Так прошли первые дни. Я выезжал в сопровождении Кадаля осмотреть окрестности; было по-прежнему морозно, но вскоре на смену морозцу пришли дожди, поля развезло, дороги стали скользкими и грязными, над равнинами день и ночь свистел холодный ветер, выбивая белые полосы на свинцово-серой поверхности Малого моря и затемняя налетом сырости северные стороны стоячих камней. Однажды я попытался разыскать камень со знаком топора, однако найти его так и не смог. Зато нашел другой, на котором при определенном освещении был виден кинжал, и еще один - стоявшую немного в стороне толстую плиту, где из-под наростов мха и птичьего помета смотрело изображение открытого глаза. При свете дня эти камни не дышали уже так холодом в затылок, но все-таки чей-то следящий взгляд чувствовался, и мой пони не любил там бывать.
Конечно, я исследовал и город. В центре его на увенчанном высокой стеной утесе стоял замок короля Будека. Наверх, к закрытым и охраняемым воротам, вела вырубленная в камне дорога. Я часто видел Амброзия или его офицеров, поднимающихся по этой дороге, но сам никогда не подходил к ней ближе поста стражи у нижнего ее окончания.
Несколько раз мне удалось увидеть, как выезжает со своей свитой король Будек. Его волосы и длинная борода почти совсем уже побелели, но он сидел на своем большом гнедом мерине, будто был лет на тридцать моложе своего возраста, и я бессчетное число раз слышал рассказы о его боевом искусстве и о том, как он поклялся отомстить Вортигерну за убийство кузена его Констанция, пусть даже на это уйдет вся его, Будека, жизнь. К тому дело и шло, потому что для столь бедной страны создать армию, которая могла бы одержать победу над Вортигерном и саксами, а потом обеспечить надежный контроль над Великой Британией, казалось почти невыполнимой задачей. Но теперь уже скоро, говорили люди, теперь уже скоро…
Ежедневно, какой бы ни была погода, на равнине за пределами городских стен шли маневры. Я узнал, что у Амброзия была теперь постоянная армия приблизительно в четыре тысячи человек. Насколько это касалось интересов Будека, она окупила свое содержание более дюжины раз, поскольку немногим более чем в тридцати милях от его замка пролегала граница с владениями тех молодых королей, что никогда не упускали случая пограбить и сдерживали их лишь слухи о растущей мощи Амброзия и грозной репутации его войск. Будек и Амброзий поощряли создание представления об их армии, как о преимущественно оборонительной и принимали меры, чтобы Вортигерн не мог ничего узнать достоверно: новости о подготовке к вторжению, как и до того, доходили до него лишь в форме слухов, а шпионы Амброзия заботились о том, чтобы и выглядели эти новости именно как слухи. Вортигерн считал, и Будек прилагал немало усилий, чтобы в это можно было поверить, что Амброзий и Утер смирились со своей судьбой изгнанников, обосновались в Малой Британии как наследники Будека и озабочены лишь охраной границ, которые со временем должны были стать их собственными.
Это впечатление подкреплялось еще и тем, что армия использовалась в добывании продовольствия для города. Люди Амброзия не гнушались никакой самой простой или самой грязной работы, от которой отвернулись бы с отвращением даже неотесанные солдаты моего деда - эти же закаленные воины выполняли ее как нечто само собой разумеющееся. Они приносили и запасали во дворах города дрова. Она копали и запасали брикеты торфа, сами жгли древесный уголь. Они строили и работали в кузницах, изготовляя не только боевое оружие, но и орудия для землепашества, сбора урожая и строительства - лопаты, лемехи плугов, топоры, косы. Они умели объезжать коней, пасти и перегонять скот, а при необходимости и забивать его; они строили фургоны; могли разбить лагерь и установить над ним сторожевые вышки ровно за два часа и сняться с лагеря на час быстрее.
Саперно-инженерная служба армии занимала пол-квадратных мили мастерских и могла произвести все, что угодно, от висячего замка до транспортного судна для перевозки войск.
Короче говоря, они готовились к высадке вслепую в чужой стране, к тому, чтобы жить за ее счет и быстро передвигаться по ней в любую погоду любого времени года.
- Ибо, - сказал однажды в моем присутствии Амброзий, обращаясь к своим офицерам, - лишь для "солдат хорошей погоды" война - игра, в которую играют только при хорошей погоде. Я же буду драться за победу, а победив, драться чтобы удержать ее. И Британия - страна большая; по сравнению с ней этот уголок Галлии не более, чем лужайка. Потому, господа, мы будем драться весной и летом, но мы не уйдем на зимние квартиры при первых октябрьских заморозках, чтобы отдыхать и точить мечи для весны. Мы будем продолжать драться - в снегах, если придется, в бурю и в мороз, в зимней сырости и в грязи. И все это время мы должны питаться, и пятнадцать тысяч человек тоже должны есть - и притом есть хорошо.
Вскоре после этого, спустя примерно месяц после моего прибытия в Малую Британию, дни моей свободы закончились. Амброзий нашел мне наставника.
Белазий был совсем не похож на Галапаса и на доброго пьяницу Деметрия, моего домашнего наставника. Это был мужчина в самом расцвете сил, один из "деловых людей" графа, и, кажется, занимался при нем оценкой и математическим расчетом всего, что предпринимал Амброзий; он был сведущ в математике и астрономии. Происхождение он имел наполовину галло-римское, наполовину сицилийское; высокий, с кожей оливкового цвета мужчина с миндалевидными черными глазами, меланхолическим выражением лица и жестко очерченным ртом. Он обладал язвительным языком и совершенно непредсказуемым ужасным нравом, но был в то же время последователен. Вскоре я понял, что единственным способом избежать его саркастических замечаний и тяжелой руки было делать порученную работу быстро и хорошо, а поскольку она давалась мне легко и занимался я ей не без удовольствия, мы вскоре стали хорошо понимать друг друга и сосуществовали вполне сносно.
Однажды днем, ближе к концу марта, мы занимались у меня в комнате, в доме Амброзия. Белазий снимал жилье в городе, о чем он из осторожности никогда не упоминал, и я предположил, что он живет со шлюхой и стыдится, что я мог увидеть ее; работал он преимущественно в ставке, но в служебных помещениях поблизости от казначейства всегда толпились писари и армейские казначеи, потому наши ежедневные занятия и проводились в моей комнате. Была она невелика, но мне казалась весьма хорошо устроенной - с покрытым местного изготовления красной плиткой полом, резной мебелью из древесины фруктовых деревьев, бронзовым зеркалом, жаровней и римского происхождения лампой.
В тот день лампу зажгли еще днем, ибо день выдался холодный и сумрачный. Белазий был доволен мной; мы занимались математикой, и это был один из дней, когда я ничего не забыл и решал задаваемые мне задачи, как будто эта область знания была для меня открытой лужайкой с ведущей через нее тропой, откуда все было видно, как на ладони.
Белазий провел ладонью по воску, стирая мои записи, оттолкнул табличку и поднялся.
- Ты сегодня хорошо поработал, и это кстати, потому что сегодня мне придется уйти пораньше.
Он протянул руку к колокольчику и позвонил. Дверь отворилась так стремительно, что мне стало ясно - слуга ждал его тут же, за порогом. Мальчик вошел с перекинутым через руку плащом своего хозяина и быстро развернул его, чтобы помочь тому одеться. Он даже не глянул в мою сторону, чтобы испросить разрешения, но неотрывно смотрел на Белазия, и видно было, что хозяина он боится. Это был парнишка примерно моих лет или чуть моложе, коротко остриженные волосы его образовали на голове подобие вьющейся шапочки, а серые глаза были слишком велики для его лица.
Белазий ничего не сказал и даже не посмотрел на него, просто подставил плечи под плащ, и мальчик приподнялся на цыпочки, чтобы закрепить застежку. Поверх его головы Белазий сказал мне:
- Я расскажу графу о твоих успехах. Ему будет приятно.
Выражение его лица приблизилось к улыбке настолько, насколько это вообще было возможно. Осмелев, я повернулся на табурете.
- Белазий…
Он задержался на полпути к двери:
- Ну?
- Ты, конечно, должен знать… Пожалуйста, скажи мне. Для чего я нужен Амброзию?
- Ты должен совершенствовать свои познания в математике и астрономии, и не забывать свои языки.
Тон, которым это было сказано, был ровным и размеренным, но во взгляде его проскальзывала улыбка, и потому я настаивал:
- Чтобы я стал кем?
- А кем бы ты хотел стать?
Я не ответил. Он кивнул, как будто я что-то сказал.
- Желай он, чтобы ты защищал его с мечом в руках, ты был бы сейчас на плацу.
- Но… жить здесь так, как я живу, и ты учишь меня, а Кадаль служит мне… Это непонятно. Я должен бы как-то служить ему, а не только учиться… и жить вот так, подобно принцу. Я прекрасно знаю, что жив я остался лишь благодаря его милосердию.
Мгновение он смотрел на меня своими миндалевидными глазами. Затем улыбнулся:
- Слушай и запоминай. По-моему, ты сказал ему однажды, что важно не кто ты, а что ты собой представляешь. Поверь, он еще найдет тебе применение, как он находит применение всем. Потому перестань ломать над этим голову и оставь все, как есть. А теперь мне пора идти.
Мальчик отворил перед ним дверь, за которой оказался Кадаль, только что остановившийся перед ней с поднятой для стука рукой.
- О, прости меня, господин. Я пришел узнать, когда вы сегодня закончите занятия. Кони готовы, милорд Мерлин.
- Мы их уже закончили, - ответил Белазий. Он остановился у дверей и оглянулся на меня. - Куда вы собираетесь поехать?
- Я думаю, на север, по лесной дороге. Мостовая там еще держится, и дорога будет сухой.
Он заколебался, затем сказал, обращаясь скорее к Кадалю, чем ко мне.
- В таком случае не съезжайте с дороги и возвращайтесь домой до наступления темноты.
Он кивнул и вышел, мальчик последовал за ним.
- До темноты? - переспросил Кадаль. - Да весь день темно, к тому же и дождь пошел. Послушай, Мерлин, - когда мы оставались одни, он был менее официален, - почему бы нам не прогуляться по мастерским саперов? Тебе это всегда нравилось, и Треморин, наверное, закончил работу над тем тараном. Как насчет того, чтобы не выезжать из города?
Я покачал головой.
- Извини, Кадаль, идет дождь или нет, а я должен ехать. Мне как-то неспокойно, и я просто должен проветриться.
- Ну, тогда мили-другой до порта тебе должно было бы хватить. Пойдем, вот твой плащ. Подумай хорошенько, в лесу ведь будет тьма непроглядная.
- В лес, - сказал я упрямо, отвернув голову, пока он застегивал на мне фибулой плащ. - И не вздумай спорить со мной, Кадаль. По-моему, Белазий кое в чем прав. Его слуга не смеет даже заговорить, не то что пререкаться. Мне, верно, следует с тобой обходиться так же, и начну прямо сейчас… Ты чему усмехаешься?
- Ничему. Ладно, я чую, когда идти на попятную. Пусть будет лес, и если мы заблудимся и не вернемся домой живыми, по крайней мере я умру вместе с тобой и мне не придется предстать перед графом.
- Он, скорее всего, не очень-то будет расстроен.
- О, конечно не будет, - сказал Кадаль, открывая и придерживая передо мной дверь. - Это у меня просто такая манера выражаться. Лично я полагаю, что он ничего даже и не заметит.
7
Когда мы вышли из дома, снаружи оказалось не так темно, как можно было ожидать, и довольно тепло; это был один из наполненных туманом тяжелых пасмурных дней; с неба брызгал мелкий дождик, моросью оседавший на плотной шерстяной ткани наших плащей.
Примерно в миле к северу от города ровный просоленый дерн начал уступать место лесной поросли, поначалу редкой, просто отдельным тут и там стоявшим деревьям, с окутавшими их нижние сучья белыми вуалями тумана и лежащими между ними туманными же озерцами, время от времени, когда по ним пробегал олень, расступавшимися и бурлившими маленькими водоворотами.
Мощеную дорогу на север проложили давно, в свое время ее строители вырубили деревья и кустарники по обе стороны шагов на сто, но время и небрежение привели к тому, что открытая обочина густо заросла кустарником, вереском и молодыми деревцами, и теперь лес, казалось, теснился вокруг проезжающего, а сама дорога тонула во тьме.
Неподалеку от города мы встретили одного-двух крестьян, нагрузивших осликов дровами и направлявшихся домой, да раз мимо нас промчался, пришпоривая коня, один из гонцов Амброзия, он мельком глянул на нас и сделал жест, показавшимся мне чем-то вроде военного салюта. Но в самом лесу мы не встретили ни души. Это был тот самый час, когда стихли уже птичьи песни мартовского дня, а совы на охоту еще не вылетели.
Когда мы добрались до больших деревьев, дождь прекратился и туман стал рассеиваться. Вскоре показался перекресток, где путь наш пересекала под прямым углом дорога, но на этот раз не мощеная.
Ее в основном использовали для вывоза волоком бревен из леса, ездили по ней и телеги углежогов и, пусть неровная, с глубокими колеями, она была чистой и прямой, а если держаться края, то можно было даже пустить коня галопом.
- Давай свернем туда, Кадаль.
- Ты же знаешь, он сказал не съезжать с дороги.
- Да, знаю, но не понимаю, почему. В лесу ведь совсем не опасно.
Так оно и было. Это также являлось заслугой Амброзия: люди в Малой Британии больше не боялись удаляться от своих жилищ.
Сельская местность постоянно патрулировалась его отрядами, которые были всегда начеку и в боевой готовности. На самом деле главной опасностью было (я слышал, как Амброзий однажды сказал это вслух), что войска окажутся перегружены тренировками и выдохнутся.
Тем временем грабители и все недовольные таким порядком старались держаться подальше, а простой люд мирно разъезжал по своим делам.
Даже женщины могли тогда путешествовать почти без сопровождающих.
- Кроме того, - добавил я, - так уж ли важно, что он сказал. Он мне не хозяин. И отвечает лишь за мое обучение, ни за что сверх того. Мы не заблудимся, если станем держаться этой колеи, а если мы сейчас не проедемся галопом, то когда вернемся в поля, будет уже очень темно и подгонять коней станет нельзя. Ты все время жалуешься, что я не очень-то хорошо езжу верхом. Да как же мне хорошо ездить, если мы всегда лишь ходим рысью по дороге? Ну пожалуйста, Кадаль.
- Послушай, я ведь тоже тебе не хозяин. Ну ладно, только недалеко. И смотри за своим пони, под деревьями будет темнее. Лучше позволь мне ехать первому.
Я положил руку на его поводья.
- Нет. Я сам хочу ехать первым, а ты бы не мог держаться немного сзади? Дело в том, что я… я так мало остаюсь один, а я ведь привык к одиночеству. Это одна из причин, по которой я вообще сюда поехал. - И осторожно добавил: - Не думай, что я не рад твоему обществу, но иногда бывает нужно время, чтобы - ну, подумать о разном. Может быть, ты уступишь мне первые шагов пятьдесят?
Он тут же натянул поводья. Прочистил горло.
- Я же сказал, что я тебе не хозяин. Езжай. Только будь осторожнее.
Я повернул Астера на просеку и, ударив пятками, пустил его в легкий галоп. Он три дня не покидал стойла и, невзирая на оставленный позади путь, охотно припустил вперед и, прижав уши, стал разгоняться по заросшей травой обочине просеки. К счастью, туман уже почти совсем рассеялся, но местами струился еще через дорогу на высоте седла, и пони проныривал сквозь туманные струи, как сквозь текущую воду.
Кадаль держался на приличном расстоянии, до меня доносился глухой топот копыт его кобылы, звучавший тяжелым эхом легкому галопу моего пони. Морось прекратилась, и воздух был свеж, прохладен, напоен смолистым запахом сосен. Над головой с мелодичным шепчущим криком пролетел лесной кулик, мягкая кисточка ели брызнула пригоршней капель мне в губы и ниже, за воротник туники. Я мотнул головой и рассмеялся, пони припустил еще быстрее, разнеся в водяную пыль оказавшуюся на пути лужицу тумана. Дорога сузилась, я прижался к шее пони, и ветки хлестали нас немилосердно.
Наступили сумерки, проглядывавшее между ветвями небо становилось все темнее, мимо темным облаком проносился лес, насыщенный запахами и окутанный тишиной, которую нарушал лишь скользящий галоп Астера и неторопливый бег кобылы.
Кадаль крикнул мне остановиться, и поскольку я медлил, топот его кобылы участился и стал приближаться. Уши Астера вздернулись, потом снова поджались, и он начал уходить от преследования. Я натянул поводья. Подчинился он сразу, ибо бежать стало трудно и пони вспотел. Астер замедлил шаг, остановился и стал спокойно ждать приближения Кадаля. Гнедая кобыла приблизилась и встала.
Единственным звуком в лесу стало тяжелое дыхание лошадей.
- Ну, - наконец сказал он, - ты получил, что хотел?
- Да, только ты слишком рано окликнул.
- Нужно поворачивать назад, если мы не хотим опоздать к ужину. А этот пони ничего, ходит хорошо. Возвращаться тоже будешь впереди?
- Если позволишь.
- Я ведь сказал, не спрашивай, поступай как тебе будет угодно. Я знаю, ты не ездишь в одиночку, как хотел бы, но ведь ты еще молод, и я должен смотреть, чтобы с тобой ничего не случилось, вот и все.
- Да что тут со мной может случиться? Я дома привык везде ездить один.
- Здесь не дом. Ты еще не знаешь этот край. Можешь заблудиться или упасть со своего пони и лежать в лесу со сломанной ногой…
- Ну, это навряд ли, правда? Тебе поручили следить за мной, почему ты не хочешь признаться?
- Присматривать за тобой.
- Это почти то же самое. Я слышал как тебя называют. "Сторожевой пес".
Он заворчал.
- Не нужно смягчать. "Черный пес Мерлина", вот как обо мне говорят. Ты не думай, я не против. Я поступаю так, как велит мне он, и не задаю вопросов, но мне жаль, если тебя это раздражает.
- О, не раздражает, нет. Я не то хотел сказать… Все в порядке, только… Кадаль…
- Да.
- Я, в конце концов, заложник или нет?
- Этого я не могу сказать, - деревянным голосом произнес Кадаль. - Значит, поехали? Сможешь разминуться со мной?
Место, где остановились наши кони, было довольно узким, здесь середина просеки тонула в глубокой грязной луже, где в воде слабо отражалось ночное небо. Кадаль натянул уздечку и стал теснить кобылу назад, в окаймлявшие просеку заросли, в то время как я заставлял Астера - который не замочил бы ног, если его к тому не принудить - пройти мимо кобылы. Когда мощный круп гнедой вдавился в сплетение молодых дубков и орешника, сразу за ним вдруг что-то с шумом зашевелилось, послышался треск ломаемых сучьев, и какой-то зверь вырвался из подлеска почти под брюхом кобылы и пронесся через просеку перед носом моего пони.
Оба животных словно взбесились. Кобыла, с испуганным фырканьем преодолевая натянутые поводья, нырнула вперед. В то же мгновение и Астер диким прыжком бросился в сторону, почти выбросив меня из седла. Тут ринувшаяся вперед лошадь врезалась в плечо пони, и Астер покачнулся, развернулся, взбрыкнул и сбросил меня.
Приземлился я всего в нескольких дюймах от воды, тяжело упал на мягкую подстилку у края колеи, как раз напротив расщепленного соснового пня - упади я на него, мог бы изувечиться серьезно. А так отделался царапинами, одним-двумя небольшими ушибами и вывихнутой лодыжкой. Когда я перевернулся и попытался опереться ею о землю, меня пронзила настолько острая боль, что черные деревья поплыли у меня перед глазами.