Остров без пальм - Олег Раин 12 стр.

— Сейчас-то куда направляетесь? — поинтересовался он. — В Лиссабон или Брахмапутру?

— В Лондон, — сказал Глеб. — Табак везем. И гепардов.

— Работорговлей, значит, не занимаетесь. Уже неплохо… А там у вас что?

— Там камбуз, а направо моторный отсек, — пояснила я. — Только он затоплен.

— Это скверно, — посочувствовал Роман. — Тяжело, наверное, плыть с затопленным моторным отсеком. Хотя что это я, ты же у нас русалка! Все время забываю… Кстати, я на корму заглядывал, — там и винта одного не хватает. Левого, кажется.

— А мы никуда не спешим. Нам и на одном нормально плывется. — Я кашлянула. Разговор получался нелепый. — Если хочешь, можем угостить э-э… Чаем…

— Раньше бы пришел, ухой накормили, — пояснил Глеб. — Но мы голодные были, все съели. И мидий съели, и сушки с йогуртом.

— Мы же не думали, что ты придешь, — смутилась я.

— В самом деле, какая досада, — Роман скорчил недовольную мину. — Тогда предлагаю другой вариант: сейчас мы надеваем парадные мундиры и перебираемся на мой катер. Потом гребем к берегу, и я веду вас в лагерь.

— В лагерь?

— Ага. К нам как раз профессор из феодосийского музея приехал — изучает нашу находку. Клинок, значит… Ну а мы по такому случаю прикупили кое-что, — и вас угостим.

— Сладкое или алкоголь? — нахмурился Глеб.

— Ну… Честно говоря, и то и другое. Но алкоголем мы злоупотреблять не будем, даю слово. — Роман, переглянувшись со мной, подмигнул. — Одному товарищу на днях хватило уже. С лихвой.

Я неведомо почему покраснела. Чем-то этот Роман приводил меня в замешательство. Я ведь не знала, когда тянула его за волосы, что он окажется таким высоким и симпатичным. Хотя вздор, конечно. Ему же лет двадцать, наверное. Разница, если посчитать, гигантская…

Я мотнула головой, точно вытряхивала из ушей воду. На самом же деле я освобождалась от вздорных мыслей. Это Юлька у нас любила поболтать о накладных ногтях и итальянских ресницах, о высоченных стальных шпильках и челке, которую она однажды выкрасит в офигенно-зеленый цвет. «Только прикинь, Ксюх! — у всех одноклассниц, как у последних лошар, фиолетовые прядки, а я с зеленой!»… Ее подобные мысли всегда заводили. Слушать про зеленый причесон мне тоже было интересно, но я-то точно знала, что будет с отцом и нашими соседями, когда они увидят меня в таком виде. В лучшем случае — истерика, в худшем — паралич с вылезанием глаз из орбит и астматическим приступом. Конечно, кое-кому из соседей недолгий паралич был бы очень полезен, но я росла все-таки доброй девочкой. Даже когда лупцевала кого-нибудь из мальчишек — всегда потом немного раскаивалась. Вот и паралича никому не желала.

— Так мы едем? — поинтересовался Роман.

Я шумно вздохнула. Чем мы, собственно, рисковали? Папа кукует на своей глазной работе, мама загорает на Карибах. Кроме того, в лагерь археологов парни Бизона вряд ли сунутся, а нас там, во всяком случае, накормят.

— Едем, — я отчаянно тряхнула челкой, и Глеб немедленно пальнул в потолок, словно ставил под моим решением точку.

Сюрпризы на то и сюрпризы, чтобы караулить на каждом шагу. Первый, кого мы встретили, попав на территорию лагеря, оказался Витька Анциферов. Представьте себе, этот тип не тратил лето на танцульки с пляжным волейболом, а терпеливо шурудил лопатой, работая на раскопках. Была лишняя ставка, вот и устроился парнишка. И ведь вредина такая, никому ни полслова не сказал! Трудно было поделиться? Может, мы с Юлькой тоже срезали бы маникюр и взялись за лопаты? Хотя с другой стороны — и мы Витьку никогда ни о чем не спрашивали. Такая уж вертелась кругом карусель: всех интересовала исключительно собственная жизнь.

У археологов Витька появлялся обычно с утра и работал до вечера. Но иногда оставался и ночевать, благо мест в палатках хватало. Сегодня по случаю скифской находки и приезда именитого гостя он тоже решил задержаться.

— Не знал, что вы знакомы, — хмыкнул Роман.

— Если семь лет в одной школе и в одном классе, поневоле познакомишься, — отозвалась я. Мне казалось, ответ получился бодрым и юморным, но Витьке моя фраза не понравилась.

— Лучше пойдем деда послушаем… — пробурчал он.

Приехавшего из Феодосии профессора все почему-то именовали «дедом», однако он не думал обижаться. Потому что, в самом деле, походил на деда. Усы росли у него прямо из ноздрей, борода — из ушей. Пожалуй, таких забавных дедуль я еще не встречала, разве что в фильмах про старину да в мультах про Деда Мороза. Но гость из Феодосии Дедом Морозом не был, а был, действительно, профессором археологии. Он и на голове носил не что-нибудь, а настоящий пробковый шлем — из тех, в каких красовались английские колонизаторы. При этом кудлатая бородища профессора скрывала верхнюю половину груди и нервно подрагивала в такт всему, что он говорил. Слушая профессора, юные археологи глядели не в глаза оратору, а на его вздрагивающую бороду. Она гипнотизировала, заставляла внимать каждому слову. Я не сомневалась, что на своих лекциях профессор добивается отменных результатов. У других преподов аудитория балагурила, целовалась, может, даже покуривала тайком, у него же все наверняка цепенели, слушая про разные там эпохи, во все глаза следили за шевелением магической бороды. Я припомнила, что в царской России, если верить фотографиям, учителя и академики поголовно отращивали бороды. Да и цари с министрами им подражали. Теперь становилось ясно почему.

В общем борода феодосийского гостя произвела на меня неизгладимое впечатление. Я даже пожалела на миг, что у девчонок бороды не бывает. Ну мало ли! Красим же мы в классе волосы во все цвета, — вот и бородками могли бы щеголять. Их ведь тоже можно по-разному украшать — косички там всякие, висюльки-фитюльки подвешивать, а еще можно мелировать и завивать…

— О чем задумались, девушка? — галантно коснулся моего плеча Роман. Я вспыхнула и ничего не ответила. Чтобы не выглядеть совсем уж невежливой, покрепче обняла насупленного Глебушку и многозначительно кивнула в сторону деда. Отмазалась, короче. Пусть смотрит на профессорскую бороду и сам соображает, что я имела в виду.

Между тем рукава рубашки дед закатал, а вот галстук почему-то оставил, и это тоже казалось смешным, потому что все вокруг сидели в джинсах, футболках и шортах, только один дед оставался с пробковым шлемом на голове, в брюках, туфлях и рубашке с галстуком. В общем, стопроцентный профессор! Ладно хоть, пиджак догадался снять.

Пылал костер, — его подпитывали сломанными ящиками и толстенными сучьями. Ввысь взлетали облака искр, гомонили голоса, и с далекого неба на земную равнину удивленно взирала полная луна. А может, и не луна это была, а аккуратно высверленная лунка посреди темного небесного льда. И кто-то посматривал через нее на нас всех устроившихся кружком возле донного костра.

Вообще-то под лед я никогда не ныряла, но что-то похожее не раз видела во снах. Не самые приятные, надо признать, были сны. Воздуха нет, нужно срочно всплывать, но вместо полыньи — надо мной только крохотная лунка. А потом вплотную подступало удушье, и я в ужасе просыпалась. Сейчас же и проснуться было невозможно. Огонь трескуче пережевывал полешки, теплый ветерок разглаживал лица, глаза сидящих мечтательно поблескивали, и тем не менее это был все тот же невеселый сон. Мы с Глебушкой сидели на далеком дне подо льдом, и вместо семьи нам предлагалась шумная компания — с костром, с угощением и разговорами. Конечно, они были славными — эти студенты с археологического, но нам-то хотелось совсем другого.

— …Уже бог знает сколько времени, ученые спорят о самых элементарных вещах, — рассказывал между тем бородатый дед. — Что там клинки, стрелы, украшения — мы даже о мерах длины не можем договориться, о той же географии древних.

— О географии? — удивился кто-то из студентов. — Это еще почему?

— Да потому что греки, заселившие Средиземное, Черное и Азовское моря, все измеряли стадиями. В своих компасных картах — портоланах и в описаниях, называемых периплами, они использовали именно эту меру.

— По-моему, про стадии все как раз известно. 178 метров — вроде бы так, — подал голос эрудированный Анциферов.

— А вот и нет, молодой человек! — парировал профессор, и борода его азартно подпрыгнула на груди. — Единого мнения в среде ученых долго не было. Кое-кто полагал, что стадия составляет 197 метров, другие называли числа 178, 184 и 200 метров. И только после многолетних диспутов наконец утвердились на 157 метрах, хотя не факт, что и это число окончательное.

— Вот те на! — присвистнул сосед Романа.

— Дальше еще веселее! — продолжал дед. — Определились со стадией, стали восполнять пробелы в картографии, и тут же выявилась новая загвоздка. Оказывается, в античные времена уровень Черного моря был почти на пять метров ниже современного.

— Пять метров? Это ж несерьезно! У него два кэмэ глубина.

— Правильно, глубина основательная, но дело не в ней, а в картах. Представьте себе, что море мелеет на пять метров и отступает от берега. Это какие же площади окажутся на суше и как изменится общая картина побережий!

Студенты переглянулись.

— Получается, что вся прибрежная зона сегодня затоплена?

— Именно! — профессорская борода победно дрогнула. — И значит, что под водой сегодня находится большая часть античных поселений, и это, друзья мои, существенный удар по всей нашей науке. Можно сказать, теоретический нокдаун. Поскольку море куда безжалостнее, чем суша. Что не растворяет соленая вода, а она, доложу я вам, даже с нефтью справляется! Так вот, то уничтожают многочисленные штормы.

— Да уж… — вздохнула одна из студенток.

— Вот-вот! Огромные волны беспрестанно перемешивают пески и камни, и те, подобно жерновам, перемалывают в пыль строения, корабли, глиняную посуду, бесценный фарфор. Даже посуда из крепчайшего диорита — и та не выдерживает. — Глаза бородатого профессора загадочно блеснули. — Между прочим, многие всерьез полагают, что на диорите вырезали еще атланты. Поскольку даже современные технологии не позволяют изготовлять столь искусную посуду…

Представив себе десятки погибающих на дне поселений, я поежилась. Поняв это по-своему, Роман тотчас накинул на меня свою куртку. Куртка оказалась такой огромной, что разом накрыла меня и Глебушку. Здесь, у костра, нам было совсем не холодно, однако чувствовать заботу Романа было все равно приятно. Он и руку не спешил убирать — обнимал и словно согревал дополнительно. Даже Глебушка не протестовал.

— Попробуй, — Роман протянул мне огромную кружку. — Сразу станет лучше.

— Что это?

— Чай, конечно. Только наш особый — археологический, — шепнул он с загадочным видом.

Чай мы уже пили, но «особый археологический» меня заинтересовал. Взяв кружку, я отважно хлебнула, и жаркая волна омыла меня с головой.

— Ничего себе — археологический!

— Зато согреешься.

Он был прав. Одного глотка хватило, чтобы пожар, зажегшись где-то в районе желудка, пошел распространяться по всему телу. Мне стало уютно и хорошо. Я даже обняла Глебушку покрепче.

А студенты уже заговорили про Аджимушкайские катакомбы, про партизан, прятавшихся в пещерах, вспоминали древнюю Ольвию. А потом разговор перескочил на ацтеков с майя, и все немедленно принялись кричать о том, что даже самые мудрые цивилизации давали маху, не чураясь человеческих жертвоприношений. Студенты с азартом крыли кровожадных жрецов, поносили «палачей» распоследними словами, а профессор хмыкал в свою бородищу и атаковал в ответ еще более жуткими фактами уже из современной истории, когда люди миллионами гибли во времена колонизаций и мировых войн.

— А Первая мировая война? А Вторая? Вспомните количество жертв! А что вытворяли армии цивилизованных стран до этих войн в Индии, в Китае, на Ближнем Востоке? Нет, братцы гуманитарии, все намного сложнее! И прогресс наш, увы, исключительно прикладной. Боюсь, Интернет и тотальная сотовая телефония не исправят положения. Поскольку не в том направлении мы движемся, ребятки.

— Значит, вы за жертвоприношения?

— Да нет, я о другом… Не спорю, во времена древних майя имелись свои жестокие перегибы. Но даже те возмущающие вас жертвы приносились во имя плодородия, во имя мира и милости богов, — сегодняшние войны порождает одна лишь безграничная человеческая жадность. Из-за воды и нефти мы готовы нарушать границы и разжигать жутчайшей силы конфликты. Вот и решайте сами, что же в итоге страшнее…

И снова сидящие у костра принимались спорить — о Наполеоне и Кортесе, о Гарибальди и Че Геваре. Вспоминали совсем уж незнакомые мне имена, склоняя какого-то Пол Пота и диктатора Хусейна, семейство Борджиа и художника Бенвенуто Челлини. Все это нам с Глебушкой было малопонятно, но мы все равно слушали, затаив дыхание, переводя глаза с одного говорящего на другого. А когда появилась на свет гитара, а за ней и вторая, мир окончательно преобразился. Пространство и время пропали, мы очутились в удивительной капсуле, где ничего, кроме музыки и нашей, пляшущей от огненных язычков поляны, не существовало.

Это пел Роман. Сильные пальцы его ловко скакали по струнам, сосед Романа ему подыгрывал. Ничего удивительного, что во взглядах, обращенных к поющему, светилось немое обожание. Особенно у одной загорелой девицы — с васильковыми глазами и светлыми косичками. Последнему ослу было ясно, какие чувства она питает к Роману. Днем, вероятно, маскировалась, как хамелеон, а теперь не находила в себе сил притворяться. Хлопала своими симпатичными васильками и даже рот приоткрыла. Верно, и я глядела на Романа с таким же глуповатым видом, потому что пару раз поймала на себе осуждающий взор Анциферова. Но мне было не до Витьки. Напряжение последних дней, наконец-то, спало. Перезвон гитар сам по себе наполнял необъяснимой силой, еще и «чай археологический» подействовал. А от песен у меня просто начинало кружить голову. Оно и понятно! Это вам не плеер с наушниками и не забитое нудными диджеями радио, — слушать живой голос было во сто крат лучше! И конечно, в такую минуту Романа невозможно было не любить.

Досадуя на русоголовую конкурентку, я все-таки успевала порадоваться, что оказалась в тот хлопотный вечер в нужном месте и в нужную минуту. Небось, русоголовая в море за Романом не полезла! Вообще, наверное, понятия не имела, что он тонет. Видно, не сработало любящее сердечко. Может, и не любило?

Хотела бы я взглянуть на себя со стороны. Волосы торчком, рот до ушей, в глазах пляшущие огоньки костра. А может, не так уж страшно я и выглядела? Зазвал ведь Роман меня сюда. И в судьбу я тоже немножечко верила. Верила, что она мудрее всех нас — и точно знает, кто кого должен спасать. Обласканный судьбой Роман встряхивал черными кудрями и продолжал выдавать песню за песней:

Порывисто вздохнув, я предположила, что влюбилась в него еще позавчера. Когда тихонько тянула и тянула к берегу. Но поняла это только сейчас — где-то на третьей или четвертой песне. Любовь — она ведь как болезнь, сначала подхватываешь вирус, живешь с ним и даже понятия не имеешь, что он творит свое черное дело. А потом — хлоп! — и ты уже с температурой и в лихорадке, а в голову лезет всякая дребедень.

В одном из виденных мною фильмов кто-то кому-то говорил, что влюбляться на войне противоестественно. Вот и мне, только что потерявшей семью, укравшей брата, скрывающейся от всего мира на полузатопленном судне, было противоестественно хорошо. Наверное, потому что одиночество мое закончилось. Пусть ненадолго, может, на один-единственный вечер, но это в самом деле произошло. И Глебу, и мне стало по-настоящему тепло. От куртки Романа, от его песен, от ярко горящего костра. Само собой, студенты не могли заменить дома и мамы с папой, но как же мы устали от своего одиночества! Там, на «Варе», мерзли не тела, а души. Теперь они стремительно оттаивали. И не хотелось думать о том, что будет завтра и послезавтра, Глеб слушал одним ухом мое сердце, другим — песни Романа. И я тоже слушала. Внимала, млела и трепетала.

Странные мысли бродили в моей забубенной головушке. По идее, я должна была бы страдать, но я отчего-то не страдала. То есть какая-то моя часть продолжала тосковать по родителям, но другой — той, что сидела сейчас у костра, обнимала сонного Глебушку и слушала ухарское пение студентов, было светло и покойно. А главное, я научилась думать о том, о чем раньше и мыслей не было. Ведь худшее, что может случиться с людьми, это смерть близких или война. И то и другое страшно, и того и другого не зазорно бояться. Но ведь войны нет, и мама с папой пребывают в добром здравии — не чихают и даже не кашляют. Спрашивается, с чего же я схожу с ума? Почему хмурюсь и каждую минуту злюсь на родителей?

Вот любит, например, парень девушку — до того любит, что никуда от себя не отпускает, ревнует к каждому фонарному столбу, гонки по пустякам затевает. Любовь это? По-моему, чистая фигня. Получается, он — бай, она — рабыня? А если она не любит его? Или разлюбила? Бывает ведь так. Прошло время, огляделась — и полюбила, скажем, другого королевича. Или поняла, что ошибалась. И что теперь делать? Удерживать ее? Заставлять по новой в себя влюбляться? Или придушить, как Отелло Дездемону? Так это уже страсти-мордасти по-мадридски, а вовсе даже не любовь. Потому что если в самом деле любишь, то прежде всего желаешь счастья любимому, и чтобы все у него было пучком, и все клеилось. А если любишь его исключительно при себе родном, то это жаднилово сплошное. Типа, если люблю, значит, он обязан быть моим, и только моим, — лежать в карманчике, в сейфе, в шкатулке. Только это уже не любовь, а феодализм какой-то. Не любят тебя — отпусти человека! Вздыхай на дистанции и терпи. А не терпится, так в мыслях люби, в сердце — или в чем там у тебя получается!