- Может быть, ты и прав, и есть такие дела, в которых ты сможешь быть мне полезен. - Он снова посмотрел на стол, взял перо и стал вертеть его в пальцах, как бы рассматривая. - Но ответь мне сначала, почему тебя зовут Мирддин? Ты сказал, твоя мать не сообщила тебе, кто твой отец? И даже не намекнула? Может быть, тебя назвали по его имени?
- Тогда меня звали бы не Мирддин, господин. Это имя одного из старых богов - его святилище расположено поблизости от ворот обители Святого Петра. Он был богом холма неподалеку и, говорят, еще каких-то мест за пределами Южного Уэльса. Но у меня есть и другое имя. - Я заколебался. - Я никогда никому этого не говорил, но я уверен, что это имя моего отца.
- И это имя?
- Эмрис. Я слышал однажды, как она обращалась к нему ночью, много лет назад, когда я был еще очень маленьким. Но я не забыл. В ее голосе тогда было что-то особое. Это чувствовалось.
Перо замерло. Он посмотрел на меня из-под бровей.
- Обращалась к нему? Значит, он был во дворце?
- О нет, не так. Это было не совсем реальным.
- Ты хочешь сказать, то был сон? Видение? Вроде того, сегодня ночью, о быке?
- Нет, господин. Я бы и сном это не стал называть - это было взаправду, но по-другому. У меня так иногда тоже бывает. Но в тот раз, когда я услышал мою мать… Во дворце под полом была старая отопительная система, ей не пользовались много лет и потом завалили, но когда я был младше - когда был совсем маленьким - я обычно забирался туда, чтобы спрятаться от людей. Я хранил там вещи… ну, такие, которые хранишь, пока ты маленький, а если их находят, то выбрасывают.
- Понимаю. Продолжай.
- Правда? Я - ну, я нередко пробирался по камерам этой системы, и однажды ночью оказался под ее покоями и услышал, как она разговаривает сама с собой, она говорила вслух и громко, как иногда читают молитвы. Я услышал, как она сказала "Эмрис", но что еще, я не помню. - Я посмотрел на Амброзия. - Ты ведь знаешь, как можно уловить свое собственное имя, даже если ничего больше не разберешь? Я подумал, что она, должно быть, молится обо мне, но когда я стал старше и вспомнил это, мне пришло в голову, что тот "Эмрис", должно быть, мой отец. В ее голосе было тогда что-то такое… и кроме того, она никогда меня так не называла; она звала меня Мерлин.
- Почему?
- Это имя сокола. Так называют корвалха.
- Тогда я тоже должен звать тебя Мерлин. У тебя есть мужество, и похоже, что взгляд твой проникает далеко. Когда-нибудь мне может понадобиться эта твоя способность видеть. Но сегодня ночью мы начнем с вещей попроще. Ты расскажешь мне о вашем доме. Ну, каков он?
- Если я буду служить тебе… Конечно, я расскажу все, что смогу… Но…
Я заколебался, и он закончил за меня:
- Но прежде должен получить мое обещание, что когда я вторгнусь в Британию, твоя мать не пострадает? Я обещаю. Она будет в безопасности, а также и любые другие мужчины и женщины, для которых ты можешь попросить у меня пощады за их доброту к тебе.
Я, должно быть, смотрел во все глаза.
- Ты… ты очень великодушен.
- Если я возьму Британию, то смогу позволить себе это. Наверное, мне следовало бы оговорить некоторые исключения. - Он улыбнулся. - Могут возникнуть осложнения, пожелай ты амнистии своему дяди Камлаху, не так ли?
- Этот вопрос не встанет, - сказал я. - Когда ты возьмешь Британию, он будет уже мертв.
Молчание. Губы его приоткрылись, будто он собирался что-то сказать, но, кажется, передумал.
- Я сказал, что смогу когда-нибудь использовать твою способность видеть. Ну а теперь, когда ты получил мое обещание, давай побеседуем. Не смущайся, если что-то покажется тебе недостаточно важным. Предоставь мне судить об этом.
И я начал рассказ. Мне тогда не показалось странным, что он говорит со мной как с равным, как и то, что он потратил половину ночи на меня, задавая вопросы, на которые частично могли ответить его шпионы. Раза два в комнате бесшумно появлялся раб и подсыпал уголь в жаровню, а однажды до меня донесся лязг оружия и команды сменяющегося караула у дверей. Амброзий задавал вопросы, подсказывал, слушал, иногда помечал что-то на табличке перед собой, иногда смотрел, подперев подбородок кулаком, на поверхность стола, но чаще наблюдал за мной все тем же неподвижным взглядом скрытых в тени глаз. Когда я колебался или углублялся в малозначимые детали, или запинался от усталости, он возвращал меня и направлял к какой-то невидимой мне цели вопросами, как погонщик направляет мула.
- Та крепость на реке Сейнт, где твой дед встретился с Вортигерном. Как далеко это к северу от Каэрлеона? По какой дороге? Расскажи мне об этой дороге… Как можно достичь этой крепости с моря?
И:
- Та башня, где расположился Верховный король, башня Максима - вы его называете Максеном… Расскажи мне об этом.
- Сколько человек там остановилось. Какая дорога ведет к гавани…
Или:
- Ты говоришь, королевский поезд остановился у въезда в долину, к югу от Снежной горы, и короли вместе удалились. Твой человек, Сердик, сказал, что они отправились посмотреть старые укрепления на хребте. Опиши это место… высоту хребта. Как далеко было бы оттуда, с вершины, видно на север… на юг… на восток.
Или:
- А теперь вспомни приближенных деда. Многие ли будут верны Камлаху? Их имена? Сколько у них людей? А его союзники, кто они? Их число… боевая мощь…
И потом вдруг:
- А теперь скажи мне вот что. Откуда ты узнал, что Камлах собрался к Вортимеру?
- Он сказал так моей матери, - ответил я, - над телом моего умершего деда. Я слышал его слова. Поговаривали, что так оно и будет, и я знал, что он ссорился с дедом, но никто ничего не знал наверняка. Даже моя мать лишь подозревала о его намерениях. Но как только дед умер, он открылся ей.
- Он так прямо и объявил? Тогда как же случилось, что Маррик и Ханно ни о чем не слышали, если не считать слухов о ссоре?
Усталость и долгий пристрастный допрос заставили меня утратить осторожность. Я сказал, не подумав:
- Он не объявлял этого. Он открылся лишь ей. Он был с ней один на один.
- Не считая тебя? - Голос его изменился так, что я подскочил на табурете. Он смотрел на меня из-под бровей в упор. - Мне казалось, ты говорил, будто отопительную систему завалили.
Я просто сидел и смотрел на него. На ум ничего не шло.
- Кажется странным, не так ли, - продолжал он ровно, - что он сказал это твоей матери в твоем присутствии, когда ему следовало бы знать, что ты его враг? Когда его люди только что убили твоего слугу? И потом, когда он сказал тебе о своих тайных планах, как же ты выбрался из дворца прямо в руки моих людей, чтобы "заставить" их отвезти тебя ко мне?
- Я… - Я заикался. - Милорд, ты ведь не думаешь, что я… Милорд, я ведь сказал тебе, что я не шпионил. Я - все, что я сказал, правда. Он на самом деле сказал так, клянусь.
- А теперь будь осторожен в речах. Если это правда, то это важно. Тебе рассказала об этом мать?
- Нет.
- Значит, рабы болтали? И только?
Я сказал отчаянно:
- Я сам это слышал.
- Но где ты был?
Наши взгляды встретились. Не совсем понимая, почему, я сказал ему чистую правду:
- Милорд, я спал тогда в горах, в шести милях от города.
Наступила тишина, самая долгая. Слышно было, как оседают в жаровне угли и снаружи, где-то очень далеко лает пес. Я сидел в ожидании его гнева.
- Мерлин.
Я поднял глаза.
- От кого ты получил дар провидения? От матери?
Против всех ожиданий, он поверил мне. Я с готовностью сказал:
- Да, но он другой. Она видела только женские вещи, все, что связано с любовью. А потом она начала бояться этой силы и стала избегать ее.
- А ты боишься ее?
- Я буду мужчиной.
- А мужчина берет силу там, где ему ее предлагают. Да. Ты понял, что ты видел сегодня ночью?
- Этого быка? Нет, милорд, лишь то, что это какая-то тайна.
- Что ж, когда-нибудь ты ее узнаешь, но не сейчас. Слушай…
Где-то снаружи пропел петух, голос его, высокий и серебристый, прозвучал как труба. Амброзий сказал:
- Это, во всяком случае, отправит на покой твоих призраков. Тебе сейчас давно пора спать. Ты выглядишь полуживым от бессонницы. - Он поднялся на ноги. Я мягко соскочил с табурета, и он на мгновение остановился, глядя на меня сверху вниз. - Мне было десять лет, когда я морем переправился в Малую Британию. И всю дорогу мучился от морской болезни.
- И я тоже, - ответил я. Он рассмеялся.
- Значит, ты так же измотан, как я когда-то. Когда выспишься, решим, что с тобой делать. - Он тронул колокольчик, раб открыл дверь и встал, ожидая, сбоку. - Сегодня ночью ты будешь спать в моей комнате. Сюда.
Спальня также была обставлена в римском стиле. Мне еще предстояло узнать, что по сравнению, скажем, с Утеровой она была довольно скромной, но глазам мальчика, привыкшего к провинциальной и зачастую грубо сработанной мебели она показалась роскошной: с большой кроватью, застеленной алыми шерстяными одеялами и меховым пледом, с овчинами на полу и с бронзовым, в человеческий рост, треножником, на котором тройные лампы в форме маленьких драконов изрыгали из пасти язычки пламени. Плотные коричневые шторы не пропускали ледяной холод ночи, и здесь было очень тихо. Когда вслед за Амброзием и рабом я миновал часовых - у дверей их стояло двое, суровых и неподвижных, если не считать глаз, взгляд которых, из осторожности лишенный всякого выражения, скользнул с Амброзия на меня - то впервые задался вопросом, не может ли он оказаться римлянином и в другом отношении.
Но Амброзий просто указал мне на арку входа, за которой еще одна коричневая штора полускрывала альков и стоявшую в нем кровать. Наверное, на ней спал иногда раб, готовый явиться по первому зову господина.
Слуга отдернул штору и показал сложенные поверх матраса одеяла и хорошие, набитые овечьей шерстью подушки, затем оставил меня и ушел позаботиться об Амброзии.
Я снял одолженную мне тунику и аккуратно сложил ее. Одеяла оказались толстыми, из новой шерсти, и пахли кедром. Амброзий и раб переговаривались, но вполголоса, и слова их доносились, как эхо из дальнего угла глубокой, тихой пещеры. Какое было блаженство снова лежать в настоящей кровати, сытому и в тепле, там, куда не доносился даже шум морских волн! И в безопасности.
Кажется, он пожелал мне спокойной ночи, но я уже погрузился в сон и не смог вытащить себя на поверхность, чтобы ответить.
Последнее, что я запомнил - тихо двигавшийся по комнате и гасивший лампы раб.
6
На следующее утро я проснулся поздно. Шторы были отдернуты, впуская серый и безрадостный свет зимнего дня; кровать Амброзия пустовала. За окном виднелся маленький внутренний дворик, где галерея обрамляла квадрат сада, в углу струился фонтан - бесшумно, показалось мне, но тут я заметил, что каскады его сделаны изо льда.
Я встал босиком на пол, плитки пола под ногами оказались теплыми. Потянулся за белой туникой, которую оставил с вечера сложенной на табурете у кровати, но обнаружил, что кто-то заменил ее на новую, темно-зеленую, цвета тиса, она пришлась впору. При ней был и хороший кожаный пояс, а также пара новых сандалий взамен моих старых. Был даже плащ, на этот раз светло-зеленый, цвета листвы бука, с медной фибулой вместо застежки. На фибуле оказалось какое-то рельефное изображение - покрытый алой эмалью дракон, та же эмблема, что я видел прошлой ночью на печатке перстня, что носил Амброзий.
Помнится, я впервые почувствовал тогда, что выгляжу как принц, и странно, что случилось это как раз тогда, когда счастье, казалось, покинуло меня. Здесь, в Малой Британии, у меня не было ничего, даже положения бастарда, с помощью которого я мог хоть как-то защищать себя, не было родичей, не было даже каких-нибудь собственных моих лохмотьев. Я почти не разговаривал ни с кем, кроме Амброзия, а для него я был слугой, зависимым, чем-то, что следует использовать, и жив-то остался лишь благодаря его снисходительности.
Кадаль принес мне завтрак, черный хлеб с медовыми сотами и сушеные фиги. Я спросил его, где Амброзий.
- Выехал со своими людьми, тренируется. Или, скорее, наблюдает за их упражнениями. Каждый день так ездит.
- Как ты думаешь, зачем я ему нужен?
- Он лишь сказал, что ты можешь оставаться здесь, пока не отдохнешь, и чтобы ты чувствовал себя как дома. Я должен направить кого-то на судно, и если ты скажешь мне, что это были за пожитки, которых ты лишился, я распоряжусь доставить их сюда.
- Там не было ничего особого. Я ведь собирался в спешке. Пара туник, да пара завернутых в голубой плащ сандалий, и еще несколько мелких вещиц - фибула, подаренная матушкой пряжка, еще что-то в этом роде. - Я прикоснулся к складкам надетой на меня дорогой туники. - Ничего столь же хорошего. Кадаль, я надеюсь, что смогу быть ему полезен. Он не говорил, чего от меня ожидает?
- Ни слова. Ты ведь не думаешь, что он поверяет мне свои тайные мысли, верно? А теперь просто делай то, что он тебе сказал, познакомься с домом, поменьше болтай и постарайся не попадать в переделки. Вряд ли тебе часто придется его видеть.
- Я вообще не надеялся, что увижу его, - сказал я. - А где я буду жить?
- Здесь.
- В этой комнате?
- Вряд ли. Я хотел сказать, в этом доме.
Я отодвинул тарелку.
- Кадаль, а у милорда Утера есть свой собственный дом?
В глазах Кадаля что-то мелькнуло. Был он невысоким коренастым мужчиной с квадратным красноватым лицом, черной копной волос и маленькими черными глазками размером с оливу. Блеск их свидетельствовал, что он прекрасно понимает ход моей мысли и более того, что все в этом доме, должно быть, знают уже совершенно точно, что произошло между мной и принцем прошедшей ночью.
- Нет, у него нет своего дома. Он тоже живет здесь. Бок о бок, можно сказать.
- Ой.
- Не беспокойся, ты и его вряд ли будешь видеть часто. Он через неделю-другую отбывает на север. Такая погода быстро его охладит… Он сейчас, может быть, уже и забыл о тебе.
Кадаль усмехнулся и вышел.
И оказался прав. В течение следующей пары недель я почти не видел Утера, а потом он с войском ушел на север. Поход был организован так, что был наполовину учением для его отряда, наполовину набегом в поисках припасов. Кадаль верно предположил, что это принесет мне облегчение; я вовсе не возражал оказаться подальше от утеровых рук. У меня сложилось впечатление, что он не очень-то приветствует мое присутствие в доме его брата, и что неизменно доброе отношение Амброзия ко мне весьма его раздражает.
Я ждал, что после той первой ночи, когда я рассказал графу все, что знал, мне не часто будет выпадать случай видеть его, но и после он посылал за мной почти каждый вечер, когда у него выпадало свободное время, иногда задавал мне вопросы и слушал мои рассказы о доме, иногда - если уставал за день - просил сыграть ему или, несколько раз случалось и так, составить партию в шахматы. Здесь, к моему удивлению, мы были почти на равных, и я не думаю, что он позволял мне выигрывать. Он говорил, что давно не играл, что обычно он играет в кости и не станет рисковать играть в них с ребенком-прорицателем; шахматы же, относясь скорее к математике, чем к магии, менее подвержены влиянию темных искусств.
Амброзий сдержал слово и объяснил мне смысл увиденного в ту первую ночь рядом со стоячим камнем. По-моему, не расскажи он мне это, я забыл бы все как сон. С течением времени воспоминание становилось все более слабым и расплывчатым, пока я сам не начал думать, что это вполне мог быть сон, навеянный холодом и голодом, а также смутным воспоминанием о выцветшей картинке на римском сундучке в моей комнате в Маридунуме - коленопреклоненный бык и человек с ножом под усыпанной звездами аркой.
Но после рассказа Амброзия мне стало ясно, что я видел больше, чем было на той картине. Мне привиделся солдатский бог, Слово, Свет, Добрый Пастырь, посредник между единым богом и человеком. Я видел Митру, пришедшего из Азии тысячу лет назад. Он был рожден, как поведал Амброзий, в пещере в середине зимы, его рождение видели пастухи, и сияла звезда, он был рожден от земли и света и появился из скалы с факелом в левой руке и ножом в правой. Он убил того быка, чтобы принести на землю, окропив ее бычьей кровью, жизнь и плодородие, а затем, вкусив в последний раз вина и хлеба, был вознесен на небо.
Он был богом силы и мягкости, мужества и самоограничения.
- Солдатский бог, - снова сказал Амброзий, - и потому мы восстановили здесь поклонение ему - чтобы создать, как было в римских армиях, основание для общих встреч вождей и малых королей всех языков и исповеданий, которые станут сражаться вместе с нами. О поклонении ему я не могу рассказать тебе, ибо это запрещено, но ты мог бы догадаться, что в ту первую ночь я и мои офицеры съехались для церемонии поклонения, и твои речи о хлебе, о вине, о заклании быка заставляли подумать, что ты видел на нашей церемонии больше, чем нам позволено даже говорить. Может быть, когда-нибудь ты узнаешь об этом все. Но до тех пор будь осторожен, и если кто-то спросит тебя о том видении, помни, что это был всего лишь сон. Ты понял?
Я кивнул, но все внимание мое вдруг обратилось на одну из мимоходом брошенных им фраз. Я вспомнил о моей матушке и христианских священниках, о Галапасе и источнике Мирддина, о том, что виделось мне в воде и слышалось в посвисте ветра.
- Ты хочешь, чтобы я был посвящен в учение Митры?
- Мужчина берет силу там, где ему ее предлагают, - сказал он снова. - Ты говорил мне, что не ведаешь, какой бог простер над тобой свою руку; может быть, Митра и был тем самым богом, на тропу которого ты вступил и который привел тебя ко мне. Увидим. Он, кроме всего прочего, бог войска, и нам понадобится его помощь… А теперь, если не возражаешь, принеси арфу и спой мне.
Так он держался со мной, обращаясь ко мне как к принцу - никто и никогда не обращался так со мной в доме моего деда, где я, по крайней мере, хотя бы отчасти имел основания считаться принцем.
Кадаль был приставлен ко мне как мой личный слуга. Поначалу мне думалось, что он отнесется к этому с негодованием, сочтя плохой заменой службе Амброзию, но он, казалось, ничуть не возражал, и мне даже показалось, что ему это по душе. Вскоре мы нашли с ним общий язык, и поскольку здесь не было других мальчиков моих лет, он стал моим постоянным спутником. Дали мне и коня. Поначалу это был один из собственных коней Амброзия, но через день, после моей пристыженной просьбы подобрать что-нибудь более соответствующее моему росту, я получил серого пони, маленького и флегматичного, которого - в единственный случившийся у меня момент ностальгии назвал Астером.