Распахнув пару высоких бревенчатых дверей, Этцвейн и Финнерак прошли в фойе, где маленький мальчик подавал каждому гостю фиал вина и блюдечко с ломтиком соленого рыбного цуката - символы гостеприимства. Улыбаясь, подошла девушка в длинных красновато-лиловых оборках древнемассеахской менады. У каждого из молодых людей она отрезала небольшой локон, к подбородку каждого прикоснулась кусочком воска из сока йорбены - ритуал этот был слабым отголоском былых времен, когда массеахские йомены славились невоздержанностью и разгулом.
Этцвейна и Финнерака провели в просторный зал с высоким сводчатым потолком, еще почти пустой. Они заняли стол неподалеку от скамьи музыканта. Принесли фестончатый поднос с приправами - разноцветными острыми, горькими, едкими и солеными пастилками. Движимый отчасти желанием подразнить Финнерака, Этцвейн заказал традиционный "пир из сорока пяти блюд" и, кроме того, приказал официанту подать Дайстару, если тот появится, лучшие произведения поваров.
Одно за другим стали подавать кушанья. Финнерак поначалу ворчал, недовольный скромными размерами порций в этом, по его словам, "пошлом заведении" - пока Этцвейн не напомнил ему, что он справился только с двенадцатью из сорока пяти блюд.
Блюда сменялись степенной чередой согласно теоретическому императиву великого гастронома, жившего четыре тысячи лет тому назад. Вслед за изысканными легкими закусками появились супы, запеканки, рагу - аромат контрастировал со вкусом, цвет и расположение каждого гарнира, каждого ломтика в горшочках и салатницах, на широких тарелках и деревянных подносах, определялись древними ритуальными правилами. С каждым новым блюдом подавали особое вино, а время от времени - настойку, экстракт или душистый чай. Впечатленный - или, может быть, подавленный - Финнерак мало-помалу перестал жаловаться.
Когда принесли двадцать восьмое блюдо, между полуколоннами входа показался Дайстар: высокий, подтянутый человек привлекательной внешности, в серых брюках в обтяжку и свободной темно-серой, почти черной тунике. Он задержался на минуту, наблюдая за посетителями, повернулся к стоявшему за ним Шобену, владельцу ресторана, и обронил раздраженное замечание. Казалось, что Дайстар уйдет, но Шобен поспешил устранить подмеченное знаменитостью упущение. Лампы на сводчатых потолках альковов рядом со скамьей музыканта наполовину приглушили - Дайстар не выносил назойливого освещения. Ресторатор пригласил друидийна войти. Тот неохотно прошел в глубину зала, будучи явно не в настроении. Он нес хитан и дарабенс с зеленым нефритовым грифом. Положив инструменты на скамью, Дайстар устроился за столом в двух метрах от Этцвейна и Финнерака. До сих пор Этцвейн видел отца только однажды, издали, и теперь был поражен непринужденностью его движений, веявшей от него независимостью внутреннего убеждения, заставлявшей окружающих притихнуть - так молкнут щебечущие птицы, заслышав отдаленные раскаты грома.
По традиции официант во всеуслышание объявил друидийну, что за его ужин давно заплачено, на что Дайстар безразлично кивнул. Этцвейн изучал Дайстара краем глаза, пытаясь угадать, о чем он думает. Рядом был его отец - наполовину он сам. Возможно, следовало представиться... У Дайстара, однако, могла быть дюжина сыновей, пристававших к нему с просьбами то в одном кантоне, то в другом. Что, если встреча с очередным отпрыском только усугубит его раздражение?
Официант подал Дайстару салат из зеленого чеснока в растительном масле, ломоть поджаристого батона, темную сардельку из мяса и трав, кувшин вина - скромный ужин. "Деликатесы ему приелись, - подумал Этцвейн, - он устал от роскоши, от внимания красивых женщин".
Блюдо подавали за блюдом, снова и снова. Финнерак, наверное, никогда в жизни не пробовавший хорошего вина, немного расслабился и обозревал окружающих уже не столь сурово и неприязненно.
Дайстар покончил с ужином, оставив несъеденной добрую половину, и откинулся на спинку стула, придерживая пальцами ножку бокала. Глаза его, блуждая, остановились на лице Этцвейна. Слегка нахмурившись, Дайстар отвернулся, потом еще раз посмотрел на Этцвейна, встревоженный возникшим и сразу ускользнувшим воспоминанием... Друидийн взял хитан и стал разглядывать его, будто удивленный нелепостью и сложностью конструкции инструмента, почему-то оказавшегося у него в руках, потом прикоснулся к одной струне, к другой, убедившись, по-видимому, в целесообразности их расположения и звучания.
Отложив хитан, он предпочел дарабенс и сыграл тихую гамму, пробежавшись пальцами по грифу. Прислушиваясь к вибрации, он скользнул ногтем поперек многочисленных резонирующих струн, проверяя настройку, поправил пару колков и сыграл короткую веселую джигу, сначала в обычном варианте, потом в два голоса, потом в три - сложное голосоведение давалось ему без малейшего усилия и даже, судя по всему, не отвлекало от посторонних мыслей. Рассеянно опустив дарабенс на скамью, Дайстар пригубил вина и погрузился в размышления.
Все столы уже были заняты - самые разборчивые знатоки музыки в Масчейне почтительно ждали откровений.
Этцвейн и Финнерак знакомились с тридцать девятым блюдом - малосольной сердцевиной мозгового дерева в бледно-зеленом сиропе, нарезанной отдельно поджаренными волокнами, с приплюснутым шаром темно-малинового желе, припорошенным молотым мароэ и гарницей. По вкусу желе напоминало прохладный сладковатый перловый отвар. Сопровождающее белое вино - тонкое, легкое - быстро растворялось по всему телу, как пронизанный солнечным светом утренний воздух. Финнерак с сомнением взглянул на Этцвейна: "Никогда в жизни столько не ел! Тем не менее, еще не наелся. Странно".
"Мы обязаны одолеть сорок пять блюд, - вздохнул Этцвейн. - В противном случае местные обычаи запрещают брать с нас деньги - поваров упрекнут в кулинарной некомпетентности, а официанта заподозрят в оскорбительном обращении с гостями. Остается только есть".
"Тогда продолжим - я не прочь".
Дайстар стал тихо наигрывать на хитане живую ритмичную музыку, сперва не напоминавшую определенную тему. Со временем, однако, ухо начинало ожидать и различать любопытные вариации повторяющихся оборотов... Пока что друидийн не демонстрировал ничего, что Этцвейн не мог бы с легкостью повторить. Дайстар развлекся странными модуляциями и начал играть скорбную мелодию, сопровождаемую чуть запаздывающими, будто доносящимися из глубины вод колокольными аккордами...
Этцвейн задумался о природе таланта. Отчасти, по его мнению, гениальность объяснялась редкой способностью смотреть на вещи прямо и непредвзято, отчасти - глубиной ощущения причин и следствий, во многом - отрешенностью, независимостью от вкусов и предпочтений публики. Нельзя было забывать и о блестящей технике, позволявшей беспрепятственно находить выражение любым, самым мимолетным идеям и настроениям. Этцвейн почувствовал укол зависти. Ему нередко приходилось избегать импровизированных пассажей, когда он не мог предвидеть их разрешение и опасался переступить невидимую, но четкую, как край обрыва, границу между вдохновенной фантазией и сокрушительным фиаско.
Музыка стихла без подчеркнутой каденции, подводные колокола растворились во мгле. Дайстар отложил инструмент. Пригубив вина, он смотрел в зал невидящим взором. Потом, будто вспомнив что-то важное и неотложное, снова поднял хитан и проверил на слух несколько фраз. Как и в прошлый раз, он начал с гармонической последовательности. Повторяясь, она породила извивающуюся, подпрыгивающую, недружелюбно-чудаковатую мелодию. Дайстар перешел в другой лад - появилась вторая тема. С неожиданностью естественного совпадения он заставил первую и вторую темы встретиться в неприязненном контрапункте. На какой-то момент показалось, что он наконец заинтересовался, низко склонив голову над грифом... Темп замедлился, две темы слились в одну, как пара цветных изображений, в совмещении создающих иллюзию перспективы.
Этцвейну и Финнераку подали последнее, сорок пятое блюдо - кисло-сладкий мороженый крем в лакированных лиловых раковинах, с маленькими, размером с наперсток, толстостенными стопками "Тысячелетнего нектара".
Финнерак доел крем, попробовал нектар. Загорелое лицо его теперь казалось не таким натянуто-неподвижным, безумно-голубое мерцание глаз поблекло. Внезапно он спросил: "Сколько стоит такой ужин?"
"Не знаю... Не больше двухсот флоринов, я полагаю".
"В лагере №3 год тяжелой работы не позволял уменьшить долг на двести флоринов", - Финнерак говорил скорее горестно, нежели гневно.
"Система устарела, - сказал Этцвейн. - Аноме ее упразднит. Не будет больше ни исправительных лагерей, ни Ангвинских развязок, помяните мое слово!"
Финнерак бросил на собеседника мрачный оценивающий взгляд: "Можно подумать, вам известны намерения Аноме".
Не подыскав подходящего ответа, Этцвейн решил промолчать. Подняв палец, он подозвал официанта. Тот принес большую глиняную флягу, казавшуюся вельветовой от пыли, и налил прохладного бледного вина, мягкого, как вода.
Этцвейн выпил. Финнерак осторожно последовал его примеру.
Только теперь Этцвейн косвенно ответил на замечание Финнерака: "Новый Аноме, насколько я знаю - человек, не связанный традициями. После уничтожения рогушкоев в Шанте произойдут большие перемены".
"Ха! - вскинул голову Финнерак. - Послушать газетных писак - не велика проблема! Аноме "обрушит на них всю мощь великого Шанта", и от рогушкоев останется мокрое место".
Этцвейн печально усмехнулся: "Где эта мощь? Шант слаб, как больной младенец. Предыдущий Аноме прятался от опасности. Вообще говоря, его поведение непостижимо - насколько я знаю, он человек образованный и способный на отчаянно храбрые поступки".
"Не вижу никакой тайны, - отозвался Финнерак. - Он бездельник, а потому предпочитал не утруждать себя лишними заботами".
"Если бы все было так просто! - вздохнул Этцвейн, - Его нелепое поведение окружено множеством не менее таинственных обстоятельств. Например, никто еще толком не объяснил, откуда взялись рогушкои".
"Опять же, все ясно - их подослали вечно злобствующие паласедрийцы".
"Гм. А кто заранее оповестил Хиллена о моем прибытии? Кто приказал ему меня убить?"
"Как кто? Воздушнодорожные магнаты, кто еще!"
"Допустим. Но поверьте мне, во всей этой истории есть другие загадки, заставляющие сомневаться в самых очевидных предположениях", - Этцвейн вспомнил самоубийственное покушение благотворителя Гарстанга и странное надругательство крысы над его трупом. Зачем было крысе в первую очередь прогрызать зияющее отверстие в грудной клетке?
Кто-то подсел к их столу - Дайстар.
"Все гляжу на вас, - обратился он к Этцвейну. - Мы когда-то встречались, где - не припомню".
Этцвейн лихорадочно собрался с мыслями: "Я слушал вас в Брассеях. Наверное, там вы меня и запомнили".
Дайстар взглянул на эмблему ошейника Этцвейна: "Бастерн... кантон наркоманов-женоненавистников".
"Хилиты больше не поклоняются Галексису. В Башоне все изменилось, - Этцвейн, в свою очередь, узнал на ошейнике Дайстара розовые и темно-голубые полоски Шкория, горного кантона, занятого рогушкоями. - Не согласитесь ли выпить с нами?"
Дайстар не возражал. Этцвейн подозвал официанта; тот принес еще один диоритовый бокал - тонкостенный, как яичная скорлупа, отполированный до оловянного блеска. Этцвейн стал разливать вино. Дайстар приподнял палец: "Хватит... В последнее время мне претят еда и питье - по-видимому, врожденный недостаток, проявившийся с возрастом".
Финнерак внезапно прыснул и расхохотался. Дайстар с любопытством обернулся к нему. Этцвейн объяснил: "Мой друг долгие годы отрабатывал крепостной долг в исправительном лагере, где ему пришлось пережить много лишений. Он тоже не испытывает особого влечения к чудесам кулинарии и виноделия, но по совершенно противоположным причинам".
Дайстар улыбнулся - зимний пейзаж его лица на мгновение заискрился отблесками солнц: "Я не враг излишеств, как таковых. Меня тревожит и отвращает, скорее, тот факт, что радости жизни приходится покупать за деньги".
"Хорошо, что они продаются, - проворчал Финнерак, - иначе на мою долю не пришлось бы никаких радостей вообще".
Этцвейн с сожалением посмотрел на флягу драгоценного вина: "Как же вы тратите деньги?"
"Глупо, - сказал Дайстар. - В прошлом году я купил землю в Шкории - коттедж в тихой горной долине, с садом и прудом. Там я надеялся, когда придет время, скрыть от людей старческое слабоумие... Что ж, человек предполагает, а судьба играет в кости".
Финнерак попробовал вино, опустил бокал и устремил неподвижный взгляд в пространство.
Этцвейн начинал тяготиться ситуацией. Сотни раз он представлял себе встречу с Дайстаром, неизменно в драматических обстоятельствах. Теперь они сидели за одним столом - и беседа становилась невыносимо банальной. Что он мог сказать? "Дайстар, вы мой отец! Во мне вы узнали самого себя!" - вульгарная мелодрама. Отчаявшись, Этцвейн произнес: "Насколько я помню, в Брассеях вы были в ударе... то есть, я хочу сказать, что сегодня вы играете хладнокровнее".
Дайстар быстро взглянул на Этцвейна и отвел глаза: "Разница настолько очевидна? Сегодня я выдохся, не в себе - меня отвлекают посторонние события".
"Захват Шкория?"
Дайстар помолчал, потом кивнул: "Дикари осквернили мою долину - там я часто находил покой, там ничто никогда не менялось". Он улыбнулся: "Смутная меланхолия созвучна музыке. Но как только происходит настоящая трагедия, я теряю вкус к импровизации... Про меня говорят, что я прихотлив, играю по наитию. Но сегодня собрались человек двести - не хочу их разочаровать".
Финнерак был пьян, рот его кривился недоброй улыбкой: "Наш друг Этцвейн тоже большой музыкант! Заставьте его что-нибудь сыграть".
"Этцвейн? Великий бард древнего Азума! - удивился Дайстар. - Вы знаете, что вас назвали в его честь?"
Этцвейн кивнул: "Моя мать жила на Аллее Рододендронов. Я вырос безымянным и сам выбрал себе имя - Гастель Этцвейн".
Дайстар опустил голову - может быть, пытаясь вспомнить тот день, когда он гостил в опрятной хижине на Аллее Рододендронов. "Это было давно, - думал Этцвейн, - он не вспомнит".
"Нужно играть", - спохватился Дайстар и пересел на скамью. Выбрав дарабенс, он исполнил традиционную сюиту - из тех, какие часто требовала публика в танцевальных залах на Утреннем берегу. Этцвейн уже начинал терять интерес, когда Дайстар резко изменил тембр и стиль аккомпанемента. Теперь те же мелодии, те же ритмы звучали по-новому. Сюита превратилась в огорченную, раздраженную повесть о бессердечных расставаниях, колких насмешках и упреках, о демонах, заливающихся издевательским смехом на ночных крышах, об испуганных птицах, затерявшихся в грозовых тучах... Дайстар выдвинул сурдину, приглушил тембр и замедлил темп - музыка безоговорочно утверждала скоротечность всего разумного и полезного, всего, что облегчает жизнь. Триумфально шествовали темная, животная страсть, страх, жестокость, рваные, бессмысленные аккорды... После затянувшейся паузы, однако, наступила сдержанная кода, напомнившая, что, с другой стороны, добро, будучи отсутствием страдания, не существует без понимания зла.
Дайстар немного отдохнул, опять набрал несколько аккордов и углубился в сложное двухголосие - порхающие пассажи журчали над спокойной торжественной темой. Дайстар играл с отрешенным лицом, пальцы его двигались сами собой. Этцвейн подумал, что музыка эта была скорее рассчитана, нежели выстрадана. У Финнерака слипались глаза - тот слишком много съел и выпил. Этцвейн подозвал официанта и расплатился. Сопровождаемый сонно бормочущим Финнераком, он вышел из "Серебряной Самарсанды" и вернулся на лодке в отель "Речной остров".
Этцвейн вышел в сад и постоял в тишине, обратив лицо к Скиафарилье - где-то там, за мерцающим скоплением звезд, была древняя Земля... Когда он вернулся в гостиную, Финнерак уже ушел спать. Этцвейн взял перо и один из приготовленных на столе бланков для извещений и приглашений. Тщательно выбирая выражения, он набросал несколько фраз и скрепил открытое письмо печатью Аноме.
Вернувшись в вестибюль отеля, Этцвейн подозвал мальчишку-посыльного: "Отнеси это в "Серебряную Самарсанду" и отдай лично в руки друидийна Дайстара - никому другому! Не отвечай на вопросы - просто передай сообщение и возвращайся. Все понятно?"
"Понятно!" - мальчишка убежал. Этцвейн вернулся в номера и закрылся в спальне. И на душе, и в желудке у него было тяжело - он сомневался, что когда-нибудь еще станет заказывать "пир из сорока пяти блюд".
Глава 6
Одолеваемый сомнениями и недобрыми предчувствиями, Этцвейн решил не заезжать пока в кантоны Дальнего Запада, но сразу вернуться в Гарвий. Он отсутствовал дольше, чем намеревался - в Гарвии же события происходили быстрее, чем в провинции.
Между Масчейном и Брассеями еще не было прямой воздушнодорожной линии - неблагоприятные ветры и пересеченная местность делали строительство невыгодным - но река Джардин почти восполняла это упущение. Вместо того, чтобы ждать ходившего по расписанию пассажирского судна, Этцвейн нанял быстроходный полубаркас с двумя треугольными парусами и командой из десяти человек, способной, в случае необходимости, сесть за весла или буксировать большую лодку, шагая по берегу.
Они плыли под парусами на восток по гигантской излучине реки мимо подножий пасторальных холмов Лор-Аульта, потом на север, в теснине между скалистыми кряжами Метелинской долины. В Гриаве, столице кантона Перелог, проходила ветка воздушной дороги, следовавшая вдоль Большого Поперечного хребта, но на станции сообщили, что все направлявшиеся на север гондолы задерживались в связи с ураганным встречным ветром, налетевшим с озера Суалле. Спустившись по реке до Брассейского разъезда, Этцвейн и Финнерак заняли места в гондоле "Арамаанд". Озерный шторм прекратился. Бриз, бодро веявший с залива Ракушечных Цветов, позволял делать больше ста километров в час - неугомонный "Арамаанд" мчался на север, поглощая расстояние. Уже вечером они вихрем пронеслись по долине Молчания, накренили парус над Джардинским разломом и через пять минут приземлились на Гарвийской станции.
Как никогда, Гарвий завораживал взор в минуты заката - стекло высоких шпилей наливалось пологими лучами трех заходящих солнц, поджигая город безудержной фантасмагорией цветов. Повсюду - сверху вниз и снизу вверх, на поверхности и в толще прозрачных, как слеза, стеклянных плит, куполов, шаров, конических и полусферических приливов, в пересечениях пилястров и ярусов, рельефных и резных орнаментов, внутри и вокруг ажурных балюстрад опоясывающих здания балконов и возносящихся лестниц, уходящих в перспективу арочных анфилад и контрфорсов, призматических колонн, хрустальных волют и спиралей - растекались и пульсировали приливы и отливы насыщенного цветного пламени: чарующие ум чистые лиловые и сиреневые, ясные и глубокие темно-зеленые, аквамариновые, нежно-лиственные, изумрудные тона, темно-синий и голубой, ультрамариновый и готический витражно-синий, тепло-небесные и прохладноледяные глубины, протуберанцы, сполохи и послесвечения багрового, пунцового и огненно-красного, потаенные внутренние тени безымянных световых сочетаний, сдержанный глянец древности и металлически-слепящие, радужные прямые отражения.