Медленный круговорот солнц склонялся к горизонту. Этцвейн и Финнерак решили отдохнуть в открытом кафе на площади, напротив Палаты правосудия. Потягивая горячий чай из вербены, они разглядывали беззаботно болтающих прохожих. Никто бы не подумал, что от двух молчаливых молодых людей за столиком - стройного замкнутого брюнета и жилистого мрачного блондина с выжженными волосами и глазами, блестящими, как полированная бирюза - зависела судьба Шанта. Этцвейн взял оставленный кем-то на стуле номер "Спектра". В глаза сразу бросилась полоса, обведенная охряной рамкой. Этцвейн читал с тяжелым сердцем:
"Из Марестия по радио передают о столкновении между недавно сформированным ополчением и бандой рогушкоев. Неуемные захватчики, не оставив камня на камне в Шкории, снова выслали отряд на север в поисках провианта. В пограничном городке Гасмале отряд местных сил обороны приказал дикарям остановиться и отступить. Каннибалы пренебрегли законным требованием, завязался бой. Стрелы и камни, выпущенные из луков и пращей защитников Марестия, вызвали в стане врага, после кратковременного замешательства, безумную ярость. По словам одного из наблюдателей, "меднокожее стадо нахлынуло визжащей волной". Такие примитивные методы устрашения, однако, не помогут рогушкоям, когда начнется их планомерный обстрел из обещанных Аноме дальнобойных орудий. Учитывая это обстоятельство, ополченцы Марестия прибегают к выжидательной тактике. Дальнейшие известия еще не поступали - об окончательных результатах стычки читайте в следующем выпуске".
"Твари плодятся и напирают толпой, - проворчал Этцвейн. - Даже в прибрежных районах уже не безопасно".
Глава 8
На Гарвий спустились сливовые вечерние сумерки, вдоль улиц зажглись разноцветные фонари. Этцвейн и Финнерак вернулись в гостиницу "Фонтеней". Фролитц и его труппа расположились за длинным столом в глубине таверны и поглощали тушеные бобы с сыром. Проголодавшиеся молодые люди присоединились к ним.
Фролитц был в отвратительном настроении: "Руки Гастеля Этцвейна устали и отказываются слушаться. Так как его посторонние занятия важнее благосостояния труппы, я не требую, чтобы он утруждал себя игрой на инструменте. Если все же на него снизойдет вдохновение, он может время от времени звенькать на цокатульках или прищелкивать пальцами".
Этцвейн придержал язык. После еды, когда оркестранты достали инструменты, Этцвейн присоединился к ним на сцене. Фролитц изобразил крайнее изумление: "Как это понимать? Нас осчастливил своим присутствием великий Гастель Этцвейн? Премного благодарны. Не будет ли он так добр и не примет ли он покорнейше предложенный ему древорог? Боюсь, что с хитаном ему сегодня не справиться".
Этцвейн продул старый добрый мундштук, пробежался пальцами по серебряным клапанам, когда-то служившим предметом особой гордости... Странно: он чувствовал себя другим человеком! Руки с готовностью слушались, пальцы сами нажимали и отпускали клапаны, предугадывая движение гармонии - но сцена казалась маленькой, а перспективы далекими. Кроме того, Этцвейн почему-то почти неуловимо подчеркивал в каждом такте слабую долю.
Во время антракта Фролитц вернулся к труппе в возбуждении: "А знаете ли вы, господа хорошие, кто у нас сидит в углу таверны - молча, и даже без инструмента? Друидийн Дайстар!" Оркестранты с уважением оглянулись на суровый силуэт в тени. Каждый пытался представить себе, какое мнение составил о его способностях знаменитый друидийн. Фролитц рассказывал: "Я полюбопытствовал - что привело его в таверну "Фонтенея"? Оказывается, его вызвали сюда по приказу Аноме. Спрашиваю: не желает ли он сыграть с труппой? А он: не откажусь, сочту за честь, и так далее в том же роде. Говорит, наше бравурное исполнение напомнило ему молодые годы. Так что с нами будет играть Дайстар! Этцвейн, отдай мне древорог, возьми гастенг".
Фордайс, стоявший рядом с Этцвейном, пробормотал: "Наконец-то тебе приведется играть с отцом. Он все еще не знает?"
"Нет, не знает", - Этцвейн достал из кладовки гастенг - объемистый инструмент, ниже диапазоном и звучнее хитана. Играя в оркестре, исполнитель должен был сдерживать рукавом-сурдиной гулкий и протяжный резонанс гастенга, прекрасно звучавшего соло, но поглощавшего обертоны других тембров. В отличие от многих музыкантов, Этцвейн любил гастенг. Ему нравились благородные оттенки звука, то более или менее приглушенного, то "открывавшегося" после того, как был взят аккорд, в зависимости от искусного перемещения сурдины.
Оркестранты стояли и ждали на сцене с инструментами в руках - таков был общепринятый ритуал, подчеркивавший почтение к мастеру калибра Дайстара. Фролитц спустился со сцены и пошел пригласить Дайстара. Тот приблизился и поклонился музыкантам, задержав внимательный взгляд на Этцвейне. Дайстар взял хитан у Фролитца, набрал аккорд, отогнул гриф и проверил гремушку. Пользуясь своей прерогативой, он начал со спокойной, приятной мелодии, обманчиво простой.
Фролитц и Мильке, игравший на кларионе, вступили с басом, осторожно избегая чрезмерных усложнений гармонии. Тихие аккорды чуть звенящего гизоля и гастенга стали подчеркивать ритм. После нескольких вариаций вступление завершилось - каждый оркестрант нашел свой тембр, почувствовал атмосферу.
Дайстар слегка расслабился на стуле, выпил вина из поставленного перед ним кувшина и кивнул Фролитцу. Комически раздувая щеки, тот изобразил на древороге хрипловатую, сардоническую, местами задыхающуюся тему, чуждую текучей прозрачности тембра инструмента. Дайстар выделил синкопы редкими жесткими ударами гремушки. Полилась музыка: издевательски-меланхолическая полифония, свободная, уверенная, с четко выделяющимися подголосками каждого инструмента. Дайстар играл спокойно, но с каждым тактом его изобретательность открывала новые возможности. Тема достигла кульминации, разломилась, разорвалась, обрушилась стеклянным водопадом. Никто никого не опередил, никто ни от кого не отстал. Дайстар вступил с ошеломительно виртуозной каденцией - пассажи, сначала звучавшие в верхнем регистре, постепенно снижались под аккомпанемент сложной последовательности аккордов, лишь иногда находившей поддержку в зависающих педальных басах гастенга. Пассажи встречались в среднем регистре и расходились вверх и вниз, но постепенно опускались двойной спиралью, как падающие листья, становясь тише и тише, погружаясь в глубокие басы, растворившись в гортанном шорохе гремушки. Фролитц закончил пьесу одним, еще более низким звуком древорога, угрожающе замершим вместе с отзвуками гастенга.
Как того требовала традиция, Дайстар отложил инструмент, сошел со сцены и сел за столом в стороне. Минуту-другую труппа ждала в тишине. Фролитц размышлял. Пожевав губами и изобразив нечто вроде злорадной усмешки, он передал хитан Этцвейну: "Теперь что-нибудь тихое, медленное... Как называлась та старинная вечерняя пьеса - мы ее учили на Утреннем берегу? Да, "Цитринилья". В третьем ладу. Смотрите, чтобы никто не забыл паузу для каденции во второй репризе! Этцвейн: твой темп, твоя экспозиция".
Этцвейн отогнул гриф хитана, подстроил гремушку. Зловредный старый хрыч Фролитц не удержался, учинил западню! Этцвейн очутился в положении, невыносимом для любого уважающего себя музыканта, будучи вынужден играть на хитане после блестящей импровизации неподражаемого Дайстара. Этцвейн задержался на несколько секунд, чтобы хорошо продумать тему, взял вступительный аккорд и сыграл экспозицию - чуть медленнее обычного.
Мелодия струилась - меланхолическая, полная смутных сожалений, как излучины теплой реки среди душистых лугов после захода солнц. Экспозиция закончилась. Фролитц сыграл фразу, задававшую трехдольный пунктирный ритм первой вариации... С неизбежностью рока настало время импровизированной каденции. Всю жизнь Этцвейн мечтал об этой минуте, всю жизнь стремился избежать ее во что бы то ни стало. Слушатели, оркестранты, Фролитц, Дайстар - все безжалостно ждали музыкального соревнования. Один Этцвейн знал, что меряется силами с отцом.
Этцвейн сыграл гармонический ряд аккордов, почти мгновенно приглушая каждый сурдиной. Возникший контраст тембров заинтересовал его - он повторил ряд в обратной последовательности, набирая каждый аккорд под сурдину и сразу же "открывая" резонанс, то есть снимая сурдину - в манере, характерной для игры на гастенге, но почти не применявшейся хитанистами. Не поддавшись кратковременному искушению покрасоваться техникой, Этцвейн повторил основную тему в величественной, скупо орнаментированной манере. Труппа поддержала его ненавязчивым басовым противосложением. Этцвейн подхватил бас и превратил его во вторую тему, слившуюся с первой в странном широком ритме, напоминавшем затаенный хоровой марш, мало-помалу набиравший силу, накативший падающей волной, растекшийся в тихом шипении морской пены... Этцвейн прервал уже нарождавшуюся паузу быстрыми, угловатыми взрывами ужасных диссонансов, но тут же разрешил их мягкой, успокоительной кодой. Пьеса закончилась.
Дайстар встал и пригласил оркестрантов к своему столу. "Без сомнения, - объявил он, - передо мной лучшая труппа Шанта! Все безупречно владеют техникой, все чувствуют характер пьесы. Гастель Этцвейн играет так, как я даже не надеялся играть в его возрасте. Ему пришлось многое пережить - боюсь, слишком рано".
"А все потому, что он упрям, как необъезженный быстроходец! - обиженно возразил Фролитц. - Перед ним открывается блестящая карьера в "Розово-черно-лазурно-глубоко-зеленой банде" - так нет же! Он якшается с эстетами, заточенными в хрустальных дворцах и исчезающими, как злые духи, похищает красоток-аристократок и вообще занимается вещами, не подобающими добропорядочному музыканту. Все мои наставления - коту под хвост!"
Этцвейн мягко заметил: "Фролитц намекает на войну с рогушкоями, в последнее время отвлекающую меня от занятий музыкой".
Фролитц возмущенно развел руками, чуть не угодив Этцвейну пальцем в глаз: "Вы слышите? Он сам этого не скрывает!"
Дайстар сурово кивнул: "У вас есть все основания для беспокойства". Он повернулся к Этцвейну: "В Масчейне я говорил с вами и с вашим приятелем - насколько я понимаю, он сидит неподалеку. Сразу же после нашего разговора я получил приказ Аноме явиться в гостиницу "Фонтеней" в Гарвии. Эти события как-то связаны?"
Фролитц склонил голову набок, с укором глядя на Этцвейна: "И Дайстар туда же? Что же получается? Все музыканты Шанта выступят походным маршем и погибнут невоспетыми героями? Только тогда ты успокоишься? Проткнем рогушкоев тринголетами, закидаем их гизолями? Ты рехнулся, вот что я тебе скажу - рехнулся!" Повелительным жестом призывая за собой труппу, Фролитц прошествовал на сцену.
"Не обращайте внимания на Фролитца, - сказал Дайстару Этцвейн. - Он выпьет кружку пива и успокоится. К сожалению, мне на самом деле поручено организовать сопротивление рогушкоям. Это произошло следующим образом..." Этцвейн разъяснил Дайстару ситуацию примерно так же, как он описывал события Финнераку. "Мне нужна поддержка самых опытных, самых способных людей в Шанте, - закончил он. - Поэтому я попросил вас приехать".
Казалось, Дайстара рассказанная Этцвейном история скорее позабавила, нежели удивила или потрясла: "Итак, я здесь".
На стол легла тень. Подняв глаза, Этцвейн оказался лицом к лицу с недружелюбно нагнувшимся над ним Октагоном Миаламбером. "Ваши предпочтения приводят меня в замешательство, - заявил высший арбитр Уэйльский. - С тем, чтобы обсудить серьезнейшие военные и политические реформы, вы попросили меня явиться в таверну. Явившись в таверну, я нахожу вас распивающим спиртные напитки с праздными ресторанными музыкантами. Кого вы водите за нос и зачем?"
"Вы преувеличиваете! - возразил Этцвейн. - Мой собеседник - выдающийся друидийн Дайстар, знаток обычаев Шанта, так же, как и вы, пользующийся самой высокой репутацией. Дайстар, позвольте представить вам Октагона Миаламбера - не музыканта, но юриста и философа, чью помощь я также нахожу незаменимой".
Миаламбер чопорно сел, чувствуя себя явно не в своей тарелке. Этцвейн переводил взгляд с одного на другого: Дайстар - отстраненный, страстно-сдержанный, склонный больше к наблюдению, чем к участию, Миаламбер - проницательный, педантично требовательный, нанизывающий факты логическими цепочками согласно традиционным этическим представлениям Уэйля. Кроме неподкупности и уважения к себе, у них не было ничего общего - трудно было вообразить более несовместимые умы! Тем не менее, если один из них станет правителем Шанта, другому придется подчиняться. Кому передать власть? Кому отказать?
Обернувшись, Этцвейн позвал Финнерака - тот стоял поблизости, безучастно прислонившись к стене. Финнерак успел переодеться в траурный костюм из черной саржи с тугими манжетами на кистях и подвязками на лодыжках. Он молча приблизился к столу - без улыбки, даже без кивка. "Перед вами человек безукоризненной честности и весьма компетентный, несмотря на зловещую внешность, - представил помощника Этцвейн. - Его зовут Джерд Финнерак. Он предпочитает энергичные методы руководства. Мы очень разные люди. Нам предстоит, однако, решать всевозможные задачи - разнообразие способностей и характеров не помешает".
"Все это превосходно и замечательно - допустим, - сказал Миаламбер. - На мой взгляд, однако, обстановка не соответствует важности вопросов, нуждающихся в обсуждении. Мы несем ответственность за судьбу Шанта! Даже деревенские старейшины решают, где вырыть новый колодец, совещаясь в более официальной обстановке, с занесением в протокол возражений и резолюций".
"К чему условности? - спросил Этцвейн. - Шантом правил и правит один человек - Аноме. Что может быть неформальнее единоличной абсолютной власти? Правительство там, где находится Аноме. Если Аноме проводит время в пивной, пивная становится местопребыванием правительства".
"Произвольно изменяемой системе свойственна высокая приспособляемость, - согласился Миаламбер. - Как такая система будет функционировать в сложной и опасной ситуации, требующей всестороннего анализа - другой вопрос".
"Эффективность управления зависит от людей, составляющих правительство, - не уступал Этцвейн. - В данном случае правительство - это мы. Перед нами непочатый край работы. Что уже сделано? В шестидесяти двух кантонах мобилизовано ополчение".
"Только в кантонах, не захваченных рогушкоями", - нарушил молчание Финнерак.
"Гарвийские технисты изобретают оружие. Народы Шанта осознали наконец, что война неизбежна, что континент будут населять либо рогушкои, либо люди - третьего не дано. С другой стороны, организация, способная координировать и поддерживать сопротивление в масштабах всей страны, просто не существует. Шант беспомощно отступает во всех направлениях, вслепую отмахиваясь от вездесущего врага, бьется в конвульсиях, как зверь с шестьюдесятью двумя лапами, но без головы - в то время как рычащие ахульфы уже вгрызаются ему в кишки".
На сцене труппа Фролитца исполняла приглушенный ноктюрн - маэстро выбирал эту пьесу только в минуты тоскливой безнадежности.
Миаламбер сказал: "Мы в незавидном положении. За две тысячи лет многое изменилось. Когда Вайано Паицифьюме сражался с паласедрийцами, с ним была армия бесстрашных, можно сказать - неистовых бойцов. Они не носили ошейников; надо думать, поддержание дисциплины обходилось недешево. Тем не менее, паласедрийцы понесли ужасные потери".
"То были богатыри, не мы! - заявил Финнерак. - Жили, как мужчины, дрались, как мужчины - если нужно было, умирали, как мужчины. Им в голову не пришло бы отступать, ожидая помощи от правительства".
Миаламбер угрюмо кивнул: "Таких в Шанте больше не найти".
"Все же, - размышлял вслух Этцвейн, - они были людьми, не больше и не меньше. Мы такие же люди".
"Вы ошибаетесь! - упорствовал Миаламбер. - Древние были суровы и своенравны, отчитывались только перед собой. Соответственно, им приходилось полагаться только на себя - в этом они были "больше людьми", чем мы с вами. Теперь произвол - а следовательно и самостоятельность - непозволительны, граждане доверяют мудрости и справедливости Аноме больше, чем целесообразности собственных решений. Они покорны и законопослушны - в этом отношении древние были "меньше людьми". Таким образом, мы многое потеряли и многое приобрели".
"Приобретения бессмысленны, - заметил Финнерак, - если благодаря им рогушкои уничтожат Шант".
"Этому не бывать! - заявил Этцвейн. - Ополчение обязано драться и будет драться!"
Финнерак язвительно рассмеялся: "Кто будет драться, с кем? Дети - с людоедами? Во всем Шанте один настоящий мужчина - Аноме. Аноме не может воевать, он может только приказывать детям. Дети боятся воевать - они привыкли надеяться на отца-Аноме. Результат войны предрешен: поражение, катастрофа, смерть!"
Наступило молчание на фоне медленного скорбного ноктюрна.
Наконец Миаламбер осторожно произнес: "Подозреваю,
что вы несколько сгущаете краски. Шант велик. Где-то еще остались храбрецы, способные встать на защиту женщин и детей, напасть на врага, отвоевать захваченную землю".
"Изредка попадаются сорвиголовы, - признал Финнерак. - В лагере №3 была дюжина. Не боялись ни боли, ни смерти, ни Человека Без Лица - что страшнее ежедневного ужаса лагерной жизни? О, из этих получились бы лихие бойцы! Отчаяние раскрепощает человека - что ему кандалы, что ему ошейник? Он свободен! Дайте мне ополчение сорвиголов, бравую вольницу - рогушкоев след простынет!"
"К сожалению, - сказал Этцвейн, - лагерь №3 больше не существует. Что вы предлагаете? Подвергать тысячи рекрутов унижениям и мукам до тех пор, пока им жизнь не станет страшнее смерти?"
"Разве нет другого способа освободить людей? - Финнерак почти кричал. - Я знаю такой способ - никто не смеет о нем заикнуться!"
Миаламбер не понимал, Дайстар догадывался. Только Этцвейн хорошо знал, о чем говорит Финнерак. Как всякий каторжник, он ненавидел ошейник, с его точки зрения - главное средство порабощения и пытки.
Четверо сидели молча, задумавшись над страстным призывом Финнерака. Прошла пара минут. Этцвейн произнес - тоном теоретика, высказывающего труднодоказуемую гипотезу: "Предположим, ошейники можно было бы снять - что тогда?"
Финнерак сидел с каменным лицом, не снисходя до ответа.
Дайстар ударил кулаком по столу и таким образом впервые принял участие в разговоре: "Пусть только свалится с шеи это скотское ярмо - я с ума сойду от радости!"
Миаламбер казался ошеломленным - и допущением Этцвейна, и реакцией Дайстара: "Как это возможно? Ошейник определяет цивилизованного человека, символизирует ответственность перед обществом!"
"Нет никакой ответственности перед обществом! - твердо сказал Дайстар. - Ответственность - добровольный долг. У меня нет долгов, я даю не меньше, чем беру. Следовательно, никто не вправе ничего от меня требовать".
"Неправда! - воскликнул Миаламбер. - Эгоистическое заблуждение! Каждый человек в неоплатном долгу перед миллионами других: перед всеми, кто делает его жизнь приятной и безопасной, перед погибшими героями, изобретателями и мудрецами, подарившими миру плоды своего ума, язык, традиции и музыку, перед технистами, построившими звездолеты и тем самым позволившими предкам найти убежище на Дердейне. Прошлое - волшебный ковер из мириадов переплетенных нитей. Каждый человек - еще одна нить бесконечной пряжи, бесценная в сочетании с другими, бессмысленная по отдельности".