Она не заметила, как мимо, стараясь не выказать удивления, прошагал длинноволосый брюнет, а затем и ассасин.
Дождалась, пока все уйдут вперед, села прямо на тропинку, подняла дрожащие руки к лицу и закрыла ладонями лицо.
Пусть уходят насовсем.
А она останется.
(Sia — Dressed In Black)
Два человека — он и она,
А между ними глухая стена.
Из расстояний и прожитых лет,
Горьких падений и ярких побед.
Из недосказанных вовремя фраз,
Из равнодушия поднятых глаз,
Из необъятной, как море, тоски,
И не протянутой в горе руки.
Из подозрений и мелких обид,
Из выяснений, где больше болит.
Из череды мимо пройденных лиц,
Из перевернутых вроде страниц.
Можно пытаться друг друга забыть,
Можно на горло любви наступить,
Только Создателем предрешено –
Два человека, а сердце одно.
(автор: Марина Яныкина)
Она не знала, как и когда наступило время обеда.
Шла медленно и в самом конце. Не пошла бы вообще, но за ней вернулся ассасин, поднял с земли, подождал, пока у нее перестанут дрожать колени, какое‑то время вел, держа за руку. Молчал, ни о чем не спрашивал, а она ничего и никого не видела вокруг. Не хотела на поляну, не хотела новую стоянку, не хотела в палатку и к озеру. Вообще больше ничего не хотела.
И меньше всего смотреть в глаза Канну.
Райна думала, что за свою жизнь испытала такую боль, сильнее которой уже никогда не будет, — ошиблась. Нет боли хуже пустоты, когда внутри все немеет, перестает чувствовать, как будто отмирает, неспособное выдержать навалившееся горе.
Кто‑то ходил вокруг, разводил новый костер, шуршал рюкзаком; все молчали.
Райна сидела на бревне, сложив руки на коленях, и смотрела прямо перед собой. Она оглохла и ослепла.
Она одеревенела.
Наверное, кто‑то что‑то ел. А, может, и нет.
Шли минуты. Или часы. Когда она очнулась и кое‑как выплыла из оцепенения, на полянке потрескивал костерок, стояли вокруг рюкзаки, но никого вокруг не было.
Ушли. Куда все ушли?
И сразу поняла — они обсуждают ее. Находятся где‑то рядом и говорят о ней. Ставит миллион — точно говорят! Что она слабачка, что не стоило ее, наверное, вообще куда‑то вести, что…
Сердце тут же задохнулось от паники — она должна их найти, должна все это услышать, оправдать себя! Вскочила с бревна, огляделась, на несколько секунд затихла и прислушалась. И точно — слева из чащи звучали приглушенные голоса.
Крадучись, ступая как можно тише, она пробралась туда, где к ней стояли спиной. Говорил киллер, стратег слушал:
— Так не делают, Канн. Клиентов не оскорбляют — на них просто работают. Ты повел себя в высшей мере непрофессионально.
— А я должен был молчать? Когда она привязалась и тут же заговорила о личном?
— Ты разучился в ответ молчать?
— Извини, сорвался! Не выдержал, когда эта, — в этом месте повисла такая гнетущая пауза, что Райна успела подумать о целых пяти нецензурно звучащих словах, — …пигалица начала давать мне советы, как жить? Да кто она вообще такая?
— Наш клиент.
— Она убийца, Рен. И не говори мне, что я должен был об этом молчать.
— Должен был.
— Наверное, должен был, — Аарон сплюнул за землю. Процедил зло: — Только, знаешь, я до сих пор не пойму, чем ей помешала эта бабка? Старуха, Рен! Я понимаю, если бы кто‑то другой, но немощная бабка?
На этом месте Райна не выдержала — задрожала, затряслась, как осенний лист, сжала руки в кулаки и выкрикнула:
— Я ее не убивала! Не убивала, слышишь? Я ее…
Они повернулись к ней одновременно — застыли, как изваяния.
— Я ее…
Она никак не могла продолжить фразу — мешали подступившие от негодования жгучие слезы. У нее тряслось все, что может трястись, — колени, руки, подбородок.
— Я ее… любила, — последнее слово Райна прошептала. — Очень любила.
Глаза Канна прищурились от ярости.
— То есть ты никого не убивала, так? Давай, скажи мне.
Деревянная от боли, она нашла силы и смелость ответить:
— Убивала.
Ей все равно. Пусть знает — все равно он ее ненавидит, и уже ничего не исправишь.
— Видишь, я же тебе говорил! Не прутся в такие походы безгрешные люди…
Райна не стала дослушивать. Вновь ослепшая и оглохшая, возродившаяся и умершая изнутри, развернулась и побрела назад, на поляну.
Не увидела того, как посмотрел на стратега друг, не услышала брошенного в сердцах слова "дурак".
На ватных ногах она плелась назад к костру.
Где‑то и когда‑то она читала, что "стыд — это энергия смерти". И теперь поняла, почему. Когда стыдно за себя чуть — чуть, хочется уйти от людей, скрыться. Никого не видеть, не слышать, не бояться, что осудят. А когда стыдно сильно, хочется умереть. Потому что сам перестаешь верить, что чего‑то стоишь, что кому‑то можешь быть дорог или полезен, потому что такой — жалкий и никчемный — больше не хочешь топтать ногами землю.
Пусть топчут достойные.
Они так и не смогли ее больше уговорить идти посередине процессии. Как ни убеждал ее Рен или Баал в том, что замыкать цепочку должен мужчина — так безопаснее, — Райна либо садилась на тропку и сидела пеньком, не желая двигаться с места, либо плелась в самом конце цепочки.
К вечеру, когда солнце вновь начало клониться за лес и им навстречу неизвестно откуда вывернул Майкл, она не подошла, не поздоровалась и вообще не подняла глаз.
*****
(Johannes Linstead — Between ears)
Их бревенчатый дом, стоящий посреди соснового леса, выглядел сосредоточением уюта — двухэтажный, с резным балконом, растущими в кадках цветами и стоящими на крыльце креслами, — тихий рай для утомленных путников.
Ночевать сегодня собирались здесь.
— Как путь? — вопрошал проводник. — Не подвела ли погода? Нормально ли спалось в палатках?
Он пригласил всех на ужин.
Внутри оказалось не хуже, чем снаружи, — деревянная мебель — чуть грубоватая, но удобная на вид, — цветастые подушки, узорчатые коврики, расшитая на столе скатерть, потрескивающий в стене камин; похожая на тень Райна заняла самое дальнее кресло в углу и теперь рассматривала убранство. Когда наткнулась взглядом на нечто, лежащее у стены, удивилась — шкура? Тушка? Неужели Макйл промышляет в здешних лесах охотой? Это она не уважала и потому почти расстроилась. Почти. Потому что в этот момент бежевая шкурка дернулась, поднялась с пола кошачья голова с длинными ушами, и на Райну взглянули круглые золотистые глаза.
Живой! Он живой!
Ее изумленный взгляд перехватила вошедшая в комнату женщина:
— Не пугайтесь — это наш питомец. Арви. Он — сервал.
Сервал — это дикий кот?
И вдруг накатило облегчение — хорошо, что не тушка, хорошо, что питомец. Хоть на вид и дикий.
А Марика оказалась роскошной. Высокой, темноволосой и темноглазой. Из той породы женщин, которые выглядят на миллион, даже будучи одетыми в обычный вязаный свитер, домашние леггинсы и тапочки. Волосы блестят, будто вымытые сотней шампуней и бальзамов, на лице безупречный, почти незаметный макияж, глаза хитрые и смеются. От такой и не поймешь, чего ожидать — то ли того, что ласково пригласит к столу, то ли насмешки — мол, как ты могла выйти из дома без маникюра? Казалось, она когда‑то была безмерной гордячкой, а потом вдруг осознала что‑то жизненно — важное и непостижимым образом сменила отношение к людям. Превратилась из тигрицы — дамы, которой Райна мечтала когда‑нибудь стать, — в нечто настоящее, живое. Просто в человека.
Разве так бывает?
А вот оно как. Значит, Майклу повезло. Повезло даже больше, чем она подумала поначалу. Оба интересные, яркие, спокойные и теплые — прекрасный союз. Два человека и странный кот; наблюдая за общением хозяев, Райна даже временно забыла про собственное беспрестанно болящее сердце.
— За стол, все готово! Садимся за стол.
Ее усадили у стены. Напротив стояли эмалированные керамические чашки и кружки, блестели от холода графины с соком и чем‑то покрепче, сверкало хромированными боками столовое серебро — его достали специально для гостей. Хозяева предпочли давно полюбившиеся им и идущие этому месту деревянные ложки.
Райна бы тоже попробовала деревянной ложкой, но ей такой не дали, а голоса она подавать не собиралась. Ела мало и молча, разговоры слушала вполуха, мечтала об одном — как можно скорее подняться в спальню и остаться в одиночестве. Здесь — снова друзья, а она лишняя.
Впрочем, как и всегда.
Но выйти из‑за стола так просто не получалось — почему‑то не желал сдвигаться с места сидящий рядом проводник (в другую сторону стена), а беседа все текла и текла. О том, сколько у Майкла и Марики на Уровне домов, о том, где находятся и легко ли добираться. Ребята спрашивали, откуда на столе столько печенья и очень даже городской на вид выпечки. Марика смеялась:
— Это все Изольда — бесконечно что‑нибудь заказывает, а потом передает нам, когда выходим в город. Я ведь постоянно шныряю туда — сюда — работа. Иногда пишу сценарии в квартире, иногда здесь, но здесь лучше отдыхается, а не работается. Поверьте, как посмотришь из окна на горы, так все мысли о том, что "надо", вылетают из головы. Так и выходит, что, вроде как, села что‑нибудь написать, а уже обнаружила себя на озере. Или в озере с бабочками на голове. Или гуляющей в Золотом лесу — ну уж сильно там красиво и каждый раз по — разному.
Про "Магию" Райна слушала с интересом. Где это — Золотой лес? И почему "Золотой"? И какие здесь обитают бабочки? Она пока ни одной не видела, а ведь заметила бы, если бы поймала взглядом порхание крыльев. Бабочек Райна любила.
— А сервал с вами? — вдруг неожиданно включилась она в беседу.
— Со мной везде и всегда. Иногда с Майком.
— И когда в город ходите?
— Ага. Он уже и к машине привык, и к обилию людей на улицах. Вот только люди к нему не привыкли, считают меня взбалмошной и экстравагантной. К счастью, с деньгами можно позволить себе иметь любую репутацию.
В этот момент ее прожег взгляд Аарона — Райна ощутила его кожей. Резко повернула голову, наткнулась на якобы ничего не выражающие серые глаза, равнодушное лицо и расслабленную позу и отвернулась. Замолчала, ушла в себя.
Вновь говорили о ком‑то незнакомом — о том, как поживает некая Бернарда и Клэр, занимается ли до сих пор витражами Элли, не цепляется ли к Антонио Хвостик?
Кто такой Хвостик? Пес или кот?
После прозвучавших за столом как минимум десяти незнакомых имен, Райне начало казаться, что где‑то там, в Нордейле, этих знакомых существует целый клан — веселая и шумная компания, состоящая из закадычных друзей. Какой‑то Стивен, Тайра, Халк, Меган, Дэлл, Шерин… Как же их много.
Ей снова сделалось грустно. Печально от того, что людей на свете много, а она сама так и не нашла тех, с кем ей было бы комфортно общаться. Да и не хотелось ей после встречи с Джокером ни с кем общаться. Хотелось одиночества. С такими шрамами, как у нее, ни с кем не общаются и в хорошее уже не верят.
— Можно я выйду? Подышу.
Ягодного компота она уже напилась, отварной картошки с мясом наелась, а постоянно удерживаться от того, чтобы не смотреть на Аарона, устала. Незачем ей больше на него смотреть — только тяжелее на сердце. Никогда ей уже не достанется ни одной его улыбки и ни одного доброго слова. А любоваться тем, кто тебя ненавидит, больно.
— Конечно.
Майкл отодвинулся.
Ни на кого не глядя и стараясь не задеть тарелки, Райна осторожно выбралась из‑за стола и направилась к выходу из комнаты.
Вечер на Магии пах по — особенному: вечерним лесом, влажными кочками, далеким озером и разбредающимися в разных направлениях тропками.
Она не стала задерживаться у двери, куда любой, кому приспичило покурить, вышел бы в первую очередь, — обошла дом кругом и заметила, что с обратной стороны есть еще одно крыльцо — не такое широкое, как первое, — поменьше. Без кресел, зато с удобными перилами — эдакий балкон у самой земли.
Подошла к деревянному ограждению, оперлась на него руками, склонилась, разом ссутулилась — не для кого держать осанку, — всмотрелась пустым взглядом в утонувший в сумрачной синеве лес. Тихонько шумели деревья, уже почти сливались в сплошную стену стволы.
Да, здесь — именно здесь — она чувствовала себя комфортней. Одна. За стеной от всех. В тишине и вакууме — одинокая, безрадостная, вновь ощутившая, как тоскливо и пусто внутри; против воли крутился, словно заевшая пластинка, сегодняшний разговор с Аароном.
Плохой разговор. Жуткий. Разъевший кислотой изнутри.
А сам Аарон — живой и теплый — сидел за бревенчатой перегородкой, под крышей — вел беседы с хозяевами, улыбался им, шутил, наверное. Ее. И никогда уже больше не ее. И не важно, как близко он сегодня может к ней спать, — ей никогда уже его не коснуться. Ведь она — стерва, ставящая мужиков на колени.
Стыдно. За себя, за свои дела, за то, что была так слаба, что сдалась и мстила. А ведь всего лишь хотела забыть его же, блин, — Канна.
Иногда жизнь глупа и тяжела. Даже в таком красивом лесу.
Кто‑то скрипнул входной дверью; Райна ожидала, что вскоре потянет сигаретным дымом, но вместо этого послышались приближающиеся по хвое тихие шаги.
Кто это — Майк?
Она не ошиблась. Вскоре он собственной персоной стоял с ней рядом. Подошел почти неслышно, оперся на перила рядом, долго стоял молча — тоже смотрел на лес.
Райна думала, он сейчас спросит о чем‑нибудь банальном — о том, нравится ли ей здесь, хорош ли их дом или не тяжело ли шагается по холмам, но проводник удивил ее вновь. Спросил совсем не то, что она ожидала. Не спросил даже — грустно кивнул.
— Вас сегодня кто‑то оскорбил, да?
— Не важно.
Она постаралась, чтобы это не прозвучало грубо — сегодня из нее плохой собеседник, и лучше сразу дать об этом понять.
— Оскорбил и обидел. Я вижу.
Плохо, что видит. От этого еще тяжелее; Райна вздохнула.
— Мне не сказали ничего такого, чего я не заслужила.
— Зря вы так думаете. Судить ведь легко, сложно не судить.
Эту истину она знала и без него, вот только легче от этого не становилось.
— Пусть. Пусть лучше так…
— Как?
— Честно. Зато теперь я знаю.
— Знаете, Райна, ведь на свете нет безгрешных людей. Их просто нет. И потому никто из нас не вправе оскорблять другого.
Она молчала. Что тут скажешь? Потом опустила голову, потерла лицо:
— Я заслужила все это, Майкл. Я делала много… плохого.
— Это неважно.
— Как это — неважно?
— Не важно, Райна. Мы на самом деле никогда не знаем, делаем ли мы плохое или хорошее, — потом нас всех рассудит Создатель. Когда‑нибудь.
Еще один вздох, понурые плечи. Где‑то вдалеке прокричала ночная птица.
— Все изменится, вот увидите.
— Не изменится. Прошлое не изменить.
— А его и не нужно менять. Вы можете изменить будущее.
— Не думаю. Не верю, простите.
— Хотите, я научу вас "как"?
Он шутил? Нет, такой, как Майкл, не стал бы издеваться, но вот так просто взять и научить тому, чему Райна никогда не могла научиться сама?
— Хочу. Только не верю, что сможете.
— Просто послушайте, хорошо?
— Хорошо.
— Вы ведь судите себя, верно?
Отвечать не хотелось. Но Райна кивнула — незачем отрицать очевидное:
— Верно.
— И вы себя стыдитесь.
— Вы не знаете, что именно я делала.
— Как я уже сказал — это неважно. Плохое вы делали или хорошее — не важно. Важно не судить себя. Не винить, не корить, не обижать. Ведь вы, Райна, — с рождения и до смерти — свой самый лучший друг. Лучше нет и не будет. Не отказывайтесь от самой себя. Никогда не отказывайтесь.
— Но как?
— Вот так. Примите себя целиком. Ни "хорошую Райну" и ни "плохую" — "просто Райну". Поймите, что ошибались — все ошибаются, — и идите дальше. Может, без похвалы за содеянное, но и без вины, понимаете?
— Не думаю, что смогу.
— Сможете. И тот, кто вас обидел, вам не нужен.
Слова задели за живое, и она вновь начала погружаться в тягучую печаль. А ее собеседник продолжил:
— Нам всем нужен такой человек, который бы принимал нас такими, какие мы есть. Не только вы должны принимать, но и вас.
— Это бесполезно.
— Значит, не тот человек. Когда вы нужны самой себе, вы нужны всем — всему миру. А если не нужны кому‑то конкретному, отпустите его.
— Пыталась. Не выходит.
— Потому что до сих пор верите, что не заслуживаете его. Что он лучше вас, но это не так. Никто не лучше и не хуже. И вы заслуживаете того, чтобы быть любимой — по — настоящему и сильно.
Хотелось плакать. Тихо глотать слезы.
— И вы станете любимой, как только простите саму себя. Как только сможете сказать себе: "Я — Райна, и я себя люблю. Такую, какая я есть. Просто Райну". А после поймете, что не согласны на полумеры. Раньше вы, наверное, думали, что сами являетесь полумерой? Так?
— Да.
— Так думает каждый, кому за себя стыдно. И потому отпустите стыд. И все станет ясно.
— Думаете?
— Знаю.
— Почему… Почему вы в меня верите? В то, что у меня получится?
Майкл не ответил ей — ответила за него тишина.
"Я знаю. Просто знаю", — прозвучало в ней шорохом сосновых веток.
*****
Не на коврике в палатке и одетой, а на мягкой, чуть скрипучей постели и раздетой — то было гораздо лучше. Ей выделили крохотную с одной единственной кроватью и тумбочкой комнатушку, и Райна лежала на ней, глядя в темный бревенчатый потолок.
Впервые в жизни она пыталась переосмыслить собственную жизнь по — другому — не с позиции "хорошо" и "плохо", а увидеть ее целиком — по крайней мере, ту часть, которую хорошо помнила.
Да, она бывала разной: скупой и щедрой, злой и доброй, униженной и веселой, молчаливой и общительной. Когда‑то она добросовестно работала, стеснялась других людей, чувствовала себя ранимой и уязвимой, испытывала восторг от того, что ждет впереди. После позволила над собой издеваться, скатилась в депрессию, а после в мстительность, искала то, что вернет былой восторг и надежду на то, что все наладится. Она жила. Пыталась что‑то изменить, она ненавидела и любила. Бывала храброй и боялась, мирилась с обстоятельствами или рвалась в бой.