Он имел форму скорее яйца, чем овала: там, куда выводила дамба, остров сужался, а к противоположному концу расширялся, и именно там выступали из ровной площадки острова правильные очертания холма, напоминавшего формой пчелиный улей. У основания этого бугра шел круг из стоячих камней, прерывавшийся лишь в одном месте, с обращенной ко мне стороны, где широкий проем образовал ворота, от которых отходила окаймленная двумя рядами стоячих камней аллея, некое подобие колоннады, ведущей прямо вниз, к дамбе.
На острове ничто не двигалось, оттуда не доносилось ни звука.
Если бы не смутные очертания вытащенных на берег лодок, я мог бы подумать, что крик тот и пение были просто плодами моего воображения.
Я стоял в лесу, в тени последних его деревьев, обняв левой рукой молоденький ясень и переместив вес на правую ногу; глаза мои так привыкли к лесной тьме, что подсвеченный туманом остров был виден как днем.
У подножия холма, прямо у края центральной аллеи, вдруг вспыхнул факел. Он на мгновение высветил отверстие в нижней части холма и пролил свет на державшего его человека, фигуру в белых одеждах. Лишь тут я понял - то, что принимал я ранее за окутавший берег и таившийся в тени стоячих камней туман, было на самом деле группами неподвижных фигур, также одетых в белое.
Когда факел поднялся ввысь, пение возобновилось; оно звучало едва слышно, с нечетким и каким-то блуждающим ритмом, странно звучавшим для моих ушей. Затем факел и державший его человек медленно сошли вниз, под землю, и я понял, что отверстие в холме вело вниз, а тот человек спускался по лестничному пролету к самому сердцу холма. Прочие столпились за его спиной, группы сходились, сливались у входа в одну, затем исчезали, словно дым, который всасывается в открытую дверцу печи.
Пение продолжалось, но звучало теперь слабо и приглушенно, так едва слышно жужжат зимой пчелы в улье. Мелодию уже было не разобрать, глухим биением по воздуху доносился лишь ритм, пульсирующий звук, который скорее ощущался, чем был слышим, и который мало-помалу становился все напряженнее и быстрее, пока удары его не обрели стремительность и мощь и моя кровь не забилась им в такт…
Вдруг все стихло. Наступила мертвая тишина, но тишина столь напряженная, что мне перехватило от волнения горло. Я вдруг осознал, что вышел из-под деревьев и встал, не таясь, на краю обрыва. Я забыл об ушибах и стоял, широко расставив ноги, опираясь ими твердо и устойчиво, будто тело мое пустило корни и напрягалось теперь в стремлении вытянуть из земли жизненную силу, как дерево вытягивает соки. И подобно побегу дерева, нарастая и прокладывая себе путь, во мне росло и ширилось возбуждение, оно как-то пробивалось из недр острова, вдоль пуповины дамбы, ко мне, пронизывая плоть мою и дух так, что когда донесся наконец крик, казалось, будто вырвался он из моего собственного тела.
На этот раз крик был иным, высоким и пронзительным, он мог означать что угодно - триумф, капитуляцию или боль. Крик смерти, но на этот раз крик не жертвы, а убийцы.
Затем наступило молчание. Ночь была недвижна и тиха. Остров оставался закрытым ульем, в котором по-прежнему находились те, ползающие и гудящие внутри.
Затем жрец - я предположил, что это он, хотя факела на этот раз не было - неожиданно, как призрак, возник в отверстии входа и поднялся по ступеням. За ним последовали другие, двигаясь не так, как движутся люди в процессии, но столь же медленно и величаво, их группы разделялись и вновь соединялись, движение было упорядоченным, как танец, пока вновь они не выстроились в две линии рядом со стоячими камнями.
И снова наступила полная тишина. Потом жрец воздел руки. Будто по этому сигналу, над холмом появился белый, сияющий, как лезвие ножа, край луны.
Жрец крикнул, и этот третий крик, несомненно, был призывом, в котором звучало приветствие и торжество.
Жрец поднял руки высоко над головой, как бы предлагая то, что покоилось на его ладонях.
Толпа подхватила крик, послышалось монотонное пение на два голоса. Потом, когда луна полностью поднялась над холмом, жрец опустил руки и повернулся. То, что раньше он предложил богине, теперь предлагалось ее адептам. Толпа сгрудилась вокруг него.
Я так напряженно всматривался в церемонию на центральной площадке, что совсем упустил из вида берег, а может быть, мне показалось, что это туман, немного поднявшись, покрыл теперь белесыми пятнами саму аллею. Проникая сквозь тьму, мой взор часто не мог отличить белые очертания людей от клочьев тумана, которые сворачивались, блуждали и клубились тут и там белыми грудами.
Наконец я осознал, что происходит на самом деле. Толпа распадалась на группы и люди, по двое или по трое, молча шли по аллее, исчезая и вновь появляясь из непроницаемых теней, которые набросала между стоячими камнями взошедшая луна. Люди направлялись к лодкам.
Не представляю, много ли времени это заняло, но придя в себя, я обнаружил, что продрог до костей, а там, где плащ сбился, туман промочил одежду насквозь. Встряхнувшись по-собачьи, я снова вернулся под защиту деревьев. Возбуждение покинуло меня, как дух, так и тело, теплым потоком рвоты излившись на бедра; я чувствовал себя опустошенным и пристыженным. Я смутно сознавал, что это нечто иное, это не та сила, которую я научился получать и направлять; не было это и ощущением последствий обладания силой. То оставляло меня легким, свободным и проницательным, подобно отточенному лезвию; теперь же я чувствовал себя опустошенным, как вылизанный горшок, все еще липкий и пахнущий тем, что он раньше в себе содержал.
Я нагнулся, разминая задеревенелые мышцы, сорвал клок мокрой и бледной травы и почистил себя, оттерев руки, потом зачерпнул с дерна капли влаги от осевшего тумана, чтобы омыть лицо.
Вода пахла листьями и самим влажным воздухом, заставив меня вспомнить Галапаса, священный источник и высокую чашечку из рога.
Я вытер руки о внутреннюю сторону плаща, закутался в него и возвратился на свой наблюдательный пункт у ясеня.
На поверхности залива видны были пятна возвращавшихся лодок. Остров опустел, там не осталось никого, если не считать одной высокой белой фигуры, шедшей сейчас вниз, прямо по середине аллеи.
Она то выплывала из тумана, то вновь погружалась в него. Человек направлялся не к лодке, он шел прямо к дамбе, но достигнув конца аллеи, задержался в тени последнего камня и исчез.
Я ждал, почти ничего не чувствуя, кроме усталости, желания напиться чистой воды и оказаться среди уютных стен моей теплой и спокойной комнаты. В воздухе не пахло магией, ночь была такой же унылой, как старое прокисшее вино. Через какое-то время тот человек снова появился на освещенной лунным светом дамбе. Теперь на нем были уже темные одежды. Он только сбросил свою белую накидку и нес ее, перебросив через руку.
Последняя лодка едва различимым пятнышком исчезала в темноте.
Одинокий человек быстро приближался по дамбе. Я шагнул из-под деревьев и направился вниз, на гальку, чтобы встретить его.
10
Белазий заметил меня еще когда я был в тени деревьев. Он ничем не показал это, только повернул в мою сторону, когда ступил с дамбы на берег. Неторопливо подошел и навис надо мной, взирая сверху вниз.
- А. - Так он приветствовал меня, и в голосе его не было удивления. - Мне следовало бы догадаться. Давно ты здесь?
- Не знаю точно. Время пролетело так быстро. Мне было интересно.
Он молчал. Свет луны, теперь уже яркий, косо падал на его правую щеку. Правый глаз скрывала тень от длинного темного века, в голосе и манерах было что-то спокойное, почти сонное. Такое же чувство я испытал после того крика освобождения здесь, в лесу. Гром отгремел, и лук не был больше натянут.
Он не обратил внимания на прозвучавший в моих словах вызов, просто спросил:
- Что привело тебя сюда?
- Поехал вниз, когда услыхал тот крик.
- А, - снова сказал он, и потом: - Поехал вниз откуда?
- От той сосновой рощи, где ты оставил своего коня.
- А почему ты заехал сюда? Я ведь говорил, чтобы ты держался дороги.
- Да, но мне хотелось проехаться галопом, поэтому мы свернули на главную просеку, по которой вывозят лес, и с Астером случилось несчастье: он повредил переднюю ногу и нам пришлось вести его назад в поводу. Это задержало нас, мы опаздывали и решили срезать угол.
- Понятно. А где Кадаль?
- Я думаю, он решил, будто я помчался домой и, должно быть, поскакал туда. В любом случае, сюда за мной он не последовал.
- Разумно с его стороны, - отметил Белазий. Голос его по-прежнему оставался спокойным, почти ленивым, но обманчивым, как спящий кот - так пурпурные ножны скрывают яркое острие кинжала. - Но несмотря на то… то, что ты слышал, тебе на самом деле не приходило в голову бежать домой?
- Конечно, нет.
Я увидел, как из-под удлиненных век блеснули глаза.
- "Конечно"?
- Я должен был узнать, что происходит.
- Ага. Ты знал, что я должен быть здесь?
- Не раньше, чем увидел Ульфина и коней. И не потому, что ты велел мне не съезжать с дороги. Но я - скажем так, я знал, что сегодня ночью в лесу что-то произойдет и что я должен найти это место.
Он на мгновение задержал на мне взгляд. Я был прав, предполагая, что он не удивится. Затем Белазий вздернул голову.
- Пойдем, холодно, а я без плаща.
Когда я последовал за ним по скрипевшей под ногами гальке, он добавил через плечо:
- Я понимаю так, что Ульфин все еще на месте?
- Думаю, да. Ты очень сильно его запугал.
- Ему нечего бояться - пока он не путается под ногами и ничего не видит.
- Значит, он правда ничего не знает?
- Знает он что-то или не знает, - безразлично произнес Белазий, - у него хватает сообразительности хранить молчание. Я обещал ему, что если он будет повиноваться мне в этих делах, не задавая вопросов, то я освобожу его так, чтобы он успел скрыться.
- Скрыться? От чего?
- От смерти - после того, как умру я. Обычно слуг жрецов отправляют вслед за их господами.
Мы шли бок о бок по тропе. Я взглянул на него. Он был одет в темное платье: мне никогда не доводилось еще видеть таких красивых одежд, они были красивее тех, что носил Камлах; одежду схватывал пояс из прекрасно выделанной кожи, возможно, итальянской, а на плече красовалась большая круглая брошь, в лунном свете в ней высвечивался узор из золотых кругов и сплетенных змей. Белазий выглядел - даже с тем отпечатком, что наложили на него события этой ночи - настоящим римлянином, изысканным и умным. Я сказал:
- Прости, Белазий, но разве все это не ушло вместе с египтянами? Даже мы в Уэльсе считаем такое уже стародавним.
- Возможно. Но ведь можно сказать, что и сама Богиня стара и любит, когда ей поклоняются так, как ей привычно. А наш обычай почти столь же стар, как она сама, он так стар, что люди не помнят уже, как он появился, об этом молчат и песни, и камни. Задолго до того, как в Персии стали закалывать быков, задолго до того, как обычай этот дошел до Крита, и даже много раньше, чем боги неба пришли из Африки и в их честь были подняты эти камни, Богиня уже обитала здесь в священной роще. Теперь тот лес сокрыт от нас и мы поклоняемся ей где можем, но где бы ни пребывала Богиня, будь то камень, дерево или пещера, там и та роща, называемая Немет, и там мы приносим наши жертвы. Я вижу, ты меня понимаешь.
- Прекрасно понимаю. Мне рассказывали о таком в Уэльсе. Но ведь с тех пор, как перестали приносить эти жертвы, минуло уже несколько столетий?
Голос его был ровным, как слой масла на поверхности воды:
- Его убили за кощунство. Тебе разве о таком не рассказывали?..
Тут Белазий замер и рука его скользнула к бедру. Тон изменился:
- Это лошадь Кадаля.
Он закрутил головой как охотничий пес.
- На ней приехал я, - заверил я его. - Я ведь сказал тебе, что мой пони охромел. Кадаль, должно быть, отправился домой. Я полагаю, ему пришлось взять одного из твоих коней.
Я отвязал кобылу и вывел ее на залитую лунным светом тропу. Белазий убрал кинжал назад в ножны. Мы двинулись дальше, кобыла шла сзади, уткнувшись носом мне в плечо. Нога уже почти перестала болеть. Я сказал:
- Значит, смерть и Кадалю тоже? Значит, здесь дело не только в кощунстве? Ваши церемонии настолько секретны? Это как-то связано с мистерией, Белазий, или просто то, чем вы там занимаетесь, незаконно?
- Это и секретно, и незаконно. Мы собираемся там, где можем. Сегодня же ночью нам пришлось использовать остров. Это вполне безопасно - обычно ни одна душа не осмеливается приблизиться к нему в ночь солнцеворота. Но если слух дойдет до Будека, неприятностей не избежать. Убитый нами сегодня служил королю; мы прятали его здесь восемь дней и разведчики Будека сбились с ног, разыскивая его. Но он должен был умереть.
- Теперь его найдут?
- О да, далеко отсюда, в лесу. Они сочтут, что его растерзал дикий вепрь. - Снова тот же взгляд искоса. - В конце концов, можно сказать, что он умер легко. В старые времена у него вырезали бы пупок и заставили бегать под ударами кнута круг за кругом у священного дерева, пока его кишки не намотаются на ствол, как шерсть на веретено.
- А Амброзий знает?
- Амброзий тоже человек короля.
Несколько шагов мы прошли молча.
- Ну, а что будет со мной, Белазий?
- Ничего.
- А выведывать ваши секреты - разве не кощунство?
- Тебе опасность не грозит, - сухо бросил он. - У Амброзия длинные руки. Почему ты так смотришь?
Я покачал головой. Я не мог выразить это словами, даже самому себе. Как будто во время битвы, где ты сражался без доспехов, в руку тебе вложили щит. Белазий спросил:
- Ты не боялся?
- Нет.
- Клянусь Богиней, это похоже на правду. Амброзий не ошибся, мужество у тебя есть.
- Если и есть, то не такое, каким стоило бы восхищаться. Когда-то мне казалось, что я лучше других мальчиков, потому что не разделял и не понимал многих их страхов. У меня, конечно, были свои собственные, другие, но я научился держать их при себе. Наверное, в этом было что-то от гордыни. Но теперь я начинаю понимать, почему: ведь даже когда опасность и смерть, не скрываясь, поджидают меня на пути, я могу миновать их без опаски.
Он остановился. Мы почти подошли к роще.
- Так почему же? Скажи мне.
- Потому что они предназначены не мне. Я боялся за других, но в этом смысле никогда не боялся за себя. До сих пор не боялся. По-моему, людей страшит неизвестность. Они боятся боли и смерти, поскольку те могут поджидать их на каждом шагу. Но случаются такие моменты, когда мне открывается скрытое и ждущее, или когда - как я сказал тебе - я вижу это лежащим прямо на дороге. И я знаю, где подстерегают меня боль и опасность, и знаю, что смерти не пришло еще время явиться; потому я и не боюсь. Это не мужество.
Он медленно произнес:
- Да. Я знал, что у тебя есть дар провидения.
- Он обнаруживается только иногда, и по воле бога, а не моей.
Я и так сказал ему слишком много; он был не тем человеком, с которым стоило делиться своим богом. Я быстро добавил, чтобы сменить тему:
- Белазий, ты должен выслушать меня. Ульфин ни в чем не виноват. Он отказался сказать нам что-нибудь и остановил бы меня, если б мог.
- Хочешь сказать, что если уж кого и ожидает расплата, то пусть это будешь ты?
- Ну, это было бы только справедливо и, в конце концов, я могу себе это позволить. - Я подсмеивался над ним из-за своего невидимого щита. - Вот только что бы это могло быть? Такая старая религия, как твоя, должна иметь в запасе несколько менее строгих наказаний, верно? Умру ли я от судорог во сне сегодня ночью, или буду растерзан вепрем, когда выберусь в этот лес на следующий раз без моего "черного пса"?
Он впервые улыбнулся.
- Не надейся, что тебе удастся совсем избегнуть наказания. У меня есть где применить тебя и этот твой дар ясновидца, будь уверен. Не только Амброзий знает, как лучше всего использовать людей в соответствии с их качествами, и я намерен использовать тебя. Ты сказал мне, что сегодня ночью тебя что-то влекло; тебя вела сама Богиня, и к Богине ты должен отойти. - Он обнял рукой мои плечи. - Ты заплатишь за содеянное тобой этой ночью, Мерлин Эмрис, и такой монетой, которую она примет. Богиня затравит тебя, как она поступает со всеми, кто подсмотрел ее мистерию - но она не станет уничтожать тебя. О нет, не Актеон, мой способный маленький ученик, но Эндимион. Она заключит тебя в свои объятия. Иначе говоря, ты будешь учиться, пока я не смогу взять тебя с собой в святилище и там представить.
Я с радостью ответил бы ему:
- Нет, даже если ты обмотаешь моими кишками каждое дерево в этом лесу, - но прикусил язык.
Мужчина берет силу там, где ему ее предлагают, сказал Амброзий, и, припомнив мое бдение рядом с ясенем, я вспомнил, что там была сила, какая-то необычная, но сила. Посмотрим. Я ускользнул - хотя и без грубости - из-под его руки, обвившейся вокруг моих плеч и стал подниматься вверх по склону, к роще.
Если Ульфин раньше был напуган, то увидев меня со своим господином и осознав, где я его встретил, он почти потерял дар речи от ужаса.
- Милорд… Я думал, он уехал домой… Правда, милорд! Кадаль сказал…
- Подай мой плащ, - сказал Белазий, - и положи это в седельную сумку.
Он бросил на землю белое одеяние. Оно упало, свободно развернувшись, возле дерева, к которому был привязан Астер. Когда одеяние оказалось рядом с ним, пони испуганно фыркнул и отпрянул. Сначала я решил, что причиной послужило призрачное падение белой ткани у его ног, но потом заметил темные пятна на белом и брызги, они казались еще более темными в окутывавшем рощу мраке, и до меня донеслись запахи дыма и свежей крови.
Ульфин механически подал плащ.
- Милорд… - он почти не дышал от страха и от усилий удержать в то же время норовистого коня. - Кадаль взял вьючную лошадь. Мы подумали, что милорд Мерлин ускакал назад в город. Правда, господин, я и сам был уверен, что он поскакал той дорогой. Я ничего не сказал ему. Клянусь…
- На кобыле Кадаля есть седельная сумка. Положи туда. - Белазий накинул плащ и закрепил застежку, потом протянул руку за поводьями. - Подержи мне коня.
Мальчик повиновался, пытаясь, как я заметил, не только оправдать себя в глазах господина, но и оценить силу гнева Белазия.
- Милорд, поверь мне, прошу тебя, я ничего не сказал. Я клянусь в том всеми богами, какие только есть.
Белазий не обращал на него внимания. Я знал, что он способен на жестокость; и правда, за все время, пока я его знал, он ни разу не задумался о чьей-нибудь тревоге или боли, вернее, ему никогда и в голову не приходило, что такие чувства могут существовать, пусть даже у свободного человека. Ульфин в тот момент казался ему, должно быть, менее реальным, чем его конь, которого тот же Ульфин для него придерживал. Белазий легко взлетел в седло, коротко бросив:
- Отойди. - Затем сказал, обращаясь ко мне: - Ты справишься с этой кобылой, если мы пойдем галопом? Я хочу вернуться быстрее, чем Кадаль обнаружит, что домой ты не приехал, и поднимет на ноги весь дворец.
- Попытаюсь. А как же Ульфин?
- Ульфин? Он, разумеется, поведет твоего пони в поводу домой.