что сейчас придется ответить. Долго он ждал этого вопроса и знал, что рано или поздно вопрос прозвучит, и отмолчаться будет нельзя.
Валентин сказал:
- Это мне сестра подарила, Маргарита.
- Хороший подарок, - похвалил Шальк.
- Знаешь что, Шальк, - сказал Валентин, - если со мной что-нибудь случится, ты этот кисет себе забери.
- Ладно, - легко согласился Шальк.
- Только не забудь, - предупредил Валентин.
- Сказал же, ладно, - Шальк выплюнул окурок и снова прицелился. - Ага, теперь вижу! - обрадовался он.
Между стволами деревьев, в роще, перебегали темные фигуры, и Шальк повел одну из них, кривя гримасы.
По колонне пришел приказ двигаться дальше. Шальк вскочил и побежал вперед, к лошади, по дороге крикнув Валентину:
- Видел? Видел, как я его снял?
Валентин ничего не видел, но Шальку и не требовалось признаний со стороны медлительного товарища.
- Навались! - кричал Шальк, хватая лошадь за поводья.
Валентин налег грудью на колесо, орудие помедлило и покатилось дальше по направлению к деревне.
От колонны отделилось несколько человек, они побежали сбоку, непрерывно стреляя. Из деревни ударило орудие, раскидало землю между колонной и рощей. Лошадь присела, брыкнулась, и Шальк принялся успокаивать ее таинственной лестью.
Колонна разворачивалась для боя, явился и накричал офицер с красным лицом. Он почти мгновенно исчез, а Шальк сделался деловитым и начал мудрить с орудием.
Из деревни прилетел второй снаряд и разорвался далеко за дорогой. Шальк зевнул несколько раз, как можно шире раздвигая челюсти, поворошил свои белые волосы грязными пальцами, потом сказал Валентину:
- Давай заряжай.
Валентин открыл рот, чтобы ответить, но между губ у него вместо слов потекла кровь. Шальк вытаращил глаза. А Валентин все двигал губами и кровь по-разному выливалась ему на подбородок, словно пытаясь начертить какое-то слово.
Потом Валентин криво подогнул ноги и упал. Шальк посмотрел на него снизу вверх и вдруг вспомнил про кисет.
- Потом недосуг будет или еще что-нибудь случится, - сказал себе Шальк. - Это обидно выйдет.
С этим он присел рядом с Валентином на корточки и вытащил у него из кармана хорошенький, красиво расшитый мешочек с витыми завязками. Положил на свою твердую чумазую ладошку, подбросил, любуясь работой валентиновой сестры. Та не пожалела ниток и бисера, вышила красивый геометрический узор, отдаленно напоминающий перезрелую розу.
Странно показалось Шальку, что кисет такой тяжелый. Как будто внутри что-то есть. Уж точно не табак, коль скоро Валентин не курит; но что же тогда?
Шальк дернул завязки и вытряхнул содержимое кисета на траву.
В первое мгновение ему показалось, что это какой-то порошок - рубиновые кристаллики, целая горсть. Но это не был порошок в собственном смысле слова, потому что все кристаллики объединялись легким, полупрозрачным светом, который подрагивал между ними, как живой. Когда Шальк поднял красное вещество с травы, оно как раз поместилось у него в руке. Можно подумать, то место на человеческой ладони, где скрещиваются все линии, нарочно изгибается колыбелькой для того, чтобы удобнее держать эту штуку.
И вдруг Шальк понял, что это такое.
Это было сердце.
Расставаясь с Валентином, Маргарита вручила ему свое сердце. Шальк поглядел на Валентина - с перекошенным ртом и осколком снаряда в спине, между лопаток; потом опять перевел взгляд на сердце у себя на ладони. Оставить бы себе - про запас, подумал он мимолетно, да ведь кто знает, как оно еще приживется, в неродственной-то груди. Лучше уж отдать Валентину. Он для того, небось, и носил его при себе в расшитом кисете, чтобы в крайней нужде воспользоваться. Только сначала нужно осколок вытащить.
Шальк положил сердце обратно на траву, перевернул Валентина лицом вниз и запустил ногти в осколок. Тянуть было неудобно - скользко, к тому же и засел глубоко. Пришлось постараться. Шальк все ногти себе посрывал, пальцы до судороги довел - пришлось потом дышать на них и растирать.
А Валентин лежал теперь расслабленный, лицо больше не кривил, даже умиротворился. Как будто все видел и обо всем догадывался.
Шальк подобрал с травы светящееся существо, поняньчил его немного на ладони - покачал взад-вперед, - чтобы оно ощутило человеческую ласку, а потом отпустил Валентину на грудь, и оно, как будто с благодарностью, стекло с его пальцев и впиталось в порванную одежду и в плоть.
Шальку не хотелось упускать ни мгновения; ему интересно было, как Валентин пошевелится, как он откроет глаза, как улыбнется впервые после пробуждения… Но тут прибежал лейтенант и начал устало кричать, и Шальк с Валентином начали бить левее, и разнесли колокольню вместе с возможным снайпером… В общем, Шальк все самое интересное про Валентина пропустил, а расспрашивать его потом про второе сердце просто не решился.
* * *
Когда они заняли наконец деревню и обошли ее, то нашли там лишь несколько уцелевших домов, а в домах сидели озлобленные, насмерть перепуганные жители. Поэтому расположились за деревней, а не в ней самой, в старом блиндаже, который ими самими был построен, только в прошлый раз, и в прилегающем окопчике.
- Вся земля человеку дана в распоряжение, - философски заметил Шальк, - а он все под землю закапывается.
Валентину непривычно было ощущать внутри себя сердце сестры. Оно билось в груди с опаской, как будто постоянно вопрошая: так ли делаю? хорошо ли поступаю? удобно ли тебе?
И от каждого толчка кровь теплой волной разливалась по всему телу.
Валентин сперва радовался каждому удару сердца, а потом привык…
Однако жить без запасного сердца показалось ему весьма неосмотрительным, поэтому он почти сразу же стал подыскивать себе новое сердце в кисет и начал с деревни. Как уже говорилось, уцелевших домов там осталось мало, и заходить в них не имело никакого смысла, поскольку в каждом прятались люди, и каждый держал свое сердце в кулаке.
А вот опустевшие дома - совершенно иное дело. Там стоило пошарить. Нужно только хорошенечко подумать, где искать.
Валентин пробрался в первый же дом за околицей. Там снарядом разворотило крышу и хозяйственную пристройку, а за год запустения вещи в уцелевшей части дома наверняка пришли в негодность или были уже прибраны к рукам. Но Валентина не вещи интересовали. Он вошел через рухнувшую стену и остановился, оглядывая комнату: кровать со сгнившим, провалившимся матрасом и ржавыми шишечками, дощатый шкаф со стеклянными дверцами, укрытыми серым кружевом, горшок с засохшим растением. Стола и стульев не было, а под кроватью лежал листок бумаги.
Валентин нагнулся и поднял его. Развернул - увидел буквы. Они шли вкривь и вкось, толстые, с трясущимися боками, - выводила их когда-то малограмотная рука.
Валентин не стал читать письмо, а просто сложил его опять по старым сгибам и убрал в кисет. А когда он затянул завязки, то почувствовал, как потяжелел сестрин подарок. Несомненно, кто-то из бывших обитателей дома хранил в том письме свое сердце.
* * *
Так, меняя сердца, шел Валентин вместе со своим орудием, за Шальком и лошадью, от рощи до деревни с колокольней, от реки до железнодорожной станции, а потом однажды он проснулся от того, что Шальк кричит ему:
- Война кончилась!
От радости шалый, Шальк уже был пьян и едва держался на ногах, а белые глаза в орбитах у него вращались так, как за всю войну ни разу не бывало. Уж в каких только видах его Валентин видывал, да только не в таком.
Вышли они к железнодорожной станции. Там Валентин сказал:
- Сколько мы этих станций брали, а в город ни разу не входили. Я вот даже понять не могу, это была одна и та же станция или все время разные.
Шальк махнул рукой.
- Может, лейтенант знает?
Но лейтенант тоже не знал. Он из последних сил сипел, чтобы грузились в поезд.
Лейтенант был хороший, поэтому его все угощали шнапсом, а он не спрашивал, откуда это взято. Потом поезд поехал подальше от войны, и Валентин впервые за три года ощутил, что не ходит больше кругами, а движется по прямой линии.
* * *
В мирной жизни все складывалось у Валентина как у обычных людей. Сперва он навестил сестру и узнал, что та счастливо избежала двух сомнительных замужеств с тыловыми крысами, которые во время войны были большими начальниками, а в мирное время оказались уродами и проходимцами. Что еще важнее - ни один из красавцев-офицеров, что проходил через Айзенбах - родной город Валентина, - не сумел увлечь Маргариту на сомнительно-сладкий путь порока. Ведь у нее не было сердца, которым можно было бы играть и которое можно было разбить.
Поэтому Маргарита охотно вышла замуж за Шалька, а тому не было никакой нужды в ее сердце, лишь бы на кухне водились жареные сардельки, а в патефоне булькал по выходным вальс "Дунайские волны". Брак этот оказался очень спокойным и благополучным.
Как-то раз Маргарита призналась брату (они иногда, как в детстве, секретничали по вечерам на кухне):
- Будь у меня сердце, Валентин, - я и дня бы с твоим Шальком не прожила! Как можно любить его, такого невзрачного да скучного?
- Он на войне другой был, - ответил Валентин. - Он на войне был верным другом, веселым и храбрым.
- Дома он только с сардельками храбрый, - вздохнула Маргарита. - А веселый только сам с собой, под патефон и шнапс.
- Зато он по-прежнему верный, - возразил Валентин. - А ты какого мужа бы хотела? Такого, чтобы изводил тебя ревностью, скупостью или изменами? Такого, чтобы бил тебя и позорил при детях?
- Да уж, ты прав, братец, для меня и Шальк хорош, - согласилась Маргарита и расправила на себе фартук. - А вот только я все думаю… Как бы оно повернулось, если бы я еще могла любить? Если бы у меня по-прежнему было сердце?
- Да все то же самое и было бы, только гораздо больнее, - ответил Валентин. - Ты пойми, Маргарита, человек - он и без сердца живет за милую душу. Вот видела ты, как черепаха ест? У нее во рту зубов совсем нет, а только твердые пластинки. И ими она отлично перетирает всякую пищу. И очень ей удобно, и никакой зубной боли. Так и ты, Маргарита, научись любить без сердца: тепло с тобой и надежно, и никаких страданий.
- Все равно, - сказала она тихонечко, упрямо так, - все равно мне бы хоть на денечек… хоть на два удара бы…
- Ладно, - ответил ей брат. - Достану я тебе сердце.
А люди где только не хранят свои сердца! Кое-кто отдает их тем, с кем поклялись перед алтарем, что проживут в любви и согласии всю свою жизнь. На такие сердца Валентин посягнуть бы, конечно, не посмел. Но таких сердец, к счастью, всегда мало.
В воздухе постоянно носится взад-вперед некоторое количество ополоумевших мамашиных сердец. Нужно только знать, где смотреть, и уметь правильно прищуриваться. Вот вложит мамаша все сердце в отпрыска, а потом давай то отбирать, то обратно впихивать: "Гляди, всю мою жизнь я на тебя угробила! Гляди, всей моей жизнью я для тебя пожертвовала!" Отпрыск уж отбивается, как может, плачет: "Заберите, мама, от меня ваше сердце, не надо мне его!" - "Как - не надо? - оскорбляется мать. - Да как же не надо? - волнуется она. - Надо тебе, надо, мама лучше знает, что тебе надо!" И втискивает ему нежеланный дар обратно, да еще поверх утрамбовывает кулаком… а после ведь снова отбирает, да еще и сердце отпрыска прихватить норовит. Сплошное мучение! Нет, не нужно Валентину таких сердец. Мало ли какая беда от них потом выйдет.