– О! – откликнулся я.
– Значит, увидимся на следующей неделе в то же время.
Макс выдохнул воздух сквозь зубы, подтолкнул кверху свои большие очки и вскочил с кушетки. Я тоже встал, Арни проводил нас до двери.
– Это была успешная сессия, парни. Мы хорошо продвинулись сегодня. Берегите себя эту неделю. Переживайте смело и открыто. Втянитесь в процесс. Всего хорошего.
Мы с Максом спустились по лестнице и вышли на улицу.
– Макс, – обратился я к нему.
– Алё, какого хрена?
– Ты всем это говоришь, все время?
– Что говорю?
– Алё, какого хрена.
Он кивнул:
– Когда я не в этом долбаном кинотеатре. Если я буду задавать этот вопрос всем, кто туда приходит, меня попрут с работы. Так что я держу свой долбаный рот на замке и просто рву билеты.
– А твоя кошка действительно умела мысленно говорить?
– Умела, блин! Арни ни хрена не понимает. Он, блин, не верит мне, а это правда. Мы с Алисой разговаривали, блин, все время.
– Я верю тебе.
– Правда?
– Да.
Он полез в карман, вытащил розовый пластмассовый ободок и протянул его мне:
– Это ее ошейник.
К ошейнику был прицеплен серебряный жетон в виде сердечка, на котором было выгравировано:
АЛИСА
– Очень симпатичный жетон, – сказал я.
Макс взял ошейник, вытер глаза и пробормотал:
– Алё, какого хрена?
Мы постояли, разглядывая шнурки на своих ботинках.
– Ты не хочешь выпить где-нибудь долбаного пива?
– В баре?
– На хрен бар! В барах одни козлы, ищущие, с кем потрахаться. В пабе. Выпьем долбаного пива в приличном долбаном пабе.
Я подумал, что выпить пива в пабе с подходящим по возрасту другом даже лучше, чем в баре, как я собирался, потому что мне не хотелось находиться в обществе козлов, стремящихся к совокуплению.
– Сколько тебе лет? – спросил я Макса.
– Тридцать, блин, девять. Так ты хочешь долбаного пива или болтать будем?
А мне тоже тридцать девять лет, как Вы, Ричард Гир, уже знаете.
Юнговская синхронистичность.
Unus mundus.
Unus mundus!
– Конечно, я очень хочу выпить с тобой пива в пабе.
– Тогда пошли. Следуй, блин, за мной.
Макс направился вперед быстрыми шагами, я старался не отставать. Так мы протопали шесть или семь кварталов и зашли в полутемный паб с поручнем вокруг стойки и ирландскими пейзажами на стенах.
Мы сели на табуреты и поставили ноги на медный приступок, совсем как по телевизору.
Это было потрясающе.
Бармен был толстый и хмурый.
– Что вам? – спросил он.
– Два долбаных пива, блин, – сказал Макс.
Бармен наклонил голову набок и посмотрел на Макса, прищурившись:
– Какого долбаного сорта?
– Какой, блин, сорт ты предпочитаешь? – спросил меня Макс.
– Я не знаю… – сказал я, ведь я не очень часто пью пиво.
– Два долбаных «Гиннеса», – заказал Макс.
– О’кей, блин, – отозвался бармен и шлепнул два небольших картонных кружка на стойку перед нами.
Над полками с бутылками был подвешен телевизор, по нему показывали шоу, в котором людям надо было преодолеть полосу препятствий шириной примерно один фут. Полоса тянулась по краю бассейна, а с другой стороны ее ограничивала огромная стена, из которой выскакивали боксерские перчатки и сшибали зазевавшихся людей в воду. Мы видели, как несколько человек попытались пробежать по полосе, но все они оказались в воде. Всякий раз, когда их сшибали, раздавался забавный звук, как в мультфильме, будто распрямлялась какая-то сжатая пружина или кто-то пронзительно свистел в свисток. Затем женщина гигантских размеров двинулась по полосе, широко расставив ноги и раскинув руки, как паук. Публика в пабе приветствовала ее одобрительными возгласами.
– Двенадцать пятьдесят, блин, – сказал бармен, поставив кружки с темным пивом на картонки перед нами.
– Ты должен ему семь долларов, – сказал Макс. – У нас, блин, не любовное свидание.
Я вытащил из кошелька семь долларов и отдал их бармену.
Мы с Максом чокнулись кружками и стали потягивать пенистое пиво и смотреть по телевизору, как несколько мужчин и женщин пытаются пробежать по плавающим в озере мячам. Целью было добежать до чего-то типа платформы. Люди, конечно, падали в воду, и при этом опять раздавался мультипликационный звук, а в пабе все кричали и стонали. Макс давился от смеха, поднимал кружку в воздух и вопил свое коронное: «Алё, какого хрена?»
Мы не разговаривали, но меня это вполне устраивало. Я был счастлив, что могу считать одну из своих жизненных целей достигнутой.
Допив пиво, Макс сказал:
– Я пас. Мне надо домой – проверить, как там сестра.
Я спросил, тоже допив пиво:
– С ней что-то не в порядке?
– Да нет, все, блин, в порядке, кроме того, что она не тоскует по Алисе так, как я. Она, блин, немножко странная, но сестра есть, блин, сестра.
«Спроси его, что в ней странного», – прошептали мне на ухо Вы, Ричард Гир. Я спросил.
– Да просто ее долбаные волосы всегда свисают ей на лицо. Она работает в этой долбаной библиотеке. Она притворяется, блин, очень пугливой, и несколько лет назад она попала в дерьмовую ситуацию. Но теперь она в порядке, только немножко огрызается. И еще всегда беспокоится, если не знает, где я нахожусь. Я же не сказал ей, что буду пить с тобой пиво, потому что до самого вечера, блин, не знал о твоем существовании.
Я чуть не задохнулся, будто мне все ребра переломали. А сердце прямо огнем горело.
Я только что пил пиво с братом Библиодевушки!
Отец Макнами назвал бы это причастием.
– Что с тобой? – спросил Макс. – У тебя такой вид, будто ты обосрался.
– Да нет, все в порядке, – с трудом произнес я. – Просто мне надо идти.
– Алё, что за хренотень? – крикнул мне вдогонку Макс, когда я быстрыми шагами направился прочь от него.
Так я прошагал, наверное, целый час, пока не пришел домой. Отец Макнами молился на коленях в гостиной.
– Отец Макнами! – сказал я.
– Да, Бартоломью? – откликнулся он, приоткрыв один глаз.
– Мне надо кое-что сказать вам. Вам это покажется бредом.
– Тогда, видимо, без алкоголя не обойтись, – сказал он.
Отец Макнами со стоном поднялся с колен, налил нам виски, и мы сели за кухонный стол. Я рассказал ему всю вышеописанную историю, включая то, что я схожу с ума по Библиодевушке. Я никому еще не признавался в этом и теперь испытывал удивительно приятное чувство.
Когда я закончил свой рассказ, отец Макнами улыбнулся и сказал:
– Я очень рад за тебя. Любовь – это прекрасно.
– Как вы думаете, что это значит?
– Что это?
– То, что я совершенно случайно оказался объединен в пару с братом Библиодевушки.
– Почему ты называешь ее Библиодевушкой? – спросил он, закусив губу и прищурившись.
Я не знал, что ответить, и повторил свой вопрос:
– Абсолютно случайно нас сегодня объединили в одну группу с ее братом. Как вы думаете, это значит что-нибудь?
– Не могу сказать.
– Это не может быть божественным вмешательством?
– Бог не посвящает меня в свои планы в последнее время. Но я очень рад за тебя, Бартоломью. Твое здоровье! – сказал он, подняв стакан и сделав приличный глоток.
Допив первую порцию, мы повторили.
Я испытывал такое ощущение, будто я излучаю свет, мне было тепло и очень хорошо, но отец Макнами, казалось, находился где-то далеко.
Я был немного навеселе, когда ложился спать. Мне опять приснилась мама, но на этот раз никакая опасность ей не угрожала.
Мы с мамой сидели во внутреннем дворике нашего дома и пили чай с мятой, которую мы выращивали в ящиках на окне. Был душный летний вечер. Вдали слышался гром, время от времени мы видели, как полыхают зарницы. В воздухе чувствовалось электричество. Посмотрев на меня, мама сказала:
– Как ты думаешь, почему Ричард называет тебя толстым? – Она изобразила руками кавычки и произнесла это слово низким тоном, подражая мужскому голосу, но, конечно, это звучало совсем непохоже на Вас, Ричард Гир. По выражению ее лица можно было понять, что это прозвище ей не нравится.
– Это лучше, чем «дебил», – сказал я.
Мама хлопнула себя по колену и стала хохотать, пока не начала задыхаться и слезы не побежали по ее щекам. Успокоившись наконец, она сказала:
– Кому могла прийти в голову мысль, что ты умственно отсталый? Ты умнее большинства людей, но большинство людей неправильно оценивают ум.
Я отвел взгляд, а когда снова посмотрел на маму, она превратилась в маленькую желтую птичку.
Птичка минуту-другую что-то пела мне, а затем взлетела прямо к зарницам, которые сверкали каждые несколько секунд, так что это было похоже на строб-импульс.
– Мама! – крикнул я.
И проснулся.
Ваш преданный поклонник Бартоломью Нейл8
– Мама! – крикнул я.
И проснулся.
Ваш преданный поклонник Бартоломью Нейл8
«Чтобы ты не мог перенести вида их мучений»
Дорогой мистер Гир!Венди пришла на этот раз в темных очках.
У них были довольно большие овальные стекла, похожие на лежащие на боку яйца (узким концом они были обращены к ушам, а широкие концы сходились на переносице). Оправа была белая. Очки закрывали чуть ли не все лицо, а нос из-за них казался маленьким, как у кролика.
– Добрый день, отец Макнами, – обронила Венди, проходя через гостиную, где он молился на коленях, сцепив руки перед собой.
Он не пошевелился, но открыл один глаз, которым старался втянуть нас в себя. Глаз был похож на дыхало кита, высунувшееся из воды. Он всосал весь воздух, какой был в комнате.
Или на колодец, притягивающий тебя, – правда, не настолько, чтобы ты упал в него, но все же заставляющий наклониться к воде.
Затем глаз захлопнулся, отец Макнами продолжил молитву, а мы с Венди проследовали в кухню.
Она села и сняла пальто, но очки оставила, и это показалось мне странным.
– Как прошла групповая терапия? – спросила она. – Вы произвели на Арни очень хорошее впечатление.
– Хорошо прошла. Лучше, чем я ожидал.
Тут я улыбнулся, а Вы, Ричард Гир, прошептали у меня в уме: «Продолжай. Скажи ей». Я чувствовал, что Вы гордитесь мной. И поэтому я добавил:
– А после этого я добился одной из моих жизненных целей.
– В самом деле? – произнесла она очень громко и воодушевленно и даже подалась ко мне. – Какой именно?
Я бросил взгляд на ее маленькое левое колено, которое было черным, потому что она носила лосины под шерстяной юбкой, улыбнулся и ответил:
– Я пил пиво с подходящим по возрасту приятелем в пабе. И это после первой же встречи с Арни.
– Бартоломью! Я горжусь вами! – сказала она, но произнесла это с таким ненатуральным энтузиазмом, что это огорчило меня. – И кто был этот счастливец, ваш приятель?
– Макс.
Ее оранжевые брови выскочили вверх из-под белой оправы.
– Макс из терапевтической группы?
– А в группе только два человека? Я думал, что терапевтические группы больше, – сказал я, потому что это действительно меня удивило.
– Мы распределяем людей по двое, чтобы они были, так сказать, партнерами, приятелями, поддерживающими друг друга. Мы не хотим приводить таких людей, как вы или Макс, в замешательство, заставляя их посещать большую группу. Начинать надо с малого.
– Макс горюет по кошке Алисе, – сказал я, просто сообщая факт.
– Люди горюют по самым разным поводам. Наверное, тут не надо оценивать и сравнивать причины.
Я кивнул, полностью соглашаясь с ней и думая, что далай-лама тоже кивнул бы, если бы присутствовал у нас на кухне.
– А что вы пили? – спросила Венди.
– «Гиннес».
– Ух ты! Я обожаю «Гиннес». Говорят, что «Гиннес» полезен, одна из самых полезных марок пива. Кажется, то вещество, которое придает ему черноту, полезно для сердца. Я что-то читала об этом. Поэтому я всегда выбираю «Гиннес». И его слишком много не выпьешь – это пиво очень насыщенное. Так что можно сказать, что оно к тому же самое безопасное. Я рада, что вы с Максом…
– Почему вы сегодня в очках? – спросил я.
Вопрос был логичным. Люди обычно не носят темные очки в помещении. Венди до сих пор ни разу не надевала их, приходя ко мне. Так что вопрос выскочил у меня сам собой, но я тут же понял, что он очень непростой и приятной беззаботной беседы у нас не получится. Будто мы поменялись ролями и я стал консультантом; по крайней мере, у меня было такое ощущение. Я как бы чувствовал, что должен им стать, что надо что-то сделать и сделать это должен я.
Венди запнулась и несколько секунд молчала, обдумывая ответ. Мысленно я представил себе, как она смотрит вверх и влево, но точно я не мог сказать из-за двух черных стекол, в которых были видны два отражения круглого плафона под потолком, две одинаковые механические луны.
Наконец она сказала:
– Я играла в софтбол с моим другом и его приятелями и не успела увернуться от одного из ударов. Хотите полюбоваться?
Я ничего не ответил, но она тем не менее сняла очки. Ее левый глаз распух и был практически закрыт. Вся глазная впадина переливалась желтым, пурпурным и зеленым цветами, как бензиновая лужа.
– Судя по выражению вашего лица, мне лучше надеть очки, – сказала Венди и, сделав это, улыбнулась, но неискренне, что было еще неприятнее, чем вид ее синяка.
«Помнишь, какие синяки были у нее на руке на прошлой неделе? – мысленно услышал я Ваш шепот, Ричард Гир. – Этой женщине нужна помощь. Надо ее спасать».
На ее запястье все еще имелось покраснение, хотя и гораздо более слабое, чем прежде.
Сердитый человечек у меня в желудке вовсю мутузил меня руками и ногами.
Было ясно, что она попала в беду.
Я даже вспотел.
– Бартоломью, – обратилась она ко мне. – Вы хорошо себя чувствуете?
Я кивнул и стал рассматривать свои шнурки.
– Выглядите вы неважно.
Я крепился как мог, стараясь ничего не говорить.
– Что случилось?
Я понимал, что, если скажу то, что думаю, это только ухудшит дело.
– Бартоломью?
Внутри у меня что-то менялось.
– Вы можете открыто говорить со мной. Это вполне надежно. Вы можете…
Я потерял контроль над собой, и у меня вырвалось:
– Я гляжу на ваш глаз и невольно чувствую вашу боль. Такое со мной бывает.
Я уже давно никому не говорил такого. Наверное, это Вы, Ричард Гир, говорили через меня. Наверное, я как бы играл роль, произносил то, что было написано в сценарии. По опыту я уже знал, что теряю друзей из-за таких высказываний и становлюсь одиноким. Я не хотел этого говорить. «Кретин!» – воскликнул маленький человечек у меня в желудке.
(Должен признаться, что в последнее время все во мне как-то раскрепощается, я чувствую себя как какой-нибудь цветок, впервые раскрывающийся миру. Я не понимаю, почему это происходит, и не контролирую этот процесс. Цветы же не думают: «Наступил май, дай-ка я потянусь к солнцу и раскрою свой кулак в открытую ладонь». Они вообще не думают, а просто растут. Когда наступает нужный момент, их стебли распускают разноцветные лепестки и цветы становятся красивыми. Я не стал красивее, чем был при маме, но чувствую себя как раскрывающийся кулак или как распускающийся цветок, как загоревшаяся спичка или целая грива красивых волос, рассыпающихся после того, как женщина развязывает удерживавшую их ленту. Очень многое, ранее невозможное, становится возможным. Я думаю, что, может быть, именно по этой причине я не плакал и не горевал, когда мама умерла. Разве лепестки цветка плачут и горюют, когда они покидают зеленый стебель? Может быть, я провел первые тридцать восемь лет своей жизни внутри своего стебля? Меня занимают очень многие вещи, Ричард Гир, и когда я читаю о Вашей жизни, мне кажется, что и у Вас были когда-то подобные мысли и именно поэтому Вы бросили колледж и не стали фермером, как Ваш дедушка, или страховым агентом, как Ваш отец. И по той же причине многие считают Вас замкнутым, тогда как Вы просто стараетесь быть самим собой. Я читал, что, учась в колледже, Вы ходили в одиночестве в кино и проводили там долгие часы, изучая игру актеров, развитие сюжета и другие особенности киносъемки. Вы обучились всему этому самостоятельно. Наверное, тогда Вы были еще в стебле, прежде чем распуститься в знаменитую мировую кинозвезду Ричарда Гира с такими яркими лепестками. Но, как я понял из Вашей биографии, это было нелегко. Вы очень долго играли на сцене. В одной книге написано, что в Вашей квартире в Нью-Йорке не было ни воды, ни отопления. А потом Вы снялись в очень многих фильмах, прежде чем стали знаменитым. Вы всегда соперничали с Джоном Траволтой, и сначала Вам платили гораздо меньше, чем ему. Но теперь Вы стали Ричардом Гиром. Ричардом Гиром!)
– Вы эмпатичны, – произнесла Венди кокетливо, пытаясь увести разговор в сторону, к менее значительному, потому что о менее значительном всегда проще говорить. – Это хорошо, – сказала она. – Мне нравится это в вас. Чуткость импонирует женщинам. Может быть, сейчас как раз удачный момент для того, чтобы поговорить о вашей другой цели – побывать в баре с женщиной.
Она не поняла, что я имел в виду, сказав, что чувствую ее боль, но Вы-то поняли, Ричард Гир. Вы прошептали мне на ухо: «Я понимаю. Твой мозг может видеть. Он сопоставляет факты. Ты видишь этого мужчину, его лицо и то, что он делает с ней, когда злится. Ты видишь, как она пытается защититься от его ударов. Закрывает лицо своими тонкими детскими руками. Но он большой, сильный и красивый, он образован и убедителен, окружен защитной оболочкой респектабельности и всеобщего уважения. Потом она долго плачет в одиночестве, пока он не возвращается. Она опять закрывает голову руками, но на этот раз он не бьет ее. Он говорит, что очень сожалеет и не знает, что нашло на него. Даже плачет. Он плачет. Он просит прощения. Он говорит, что любит ее. Он говорит, что старается не терять контроль над собой. Он говорит, что это передалось ему от отца, который бил его, когда он был маленьким, и что он пытается вырваться из этого порочного круга. Он старается говорить тем же языком, какой использует она в своей работе. Она думает, что может спасти его, и это тебя восхищает. Она думает, что терпит неудачу как психолог, еще даже не начав работать по-настоящему. Как она будет помогать другим, если не может решить собственные проблемы? Ночью она одна смотрит в окно спальни сквозь свое призрачное отражение, стараясь не замечать его, но разглядеть себя. Она старается отчаянно, но безуспешно и страдает. Ты способен видеть вещи мысленно, Бартоломью, и это великий дар. Не надо прятать его от меня. Я понимаю, почему ты прячешь его от остальных. Почему ты до сих пор не говорил мне о нем и какие трудности переживал из-за него в прошлом. Как ты притворялся, что не владеешь им, пытался быть как все, но не мог. Я знаю, что ты увидел смерть своей матери задолго до того, как это произошло, и потому ты не испытываешь потребности скорбеть сейчас – ты скорбел об этом, пока она была еще жива. Знаю, что ты видишь людей насквозь, когда ты позволяешь своему мозгу работать так, как только он один умеет. Я вижу, ты сознаешь, что сейчас наступило твое время. Именно сейчас. Тебе сделали этот подарок давным-давно, но ты ждал все эти годы и только сейчас срываешь оберточную бумагу, чтобы достать подарок из коробки».