36
- Прошу прощения, мой фюрер… опоздал. Слишком поздно доложили. И потом, нужно было проинспектировать…
- Вам всем теперь слишком поздно докладывают. Но когда я, рейхсмаршал Геринг, вызываю вас, когда я приказываю… вы немедленно должны являться. И еще я хочу, чтобы присутствующие здесь, чтобы весь народ понимал, что мне, как и Черчиллю, тоже нечего предложить своей стране и своему народу, кроме крови, забот, слез и пота. Да еще разве что права умереть за великую Германию, за вечный рейх.
Только что фюреру принесли карту Европы с нанесенными на нее линиями фронтов, и теперь он говорил, не поднимая головы - зажав руки коленками и уставившись в какую-то картографическую точку, где-то в районе между Познанью и Одером. Даже высказывая все это Герингу, Гитлер, судя по всему, оставался погруженным в какие-то свои мысли, во всяком случае, пребывал где-то за пределами бункера, за пределами сиюминутной реальности.
- Я прибыл из штаба воздушной армии, мой фюрер, - явно задел Геринга за живое неудобоваримый намек вождя. - В последнее время воздушный флот оказался в крайне сложном положении: не хватает пилотов, не хватает машин.
- Знаю, рейхсмаршал, знаю! - резко хлопнул ладонью по столу Гитлер. - Вы что, явились сюда, чтобы рассказывать мне, в каком положении оказались люфтваффе, вермахт и вся Германия? В таком случае вы прекрасно знаете мой ответ: "Если кто-то мертв, то сопротивляться уже не может". Если кто-то из вас уже считает себя мертвецом, то вам прекрасно известно, как должны поступать в таких случаях мужчины, а тем более - офицеры.
Геринг стоял, плотно сжав зубы и опустив глаза. Он понимал, что не имеет права хоть в какой-то форме словесно отреагировать на упрек фюрера. Как понимал рейхсмаршал и то, что поступать, "как поступают мужчины и офицеры", он не собирается.
- И потом, - продолжил тем временем фюрер, - я ведь приказал развернуть производство реактивного самолета "Ме-262", на появлении которого вы, Геринг, так настаивали. Почему же их появление в люфтваффе никак не отразилось на соотношении сил в воздухе?
Вместо того, чтобы возразить или попытаться как-то объяснить неудачи своих воздушных армад, Геринг и на сей раз унизительно промолчал, глядя при этом на Бормана, словно ожидал, что тот вступится за него или хотя бы отвлечет фюрера каким-то более или менее уместным замечанием.
По опыту совещаний рейхсмаршал знал, что Гитлер и в самом деле легко поддается на подобные отвлечения, чем нередко пользовались некоторые генералы, спасая друг друга от его гнева. Эта тактика была выработана ими после лавины наказаний в декабре 1942 года, когда были смещены или же вынуждены были подать в отставку фельдмаршалы фон Браухич, фон Рундштедт, фон Лееб и генерал Хёпнер, а генерал фон Шпонек даже был предан суду и приговорен к смертной казни.
Но Борман, как и Геббельс, предательски молчали. Тактика генералов их не вдохновляла. Здесь, в ближайшем окружении фюрера, где передовой служила утонченная придворно-политическая интрига, существовали свои правила и своя этика. К тому же Мартин знал, что падение Геринга неминуемо: слишком уж пал его престиж и в глазах фюрера, и в глазах командующих сухопутными армиями и фронтами.
Ситуацию разрядило появление Гиммлера. Борман заметил, что в его присутствии Гитлер всегда вел себя сдержаннее, даже когда был сильно раздражен. Возможно, при этом сказывались авторитет "Черного ордена" и то мужество, с которым несмотря ни на что сражались на фронтах дивизии СС. Во всяком случае, фюрер никогда не позволил бы себе выразиться в отношении офицеров СС так, как в свое время выразился в отношении офицерского корпуса вермахта, назвав его "тщеславным трусливым сбродом, который своими постоянными замечаниями и своим постоянным непослушанием полностью опошлил и загубил весь план кампании на Востоке".
- То, о чем мы будем говорить сейчас с вами, - Гитлер поднялся и, упершись дрожащими руками о края карты, потянулся всем телом туда, на восток, словно стремился прикрыть Германию, всю Западную Европу, своим тщедушным телом и своим воинственным духом, - представляет собой особую тайну. Распространяться об услышанном не следует ни в коем случае, поскольку это может порождать ненужные домыслы.
Присутствующие подступили поближе к столу и молча уставились на карту. В эти минуты Борман, как и все остальные, считал, что речь пойдет о только что спланированном фюрером новом наступлении на Востоке, что в принципе не могло вызывать у кого бы то ни было энтузиазма.
Геринг стоял, ухватившись обеими руками за ремень, и голова его медленно пошатывалась: казалось, он вот-вот уснет, рухнув прямо на стол. Гиммлер же оказался ближе всех к фюреру, по ту сторону стола, почти напротив рейхслейтера. И хотя Гиммлер упорно молчал, потускневшие свинцовые стекла его очков воинственно опустились почти на кончик носа, как два магических кристалла, в которых зарождались и могущество тайного ордена, и тайна его могущества.
Кто из приближенных Гиммлера не знал, что сползшие к кончику носа очки рейхсфюрера - самая гиблая примета?
- Вы помните, что в свое время мы планировали возвести "Восточный вал", который должен был проходить по Волге и который позволил бы нам держаться на просторах России хоть двести лет. - Фюрер исподлобья осмотрел своих соратников, презрительно ухмыльнулся, давая понять, что планы эти не осуществились лишь в силу бездарности каждого из них, и неожиданно резко, хрипло прокричал: - Однако мы не будем сейчас анализировать причины провала этого плана! Уверен, что всем вам они прекрасно известны!
- Известны, мой фюрер, - покаянно, от имени всех присутствующих, признал Геринг, продолжая покачиваться взад-вперед. - Но мужество пилотов люфтваффе общеизвестно. Они сражаются и гибнут, как герои. Даже во время Сталинградской битвы…
Гитлер поморщился и резким жестом остановил рейхсмаршала. Единственное, чего ему сейчас не хватало, так это "сталинградских" воспоминаний.
- Ситуация на Восточном фронте складывается таким образом, что настало время определить тот, последний рубеж, переступить который не должен ни один русский солдат. Только мужественно сдерживая наступление советов, мы сумеем продемонстрировать и Москве, и всему миру наше стремление сражаться против большевистской угрозы до конца. Вот тогда-то наши западные противники поймут, что настало время объединить усилия европейцев в борьбе против русско-азиатских орд.
37
- Хотите убедить меня, что этот новоявленный Христос все еще жив?! - спросил Штубер таким тоном, словно уличал в этом всех присутствующих, как в немыслимом грехе.
- Пока еще - да, - ответил Зебольд. - Как это ни странно.
- Почему так произошло?
- Не по-божески мы его…
- А вы и должны были отнестись к нему не по-божески. Поэтому потрудитесь уточнить.
- Не гвоздями мы его распинали, а всего лишь проволокой.
- И ноги, как видите, на подставке. Аккуратность! - вальяжно объяснял стоявший рядом с фельдфебелем Магистр, античным жестом патриция указывая на распятого на кресте Отшельника, словно на древнюю статую, чудом уцелевшую на площади разрушенного города, посреди военного лагеря варваров.
- Почему вдруг такая "вежливость" и аккуратность, мой Вечный Фельдфебель?
- Насколько мне помнится, вы сказали, что этот гунн еще может понадобиться, - пожал плечами Зебольд.
- Да, я так сказал? В таком случае, считайте, что он уже понадобился, - усиленно жевал нижнюю губу гауптштурмфюрер фон Штубер.
Распятый великан в изорванном красноармейском мундире, с растрепанной на ветру буйной седовласой гривой, был так же мало похож на Иисуса, как орангутанг - на Венеру Милосскую, однако "величайшего психолога войны" это ничуть не смущало.
И сама война как общественное явление, и все, что на ней происходило, уже давно представали перед бароном фон Штубером совершенно не в том виде, в каком они представали перед всеми остальными. Не зря и в штабе группы армий "Центр", и в Главном управлении имперской безопасности его называли теоретиком и "величайшим психологом" войны. Барон не раз подтверждал это свое реноме не только необычными военно-психологическими исследованиями, с которыми выступал на страницах газет и армейского военно-политического журнала "Вермахт"; но и всевозможными экспериментами во время допросов и вербовки русских агентов и партизан.
Вот и сейчас у Штубера проявлялось свое, особое "видение", свое восприятие этого израненного автоматной очередью и распятого "гунна"; как впрочем, и свое понимание всего того "библейского спектакля", который здесь разыгрывался.
- Если Отшельник и впрямь так нужен, - воспрял духом Магистр, - значит, я был предусмотрителен, когда осторожничал с ним. Так что вот он, извольте получить под расписку. Кстати, на будущее: распятие мы производим любым способом и в любом виде, исходя из фантазии заказчика.
- А хватит ли вашей собственной фантазии, Магистр, и вашей, Зебольд, чтобы столь же аккуратно стащить этого дезертира-великомученика с креста и привести в чувство?
- Превратить обреченного партизана в полусвятого великомученика?!
- Только не говорите, что вам это не под силу.
"- По-моему, этот азиат всю жизнь должен быть признателен нам за такое нравственное вознесение. Впрочем, чего дождешься от аборигенов, кроме черной неблагодарности?
Штубер проследил, как по распоряжению Зебольда двое полицейских и двое германцев из охранной роты взошли на помост, не очень-то церемонясь, отвязали Отшельника и понесли к стоявшему неподалеку крытому грузовику.
Уже у заднего борта Штубер настиг процессию и взглянул на мученика-славянина. Следы от пуль были обозначены на гимнастерке комками запекшейся крови. Крупное скуластое лицо уже покрылось смертельной бледностью, но именно в то мгновение, когда гауптштурмфюреру показалось, что пленник умер, ресницы его раскрылись и сквозь пелену полуобморочности на эсэсовца взглянули голубовато-белесые, с толстыми оранжевыми узелками капилляров, глаза.
Это был взгляд из потустороннего бытия и принадлежал он человеку, который все еще так и не понял, в каком из миров извергается сейчас его сознание.
- Да, Отшельник, война дает нам такое, освященное Богом право: не только лишать человека жизни, но и возвращать в нее, - произнес Штубер, загадочно улыбаясь. - Право, на которое сам Господь, увы, претендовать уже не осмеливается.
- Разве меня распяли? - едва слышно спросил Отшельник.
- И кровь твою, как в свое время кровь Иисуса, собрали в новоявленную "чашу Грааля", чтобы вечно хранить, как еще одно сокровище "Приората Сиона".
- Так меня что, действительно распяли? - казалось, ничуть не ужаснулся этому известию Отшельник.
- …О чем, признайся, ты мечтал еще в духовной семинарии. Всякий истинно верующий христианин в тайне надеется завершить свой богоугодный путь на Голгофе. Или, может, я чего-то недопонял и во всей этой истории с "библейским распятием", и в самой Библии?
- Уж не хотите ли вы сказать, что возвели меня на Голгофу? - молвил страдалец с непосредственностью снизошедшего на землю ангела.
Прежде чем ответить, Штубер, с тоской так и не удостоившегося быть распятым стражника, осмотрел помост и его окрестности. Только сейчас он обратил внимание, что местность была выбрана неудачно: ограда лагеря, базарные навесы, несколько чахлых, обтертых лишайными чревами лошадей, деревьев. Как мало напоминало все это воспетую молящимися и страждущими христианами Голгофу!
Конечно, здесь не было недостатка в зрителях. Да и сам процесс распятия напоминал сцену из постановки бродячего театра. Но этого мало. Не хватало курганоподобного холма, хоть какой-нибудь возвышенности. А вместе с ней, как представлялось Штуберу, напрочь отсутствовали ореол святости и мистика непостижимости.
- Христу завидуешь, раб божий?! - осуждающе пристыдил он бывшего семинариста и вечного Отшельника. - Будто не знаешь, как гневно противоречит это канонам христианской морали! Твоя Голгофа еще дождется тебя, это я обещаю. Здесь, на этом лагерном помосте, состоялось всего лишь первое причастие, первое посвящение великого грешника в великомученики. "Распятие на Лагерном помосте", - так это отныне будет именоваться.
- Пить, - простонал пленник. - Хотя бы глоток воды.
- Ну вот, пожалуйста: я тут распинаюсь перед ним, посвящая в таинства голгофного распятия, а он даже в эти минуты не способен подняться выше своего чревоугоднического "пить"! - почти в отчаянии развел руками Штубер. - Нет, чтобы произнести какое-нибудь приличествующее случаю изречение из Нового Завета. Или самому изречь нечто достойное пророка Исайи! С каким "материалом" приходится иметь дело, святая дева Мария; с каким "отработанным" недочеловеческим материалом!
- Им не дано постичь!.. - назидательно напомнил ему Магистр.
- Что именно? Хотя нет, - тотчас же спохватился Штубер. - Никакого окончания мысли эта вещая фраза не предполагает. - Вы - гений, Магистр! Этой фразой сказано все, что только способно изречь человечество. "Им не дано постичь!" - вот в чем глубинная мудрость трагедии всех тех, кто видит в происходящем на войне нечто большее, нежели захват территории, стратегию обмундированных бездарей и высшую волю пулеметных очередей.
- "Им не дано постичь!", - как можно глубокомысленнее повторил Магистр, запрокинув голову и прислушиваясь не столько к звучанию слов, но и к их тайному смыслу. Даже самому себе он боялся признаться, что не закладывал в эти слова и сотой доли того глубокомыслия, которое умудрился узреть в нем "величайший психолог войны", ее истинный профессионал.
- Один из разделов моей книги так и будет называться: "Им не дано… постичь!", - поведал Штубер. - Даже на фронте мы стараемся говорить, как все смертные. В то время как война не терпит этого. Война - есть таинство воли божьей. Это священнодействие белых и черных сил. Колоссальный психологический эксперимент Высшего Разума, в результате которого осуществляется отбор в Высшие Посвященные. Вот почему она заслуживает того, чтобы на ее полях мы не говорили, но изрекали. Как сеятель, стоящий посреди раскрывшей ему весеннюю душу нивы. Как жнец, растворяющийся в благодарности перед Господом за плоды своего труда. - Штубер хотел добавить еще что-то, но в это время вновь ожил Отшельник.
- Беркут, - едва слышно молвил он.
- Кто?! - встрепенулся "величайший психолог войны". - Беркут? Ты сказал: "Беркут"?! Что ты имел в виду?
- Божественно.
- Что "божественно"? Ты способен ответить более внятно?
- Божественно… - повторил пленник, он попытался приподнять голову, но именно это усилие повергло его в беспамятство.
Поняв, что Отшельник потерял сознание, охранники, все еще державшие его за руки - за ноги, вопросительно взглянули на гауптштурмфюрера.
- Магистр, - обратился Штубер к своему подручному. - Под вашу ответственность. Лично проследите. Если врачи не спасут его, распорядитесь распять их на этом же лагерном помосте.
- Я сделаю это, независимо от исхода, - кротко пообещал диверсант. - И даже прежде, чем они приступят к лечению.
- Он не мне нужен, Магистр. Он нужен истории. Легенде о второй мировой, которую мы с вами сейчас творим.
- Им не дано постичь, - уже более глубокомысленно произнес Магистр, восхищаясь собственной мудростью. Все тем же вальяжным движением руки он повелел солдатам погрузить обмякшее и отяжелевшее тело Отшельника в кузов грузовика, и задумчиво проследил, как они закрывают борт. - Все, что вы приказали, будет выполнено, мой командир. Но только им всем… так и не дано постичь.
- Кстати, как вам этот Отшельник?
- Можно ли сотворять из него диверсанта?