– Князь Ёси, – вырвалось у обоих одновременно, и Русан тут же добавил: – Он мой.
– Нет, мой, – возразил Идзуру.
– Я первый его увидел! – прошептал Русан, приняв решение. Его охватило такое нетерпение, что он едва мог говорить.
– Если мы нападем вместе, у нас будет больше шансов.
– Нет, говори тише. Один человек за раз, таков был приказ Кацуматы, и мы все согласились. Он мой. Дай мне знак, когда нападать! – Чувствуя, как колотится сердце, Русан начал осторожно пробираться через прохожих и других посетителей палатки, чтобы занять более удобную позицию для атаки. Они вежливо кланялись, принимая его за одного из многих – обыкновенного самурая низкого звания из какого-нибудь церемониального гарнизона, отдыхающего от службы, – и больше не обращали на него внимания, готовясь склониться перед приближающейся колонной.
Русан теперь расположился у самого края дороги. Он бросил последний взгляд на самураев, найдя глазами свою жертву. Потом сел на табурет спиной к колонне, глядя на своего друга Идзуру, совершенно спокойный. Его посмертное стихотворение для родителей хранилось у сеи их деревни, переданное ему много лет назад, когда он и еще десять учеников-самураев взбунтовались. Все они были госи и восстали, когда им было отказано в поступлении в школу для продолжения образования – их родители не смогли собрать необходимую мзду для местных чиновников. Они убили чиновников, объявили себя ронинами, выступающими за сонно-дзёи, и бежали.
Из десяти человек только он еще оставался в живых. Скоро умрет и он, подумал он с ликованием, зная, что был готов к этому, обучен, достиг вершины своей силы и что Идзуру будет его свидетелем.
Идзуру был охвачен тем же пылом. Он уже обдумал свой собственный план нападения, если Русан потерпит неудачу. С уверенностью он передвинулся на более удобное место. Его взгляд оторвался от колонны и перешел на ворота. Стража готовилась к ритуалу проверки и пропуска караула внутрь. Он сразу заметил, что суеты и отрывистых приказов было больше, чем обычно; люди были раздражены и явно нервничали.
Он выругался про себя. Они знают! Конечно, они знают, знали с тех самых пор, как колонна вышла из ворот! Это объясняет, почему они все утро так тряслись и без дела цеплялись к торговцам. Все они знали, что князь Ёси находился снаружи, сам по себе и переодетый. Но зачем ему это понадобилось? И где он был? Огама! Но зачем? Они готовили новую засаду против нас? Нас опять предали?
Все это время глаза его метались туда-сюда. Он ни на мгновение не забывал о Русане, прикидывая расстояние и рассчитывая время. Уже многие пешеходы и покупатели недалеко от них склонились в поклоне. Офицер вот-вот остановит колонну, а офицер у ворот выйдет ему навстречу, оба поклонятся, вместе осмотрят входящих людей, а потом все пройдут в ворота.
Офицер поднял руку. Колонна с шаркающим звуком остановилась.
– Пора, – сказал Идзуру почти вслух и сделал знак рукой. Русан увидел сигнал и метнулся к хвосту колонны в двадцати метрах от него, держа длинный меч обеими руками.
Он прорвался сквозь первых двух воинов, отшвырнув их, прежде чем они или кто-то рядом успели сообразить, что на них напали, и обрушил меч на Ёси, который недоуменно смотрел на него какую-то долю секунды. Лишь отточенный инстинкт Ёси заставил его нырнуть вперед, навстречу смертельному удару, и отвести его на ошеломленного самурая рядом с ним, который вскрикнул и упал, обливаясь кровью.
Испустив пронзительное «сонно-дзёи» в поднявшейся вокруг неразберихе, Русан рывком освободил свой меч, пока солдаты отчаянно пытались развернуться, отталкивая друг друга с дороги. От ворот бежали новые стражники, прохожие повсюду замерли с открытыми ртами, парализованные страхом. Ватаки, осведомитель сиси, был поражен не меньше остальных. Он пришел в ужас, что окажется замешанным или этот неведомо откуда взявшийся сиси, которого он знал в лицо, выдаст его.
Ватаки увидел, как Русан рубанул снова, и затаил дыхание. Но Ёси уже обрел равновесие, хотя пока у него не было времени обнажить меч, поэтому он воспользовался древком копья, чтобы отразить удар. Меч Русана с легкостью рассек его, но лезвие при этом повернулось и слегка замедлилось; это дало Ёси достаточно времени, чтобы броситься вперед и левой рукой ухватиться за рукоятку меча противника.
В тот же миг правая рука Русана метнулась к короткому мечу, вырвала его из ножен и нанесла удар в живот – классический гамбит в рукопашной схватке. Ёси опять оказался готов. Он отпустил копье и ударил предплечьем по кисти Русана, отведя клинок в складки плаща, где тот и запутался. Русан сразу же отпустил рукоятку и его рука, превратившаяся в смертельное оружие с пальцами, похожими на твердые, как камень, когти, нацелилась на глаза Ёси. Ногти не попали в глаза, но глубоко вонзились в щеку чуть ниже.
Ёси ахнул. Менее подготовленный человек ослабил бы хватку на рукояти длинного меча противника и был бы убит. Полуслепой от боли, он обхватил нападавшего, теперь уже обеими руками, и тот забился, тщетно пытаясь вырваться и не в состоянии предпринять новую атаку. Это дало солдату позади Русана возможность схватить его за горло, и Ватаки, понимавший, что схватка проиграна и опасавшийся, что сиси может быть захвачен живым, с благодарностью погрузил свой короткий меч в спину Русана на уровне поясницы. Сила удара была такова, что клинок пронзил тело насквозь. Русан вскрикнул. Из уголка рта сбежала струйка крови, но он продолжал сражаться, уже ослепленный смертью, которая взмыла кверху и вовне, а потом оборвалась. Едва минута прошла с начала нападения.
Хотя его собственные железы качали в кровь панику, Ёси почувствовал, как жизнь уходит из его врага. И ощутил внезапную тяжесть тела, навалившегося на него. Но он не разжимал рук до тех пор, пока не уверился окончательно, что человек действительно мертв. Даже тогда он подождал, пока другие оттащили от него труп и уронили его на землю.
Его покрывала кровь. Он быстро установил, что кровь чужая. Сопутствовавшая ему удача не уменьшила его гнева на тех солдат, что находились рядом и не сумели быть начеку, не сумели образовать вокруг него защитный заслон, предоставив ему самому сражаться. Он обрушился на них с руганью, приказав всему отряду войти и остаться во внутреннем дворе, на коленях, со сломанными мечами; исключение было сделано только для тех двух самураев, которые помогли ему. Затем, тяжело дыша, он огляделся. Шумная улица была почти пустынна.
Когда стало понятно, что означает эта кричащая и толкающаяся свалка, которая образовалась вокруг одинокого сиси с мечом, а через несколько секунд с Ёси сорвало шляпу и он был узнан, ошеломленный гул прокатился по толпе простолюдинов. Тотчас же двое или трое из них боком засеменили прочь. За ними последовали другие. Осторожный ручеек быстро превратился в настоящий поток, никто не хотел, чтобы его задержали как свидетеля или даже обвинили в сообщничестве.
Идзуру ушел одним из первых, когда увидел, что ожидать успеха от второго нападения практически невозможно. Русан все испортил, думал он, шагая по заранее намеченному переулку, надежно прикрытый толпой, спешившей прочь от площади. Этому дураку следовало снести голову одному из первых двух самураев, чтобы отвлечь внимание, а потом, не замедляя движения, использовать ту же самую текучую свирепую силу, чтобы с разворота атаковать главную цель, сбоку на уровне пояса. Невероятно, чтобы Ёси смог увернуться от такого удара. Ни единого шанса. Кацумата был бы в ярости, он демонстрировал этот прием достаточно часто и достаточно часто наставлял нас. Какая возможность упущена! А уж позволить Ёси перехватить рукоятку меча и парировать удар в живот…
Русан заслуживал того, чтобы его схватили живым и практиковались на нем в фехтовальном зале! Погоди, может быть, оно и к лучшему, что с ним все случилось так, как случилось. Если Русан показал себя столь неспособным в главной схватке своей жизни, он, вероятно, не вынес бы пыток и выдал все наши убежища, те, о которых знал. Нельзя доверять людям из Тосы, сиси они или нет!
Но почему Торанага Ёси пошел на такой риск?
Позади него раздались крики. Солдаты преследовали остатки толпы, чтобы захватить несколько свидетелей. До него им уже никак не добраться, можно не спешить.
Снова начался дождь. Поднялся ветер. Он плотнее закутался в плащ, радуясь, что надел его и шляпу. Еще один покрытый лужами переулок, потом другой, через мост, ноги скользили по деревянным доскам. Вскоре он оказался в безопасности в лабиринте маленьких, скользких от грязи улочек, которые вели к неприметной калитке в стене большого поместья. Стражник у калитки узнал его, пропустил, махнув рукой в сторону дома, терявшегося в огромных садах и служившего сиси тайным убежищем. На мундире стражника был изображен герб первого канцлера Вакуры.
На улице перед резиденцией Торанаги владельца палатки тычками подгоняли к караульному помещению. Он громко протестовал, крича, что ничего не знает, что сам он человек маленький, и умолял отпустить его – он не осмелился исчезнуть вместе с остальными, потому что его здесь слишком хорошо знали. Нескольких недостаточно расторопных прохожих гнали за ним следом. Навес палатки, намокший от дождя, жалобно хлопал на ветру.
Койко накладывала последние мазки макияжа, глядя на себя в ручное зеркало из полированной стали. Ее пальцы слегка дрожали. Вновь она сделала сознательное усилие, чтобы освободить разум и распределить свои страхи по ячейкам: она боялась за Ёси и боялась Ёси, боялась за себя и боялась самой себя. Две другие женщины, Тёко, ее майко – ученица, – и Сумомо внимательно наблюдали за ней. Комната была маленькой и содержала лишь самое необходимое, как и весь покой, примыкавший к комнатам Ёси, достаточный для нее, когда она спала одна, и одной прислужницы. Другие комнаты, для ее слуг, находились дальше.
Закончив, она долгим взглядом посмотрела на свое отражение. Ей не удалось заметить ни одной морщинки, которая выдавала бы ее тревогу, и когда она попыталась улыбнуться, кожа ее лица сморщилась только в правильных местах. Глаза ее были белыми там, где им должно быть белыми, темными там, где им должно быть темными, и она не уловила в них даже намека на глубину своей озабоченности. Это доставило ей удовольствие. Тут она заметила в зеркале Сумомо. Девушка не подозревала, что на нее смотрят, и лицо ее на короткое мгновение открылось. Койко почувствовала, как сжалось ее сердце, прочтя на этом юном лице столько боли и внутренней борьбы.
Подготовка, подготовка, подготовка, подумала она, что бы мы делали без нее, и повернулась к ним. Тёко, немногим больше ребенка, приняла зеркало, не дожидаясь, пока ее попросят об этом, и ловко поправила выбившийся локон крошечной ручкой.
– Как это прекрасно, госпожа Койко, – сказала Сумомо, околдованная. Сегодня ее в первый раз допустили в личные покои Койко. Секреты рождения красоты явились для нее откровением, за всю жизнь она не переживала ничего подобного.
– Да, действительно, – ответила Койко, думая, что девушка говорит о зеркале: совершенство поверхности делало эту вещь почти бесценной. – И к тому же это доброе зеркало. А таких немного, Сумомо, – в этой жизни женщине просто необходимо иметь доброе зеркало, в которое она могла бы смотреть.
– О, я имела в виду тот образ, который вы создали, не это, – смущенно призналась Сумомо. – От вашего кимоно до прически, ваш выбор цветов и как вы красите губы и брови – все. Благодарю вас, что вы позволили мне присутствовать при этом.
Койко рассмеялась.
– Надеюсь, что с этим, или без этого, результат оказывается приблизительно одинаков!
– О, вы самая прекрасная женщина, какую я когда-либо видела, – вырвалось у Сумомо. В сравнении с Койко она чувствовала себя деревенской простушкой, неотесанной, неуклюжей, коровоподобной, одни пальцы, локти да большие ступни; впервые в жизни она ощущала в себе недостаток женственности. Что мой возлюбленный Хирага может видеть во мне, спрашивала она себя, совершенно расстроенная. Я ничтожество, некрасивая, ничего из себя не представляю, я даже не тёсю, как он. Я не принесу ему ни лица, ни почета, ни денег, и я уверена, что в душе его родители не одобряют его выбор. – Вы… вы самая прекрасная из всех, кого мне когда-либо суждено встретить! – сказала она, думая про себя: неужели все дамы Плывущего Мира похожи на вас? Даже майко будет поразительно красива, когда вырастет, хотя и не так красива, как ее госпожа! Неудивительно, что мужчины женятся на женщинах вроде меня, чтобы те управляли их домом и рожали им детей, потому что им так легко поклоняться красоте в другом месте, наслаждаться ею в другом месте и, о, гораздо сильнее.
Вместе с искренностью Койко прочла в ее взгляде расстроенность и зависть, которые девушка не могла скрыть.
– Вы тоже прекрасны, Сумомо, – сказала она, давно привыкнув к тому, что производит такой эффект на многих женщин. – Тёко-тян, ты теперь можешь идти, но приготовь все на потом… и проследи, чтобы нас не беспокоили, Сумомо и меня.
– Да, госпожа. – Тёко было одиннадцать лет. Как и с Койко, ее контракт был заключен с мамой-сан дома Глицинии ее родителями-крестьянами, когда ей было семь. Она начнет зарабатывать, когда ей исполнится четырнадцать или пятнадцать. До тех пор, и так долго, сколько пожелает мама-сан, контракт делал маму-сан ответственной за ее содержание и обучение для жизни в Плывущем Мире, а также, если у нее разовьются наклонности, различным искусствам этого Мира: музыке, танцам, поэзии, умению вести беседу или всем сразу. Если майко оказывалась бестолковым или трудным ребенком, мама-сан имела право перепродать ее контракт по собственной воле, но если выбор был сделан мудро, как в случае с Койко, весьма значительные финансовые затраты мамы-сан и весь риск окупались сторицей деньгами и репутацией. Не все мамы-сан были заботливыми, или добрыми, или терпеливыми.
– Ну, беги теперь и поупражняйся с цветами, – сказала Койко.
– Да, госпожа. – Тёко понимала, как ей невероятно повезло, что ее определили ученицей к Койко, которую она обожала, и она прилагала все силы, чтобы та была ею довольна. Девочка безукоризненно поклонилась и, окруженная, как облачком, безудержно рвущимся наружу очарованием, вышла.
– Итак. – Койко взглянула на Сумомо, поражаясь ей, ее прямому взгляду и манерам, ее силе. С тех пор как она согласилась оставить ее у себя пять дней назад, у них почти не было возможности поговорить наедине. Теперь это время пришло. Она открыла в голове потайную ячейку: Кацумата.
О, друг мой, что же вы сделали со мной?
Он подстерег ее, когда она навещала маму-сан в Киото, которая, по просьбе Мэйкин, ее собственной мамы-сан в Эдо, нашла ей прислужниц, массажисток, парикмахершу на то время, что она пробудет здесь. Только Тёко и одна прислужница проделали с ней путь от Эдо.
– Я прошу об услуге всей жизни, – сказал тогда Кацумата.
– Нет, вы не должны! – ответила она, в шоке от того, что видит его, от того, что он решился подвергнуть ее опасности, встретившись с ней украдкой, и от того, что просит о такой услуге: последствия ее обязательно будут ужасными. Единожды получив такую услугу, к тому же человеку нельзя было обращаться больше ни с единой просьбой, и сам просящий оставался потом его неоплатным должником. – Мы договорились, когда князь Торанага Ёси почтил меня своим выбором, что все личные контакты между нами должны прекратиться, за исключением экстренных случаев. Мы же договорились.
– Да, потому-то я и прошу об услуге всей жизни.
Семь лет назад, в Эдо, когда ей было пятнадцать, Кацумата был ее первым клиентом. Очень быстро он стал для нее гораздо большим: другом, гуру и самым мудрым учителем. Он открыл ей глаза на этот мир, на важность реального мира, так же, как и Плывущего Мира. За долгие годы он обучил ее чайной церемонии, искусству ведения споров, каллиграфии, рассказал о поэзии и о скрытом смысле в литературе, политике и посвятил ее в свои идеи и планы относительно будущего, как его маленький круг учеников-самураев будет править страной, добьется, несмотря на все преграды, победы сонно-дзёи, и, со временем, показал ей, какое жизненно важное место она может занять в той головоломке, которую представляло из себя движение сонно-дзёи: «Как куртизанка высшего ранга, вы удостоитесь доверия самых могущественных людей в качестве жены одного из них, вы выйдите замуж за правителя, можете не сомневаться в этом, ваши сыновья будут самураями, и вы станете незаменимой в этом новом будущем и существенной частью его могущества, никогда не забывайте об этом!»
Мейко, ее мама-сан, была сторонницей движения, поэтому Койко, конечно же, согласилась помогать Кацумате, слепо восторгаясь его мужеством, смелостью планов и его отрядом сиси, сопутствующей им удачей.
– Наш источник удачи иссяк, – сказал он ей и поведал о засаде прошлой ночью и о том, как ему удалось бежать вместе с еще двумя людьми. – Нас предали… я не знаю, кто, но мы должны разойтись, рассыпаться на время.
– Головы сорока сиси посажены на копья? – прошептала она в ужасе.
– Да, сорок человек. Большинство из них начальники. Спаслись только мы трое, еще один сиси и девушка, моя воспитанница. Послушайте, Койко-тян, времени у нас мало. Услуга всей жизни, о которой я прошу, заключается в том, чтобы вы охраняли эту девушку, пока будете здесь, в Киото, возьмите ее к себе в услужение, даже заберите с собой в Эдо и…
– О, но как бы мне ни хотелось помочь, прошу прощения, это было бы очень трудно, генерал Акеда очень щепетилен в отношении слуг. Он захочет лично побеседовать с ней – так было со всеми моими другими помощницами, – ответила она так любезно, как только могла, внутренне ужасаясь тому, что он посмел сделать ей столь опасное предложение: приютить у себя беглого сиси, пусть даже это невинная девушка. – Это было бы очень труд…