— Давай скорѣй письмо, Андрюша, давай…
Андрей проснулся, вылѣзъ изъ-подъ шалаша и почесывался. Арина взяла у него письмо, попробовала разбирать писанное, но ничего не разобрала.
— Горе мое, дѣвушка, что вотъ я по писанному читать не могу, сказала она Аграфенѣ.
— Зажигайте костеръ, да кипятите воду для чаю! командовалъ имъ Андрей. — Будемъ пить чай, такъ за чаемъ прочту. — Смерть башка трещитъ. Авось, хоть чаемъ отопьюсь. Сманили меня мужики въ кабакъ — ну, и выпилъ, прибавилъ онъ, покрутилъ головой, зѣвнулъ и опять повалился на землю внизъ лицомъ.
— Да прочти ты мнѣ письмо-то! крикнула ему Арина.
— Прочту. Надъ нами не каплетъ. Ладьте чай, а я къ тому времени поотлежусь, пробормоталъ Андрей и сталъ потягиваться.
LXIV
На берегу весело горѣлъ костеръ, кипятя воду въ желѣзномъ чайникѣ, подвѣшанномъ на трехъ кольяхъ. Около костра сидѣли Арина и Аграфена. Тутъ-же помѣщался на чуркѣ и Андрей. Онъ былъ безъ картуза и съ всклоченной головой и все еще не могъ окончательно разгуляться отъ сна и позѣвывалъ. Всѣ приготовлялись читать письмо изъ деревни, которое вертѣла въ рукахъ Арина, жаждавшая съ нетерпѣніемъ узнать, что ей пишутъ отецъ и мать. Наконецъ она не вытерпѣла и крикнула:
— Да читай-же, Андрей, письмо! Ну, что ты идоломъ-то сидишь!
— Дай малость разгуляться, отвѣчалъ Андрей. — Вотъ чашечку чайку выпью, разгуляюсь и прочту. Заварила чай-то — ну, и наливай. Чего его кипятить-то!
Арина налила чашки чаемъ. Андрей выпилъ, опять зѣвнулъ, вздохнулъ и принялся разбирать письмо.
— Первое понятно, а что дальше — разобрать трудно, сказалъ онъ.
— Да ужъ читай. Втроемъ-то какъ-нибудь разберемъ, торопила его Арина.
Андрей прочелъ:
— «Любезной дочери нашей Аринѣ Гавриловнѣ отъ родителевъ твоихъ Гаврилы Матвѣича и Анны Савишны… и шлемъ низкій поклонъ и посылаемъ родительское благословеніе на вѣки нерушимое… — вотъ тутъ опять не яственно, пробормоталъ онъ, остановившись.
— Пишутъ-ли, по крайности, что деньги-то отъ меня получили? спрашивала Арина.
— Постой… „А что до телушки“…
— Есть, есть у насъ телушка… подсказала Арива. — Корову послѣ масляной продали, а телушку оставили. То-есть она уже не телушка, а огулявшись, но мы ее такъ только называли. Отелилась она, что-ли? Да нѣтъ, рано ей отелиться. Ей телиться въ концѣ мая.
— „А что до телушки, продолжалъ Андрей и опять остановился. — А что до телушки, то она сказала…
— Кто: сказала? Что ты врешь! Нешто телушка можетъ говорить? улыбнулась Аграфена.
— Чернила-то ужъ такія въ письмѣ, что и самъ писарь по нимъ не разберетъ. Слѣпо.
— Ну, гдѣ-же въ деревнѣ лучшихъ-то взять. Слава Богу, что такія есть, оправдывала Арина.
— „Яловая“… прочелъ Андрей и сообразивъ, продолжалъ:- „А что до телушки, то она оказалась яловая“…
— Господи Іисусе! Да какъ-же это могло случиться?! Все говорили, что стельна, стельна — и вдругъ… Что-нибудь да не такъ… проговорила Арина.
— Нѣтъ, такъ… А что до телушки, то оказалась яловая, и мы ее продали лавочнику… Продали лавочнику и купили“…
— Новую корову купили? удивлялась Арина. — Да на какія деньги имъ купить-то?
— „И купили сѣмена для полосъ“…
— Ахъ, на телушкины деньги купили у лавочника сѣмена. Ну, такъ… А только какъ-же это такъ телушка-то!..
— Бываетъ… поддакнула Аграфена. — Это отъ злыхъ людей, отъ порчи… Кто-нибудь по злобѣ испортилъ. У насъ у старосты въ прошломъ году тоже корова вотъ такъ-то: думали — стельна, зиму кормили, анъ оказалась яловою. Узнали потомъ, кто и испортилъ. Филиппъ Кривой… Староста у него овецъ за недоимки со двора свелъ, и онъ на него по злобѣ и испортилъ ему корову.
— Кто-бы у насъ-то могъ испортить? Мы живемъ безобидно, не ссоримся… недоумѣвала Арина, покачала головой, слезливо заморгала глазами и прибавила: — Вотъ ужъ подлинно: гдѣ тонко, тамъ и рвется! Ни съ кѣмъ мы, кажись, не ссорились… Ну, годъ! На что имъ теперь корову купить?!
— Ты моли Бога, что хоть съ сѣменами-то они теперь стали, перебила Арину Аграфена.
— Ахъ, дѣвушка! Да вѣдь телушку-то жалко!: Ну, читай, Андрей…
— „И посѣялись… но сухо и дождей нѣтъ… такъ что мо… такъ что молоть… Нѣтъ, не молоть… такъ что молебствовать сбираемся міромъ“…
— Ну, скажи на милость! Тамъ дождей нѣтъ, а здѣсь съ одного дожди… сказала Аграфена. — Просушиться не можемъ — вотъ до чего дожди.
— „А за два рубля тебѣ, любезная дочь наша, спасибо“…
— Какъ за два рубля?! Да вѣдь я имъ семь послала! воскликнула Арина. — Сначала два, а потомъ пять…
— Пять-то рублей, должно быть, еще не получали. Далеко вѣдь отъ насъ почта-то, сказалъ Андрей и продолжалъ:-…„дочь наша, спасибо, но этихъ денегъ мало и ты разсорь..! разсорься“… Нѣтъ, не разсорься… „Разсто… разса“… Разсада, что-ли?
— Про капустную разсаду, должно быть, что-нибудь? У насъ дѣйствительно за баней три грядки капусты сажаютъ. Лавочникъ разсаду выведетъ, у него покупаютъ и сажаютъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, не разсада… Другое слово, отвѣчалъ Андрей. — „И ты разстарайся“ — вотъ что… И ты разстарайся и пришли еще рублевъ восемь»…
— Да откуда-же я ихъ возьму? что здѣсь деньги-то на землѣ валяются, что-ли? обиженно заговорила Арина.
— Да вѣдь не получали они еще пять-то рублей… Получатъ и удовлетворятся. «Еще рублевъ восемь на корову. Тогда довольно будетъ. А безъ коровы невозможно… А на Пасхѣ у насъ… пьяные… коровы»… Нѣтъ, не коровы… «А на Пасхѣ у насъ пьяные проходили деревней и у сосѣдей ригу зажгли отъ трубокъ, такъ что «наша баня погорѣла»…
— Вотъ насланіе-то! заговорила Арина и заплакала.
Чтеніе письма прервалось. Андрей началъ пить чай. Арина отъ горя не дотрогивалась до чаю. Андрей утѣшалъ ее, говоря:
— Ну, чего ревешь-то? Дѣло Божье… Да и на что имъ лѣтомъ баня? Можно и въ рѣчкѣ помыться, сосѣди въ баньку свою пустятъ, ну, а къ зимѣ, Богъ дастъ, построятся.
Напившись чаю, онъ, хотя съ трудомъ, но дочиталъ и окончаніе письма. Дальше въ письмѣ стояло слѣдующее:
«А насчетъ упокойницы Акулины сообщили въ домъ, что померла. И всѣ очень убивались и плакали, и продали пѣтуха и служили панихиду по ейной душѣ. А ребенокъ ейный здоровъ и просятъ они насчетъ армяка ейнаго и одежи, чтобъ прислали съ оказіей. У нихъ очень голодно въ дому, такъ что еще хуже насъ, а денегъ никто не шлетъ»…
— Свой, что-ли, мнѣ имъ армякъ-то послать? Акулининъ армякъ мы съ демянскими бабами проѣли, говорила Арина. — А изъ платья что-же? Душегрѣя и платьишко при Акулинѣ въ больницѣ остались. Чулки ейные у меня есть шерстяные, но рваные, дыра на дырѣ. Потомъ есть платокъ ситцевый, тоже рваный…
— Поѣдешь въ деревню, сама имъ отдашь. Стоитъ-ли рвань-то съ оказіей пересылать! Эко, подумаешь, наслѣдство! проговорила Аграфена.
Наконецъ Андрей дочиталъ письмо до конца. Оно кончалось поклонами отъ дальнихъ родственниковъ, поклономъ Аграфенѣ отъ ея матери.
— Жива старуха — ну, слава Богу! воскликнула Аграфена радостно и перекрестилась, — а ужъ я уѣхала, такъ куда плоха она была. Кашляла и откашляться не могла… — Грудь сдавило. Вотъ тоже ничего не пишетъ, а вѣдь я ей четыре рубля послала.
— Сказано, сказано… подхватилъ Андрей. — О деньгахъ сказано: «шлетъ родительское благословеніе на вѣки нерушимо и благодаритъ за деньги»…
Письмо было дочитано, Андрей передалъ его Аринѣ и сказалъ:
— Отоспался я за день-то… Ночью работать буду… Напиленныхъ-то дровъ только не много, чтобы колоть ихъ. Не помнитъ-ли со мной кто изъ васъ сегодня ночью? спросилъ онъ у дѣвушекъ.
— Я не могу… отвѣчала Арина. — Смучилась я сегодня съ этой Анфисой… Всю душу она у меня вытянула. Да вѣдь и обратно пѣшкомъ шли верстъ двадцать. Нѣтъ, мнѣ только-бы прикурнуть. Страхъ какъ спать охота.
— Ну, я съ Андреемъ поработаю. Мнѣ спать не больно хочется, вызвалась Аграфена. — Завтра отосплюсь.
Она весело улыбнулась, подмигнула Андрею и прибавила:
— Только ужъ ты за это завтра подсолнухами угости.
— Ну, вотъ… Стоитъ объ этомъ разговаривать! Баранокъ даже завтра къ чаю фунтъ куплю, отвѣчалъ Андрей и сталъ скручивать изъ газетной бумаги махорочную папиросу.
LXV
Напившись чаю, Андрей и Аграфена принялись пилить дрова, а Арина, закутавъ голову въ байковый платокъ, а сама завернувшись въ армякъ, полѣзла подъ шалашъ спать. Легла Арина усталая, совершенно измученная, но судьба не послала ей спокойнаго сна. Мѣрное шипѣніе пилы, врѣзывающейся въ мокрое дерево, начало уже навѣвать на Арину сонъ, но вдругъ шипѣніе пилы остановилось и Арина услыхала веселый говоръ Андрея и Аграфены. До Арины донесся даже смѣхъ Аграфены и выкрикъ ея: «оставь, не балуй»! Арина вздрогнула и стала прислушиваться къ говору, но о чемъ говорили Андрей и Аграфена, разобрать она не могла. Въ сердцѣ Арины мгновенно заговорила ревность, Арина не утерпѣла и вылѣзла изъ-подъ шалаша, дабы посмотрѣть на Аграфену и Андрея. Свѣтъ отъ костра давалъ возможность видѣть все явственно. Аграфена и Андрей стояли другъ противъ друга, держась за концы въѣвшейся въ дерево пилы, и оба улыбались. Андрей что-то шепнулъ Аграфенѣ, Аграфена перегнулась къ Андрею, размахнулась и шутя, сшибла съ головы его картузъ. Замѣтивъ, что Арина выставила изъ-подъ шалаша голову и смотритъ на нихъ, Андрей и Аграфена тотчасъ-же перестали разговаривать. Поднявъ картузъ, Андрей смущенно спросилъ Арину:
— Чего тебѣ не спится-то? Говорила, что намучилась, а сама не спишь.
Арина не знала, что отвѣтить, хотѣла промолчать, но, наконецъ, нашлась и сказала:
— Ноги что-то ломитъ.
— Это съ устатку. Спи… пробормотала Аграфена.
Аграфена и Андрей опять запилили. Арина спрятала голову подъ навѣсъ, но спать уже окончательно не могла. Сонъ отлетѣлъ отъ нея. Ревность давала себя знать. Арина опять стала прислушиваться. Андрей и Аграфена сначала пилили молча, но наконецъ Андрей заговорилъ. Что онъ говорилъ, Аринѣ опять не было слышно: и говоръ былъ тихій, да и шипѣніе пилы мѣшало. Наконецъ пила, перепиливъ плаху, умолкла и Аринѣ послышались явственно слова Андрея:
— Совсѣмъ неугомонная. Это вѣдь она меня къ тебѣ ревнуетъ. Ну, да шутъ съ ней!
Арина вздрогнула и опять выставила изъ-подъ шалаша голову. Андрей отбрасывалъ въ сторону отпиленное полѣно, увидалъ ее и опять проговорилъ, на этотъ разъ уже съ раздраженіемъ въ голосѣ:
— Что на тебя нѣтъ угомону!
Арина хотѣла ему сказать какой-то упрекъ, но вмѣсто упрека съ дрожаніемъ въ голосѣ произнесла:
— О покойницѣ Акулинушкѣ раздумалась. Надо будетъ по ней панихиду здѣсь на селѣ отслужить.
— Такъ вѣдь не сейчасъ-же служить панихиду. Спи, чего голову-то выставляешь!
Пила опять зашипѣла. Арина снова спряталась подъ шалашомъ и уткнула лицо въ пестрядинную котомку, замѣняющую ей подушку. Слезы подступали ей къ горлу и душили ее, голову щемило, въ вискахъ бились жилы.
«Господи Боже мой! Неужто онъ мнѣ измѣняетъ?» думалось ей про Андрея… «Да и она-то, она-то, подлячка, съ нимъ заигрываетъ», мелькало у ней въ головѣ, когда она вспомнила, какъ Аграфена сшибла у Андрея картузъ. «Надо подсмотрѣть, надо подсмотрѣть», твердила она мысленно.
Арина притворилась спящей, а сама держала ухо на сторожѣ. Пила шипѣла, но среди ея шипѣнья слышался тихій говоръ Андрея и Аграфены. Арина силилась разслышать, что они говоритъ, но разслышать было невозможно и это ее несказанно мучило. Нѣсколько разъ при остановкѣ шипѣнія пилы, Арина покушалась снова выставить голову, дабы видѣть Андрея и Аграфену, но всякій разъ удерживала себя отъ этого. Губы ея шептали:
— Пускай расшутятся, пускай… Пускай подумаютъ, что я уже уснула. Полежу еще…
Такъ прошло съ полчаса. Шипящая пила время отъ времени умолкала, но умолкала все на короткое время. Наконецъ она умолкла на болѣе продолжительное время. Послышался разговоръ Андрея и Аграфены. Слышенъ былъ смѣхъ Аграфены. Арину такъ и тянуло выставить голову, дабы посмотрѣть на нихъ, но она удерживала себя и по прежнему шептала:
— Пускай расшутятся, пускай… Подожду еще немножко…
И она ждала; дабы показать Андрею и Аграфенѣ, что она спитъ, она стала даже притворно храпѣть, но въ это время раздалось громкое хихиканье Аграфены. Арина больше не выдержала и тихо стала вылѣзать изъ подъ шатра.
При свѣтѣ костра она увидѣла слѣдующую картину: Андрей и Аграфена сидѣли на большой чуркѣ. У ногъ ихъ валялась пила. Андрей въ одной рукѣ держалъ тлѣющуюся папиросу, а другой обнялъ Аграфену за шею и что-то шепталъ ей. Аграфена сидѣла потупившись и перебирала складки своего платья. Выставившейся изъ подъ шалаша Арины они не видали, а потому и не измѣняли своего положенія. При видѣ такой картины, кровь быстро прилила къ головѣ Арины. Арина хотѣла закричать Андрею и Аграфенѣ какое-то ругательство, но совладала съ собой, удержалась и продолжала смотрѣть, и прислушиваться. Она видѣла, какъ Андрей притянулъ Аграфену къ себѣ и поцѣловалъ.
Аграфена не отбивалась отъ него, а только сказала:
— Смотри… Арина увидитъ…
— Не увидитъ. Дрыхнетъ. Угомонилась. А хоть-бы и увидала, такъ плевать… Что мнѣ она? Такая-же, какъ и ты, землячка. Вѣдь не повѣнчавшись я съ ней… довольно громко отвѣчалъ Андрей.
— Не кричи. Чего ты кричишь-то? На ссору тебѣ лѣзть хочется, что-ли?
Аграфена покосилась на шалашъ, но тамъ не видать было Арины. Арина спряталась. Она лежала внизъ лицомъ, уткнувшись въ котомку, и тихо плакала. Слезы такъ и лились изъ ея глазъ и мочили пестрядь котомки. Проплакала она долго, но вылѣзать изъ подъ шалаша больше уже не пыталась. Пила долго еще не шипѣла, Арина слышала шаги Андрея и Аграфены, слышала какъ звякнулъ котелокъ около шалаша Андрея, задѣтый чьей-то ногой, слышала тихій говоръ, она понимала, что Андрей и Аграфена куда-то уходили, слышала, какъ они опять вернулись, какъ пила опять зашипѣла — и все это время проплакала тихими, горькими слезами. Наконецъ слезы нѣсколько успокоили Арину, что-то тяжелое постепенно начало откатывать у ней отъ сердца, и она заснула тревожнымъ сномъ.
Когда на утро Арина проснулась, Аграфена лежала рядомъ съ ней подъ шалашомъ, закутанная съ головою въ полушубокъ, и спала. Арина вспомнила, что она видѣла ночью, и сразу вспыхнула ненавистью къ Аграфенѣ.
«Подлая тварь… А еще землячка и товарка приходится»! подумала она про Аграфену и, какъ-бы изъ чувства какой-то гадливости, стараясь не задѣть ее, вылѣзла изъ-подъ шалаша и въ раздумьѣ сѣла на дровяную чурку.
Голова у Арины была тяжела, ломило въ затылкѣ, стучало въ вискахъ. Хотѣлось плакать, но сзлезы не шли изъ глазъ.
LXVI
Долго просидѣла Арина на чуркѣ передъ остывшимъ костромъ, пригорюнившись и въ раздумьѣ о своемъ положеніи. Она думала объ измѣнѣ Андрёя, о коварствѣ своей подруги и землячки Аграфены. Ночное происшествіе не приводило ее въ бѣшенство, но произвело на нее удручающее дѣйствіе. Облегчивъ себя слезами ночью, она теперь уже не плакала, но только грустила. Ей было больно, обидно. Оскорбленное самолюбіе не давала ей покоя.
«И зачѣмъ только я была такая дура, что повѣрила ему»?! нѣсколько разъ повторяла она мысленно, покачивая головой. — «Эхъ, будь при мнѣ покойница Акулинушка — ничего этого не случилось-бы, а вотъ нѣтъ ея и впала я въ проруху. Что тутъ дѣлать? Какъ теперь быть?» задавала она себѣ вопросы — и не находила отвѣта.
Солнце уже поднялось довольно высоко, у сосѣдей повсюду шипѣли пилы и стучали топоры, а Арина все еще сидѣла на чуркѣ, какъ истуканъ. Дровъ за ночь было напилено Андреемъ и Аграфеной много, передъ Ариной они валялись грудами Арина должна была начать ихъ раскалывать и укладывать въ полѣнницы, но работа не шла ей на умъ. Явилась какая-то апатія къ труду. Такъ просидѣла она еще въ четверть часа и, немного поуспокоившись, встала.
— Эхъ, завей горе въ веревочку, дѣвушка! Выла глупа, неосторожна, такъ и казнись. Сама себя раба бьетъ, что худо жнетъ, пробормотала она и хотѣла, по заведенному утреннему порядку, зажечь костеръ; стала уже складывать полѣнья для костра, но взглянувъ на шалаши, изъ-подъ которыхъ торчали ноги Аграфены и Андрея, вздрогнула и разбросала полѣнья, говоря: «Къ чему все это? Зачѣмъ? что я имъ за батрачка такая»!
Чтобы какъ-нибудь убить время, Арина отправилась къ прежнимъ своимъ товаркамъ, демянскимъ женщинамъ. Онѣ уже работали. На горящемъ кострѣ въ котелкѣ кипѣла вода.
— Богъ на помочь, сказала имъ Арина.
— Спасибо, отвѣчали женщины и спросили ее:- А ты что-жъ не работаешь?
— Андрей и Аграфена пилили въ ночь и теперь спятъ. Мнѣ нужно-бы колоть дрова, да что-то не можется.
Демянскія женщины взглянули на нее и заговорили:
— Да, да, смотри какая блѣдная, лица на тебѣ нѣтъ. Смотри, дѣвушка, и ты не захворай, какъ Анфиса. Долго-ли до грѣха? Свалиться не долго!
На Арину опять напала грусть и она отвѣчала:
— А свалюсь, такъ туда мнѣ и дорога. Одно только, тятеньку съ маменькой жаль, потому все-таки я имъ помощница.
— Ну, не одни тятенька съ маменькой. Есть еще и третій, кого жаль, улыбнулась Фекла, намекая на Андрея.
Арина вспыхнула. На блѣдныхъ щекахъ выступили багровыя пятна.
— Пожалуйста, Фекла Степановна, не говори мнѣ объ немъ, заговорила она. — Этотъ человѣкъ плевка не стоитъ, а не токмо что жалѣть его!
— Какъ? Теперь ужъ ругаешь? Вотъ дѣвка-то! То миловалась съ нимъ, а теперь, на-кося, ругаетъ! Что? Или повздорили? спросила Фекла.
Демянскія женщины побросали работать и въ удивленіи смотрѣли на Арину. Та помедлила, поморгала глазами, подумала, говорить-ли ей или молчать, и отвѣчала:
— Вздорить не вздорила, а просто онъ подлецомъ оказался.
Женщины многозначительно переглянулись и кивнули другъ дружкѣ.
— Съ Грушкой снюхался? задала вопросъ Фекла, и тотчасъ-же прибавила:- Вѣрно. — Видѣли ужъ вотъ наши бабы, какъ онъ съ ней за дровами обнявшись сидѣлъ и пряниками ее потчивалъ, когда мы съ тобой Анфису въ больницу возили. Подлецъ, совсѣмъ подлецъ! Да и кромѣ тебя на него тутъ одна дѣвушка плачется. Крестецкая она. Съ теткой она тутъ. Онѣ вонъ тамъ подъ деревней пилятъ. До тебя-то онъ къ нимъ примазался, съ ними пилилъ, подластился къ дѣвкѣ, а потомъ и въ сторону, съ товарищемъ сталъ пилить.
— И какъ это только дѣвки вѣрятъ! вздыхали демянскія женщины, крутя головами.