— Той самой, которая сгноит вас в Бастилии, господин офицер, если вы сейчас же не замолчите!
Виконт направился к карете.
Филипп подошел к дверце.
— Господин виконт Жан Дюбарри! — сказал он. — Имею честь настаивать на том, чтобы вы вышли.
— Ах, вот как! Я спешу! — отвечал виконт, безуспешно пытаясь захлопнуть дверцу.
— Еще одна минута, сударь, — продолжал Филипп, придерживая левой рукой дверцу кареты, — и я даю честное слово, что проткну вас насквозь.
Свободной правой рукой он выхватил шпагу.
— О Боже! — вскричала Шон. — Да это просто убийство! Отдайте лошадей, Жан, отдайте скорее!
— А, вы мне угрожаете? — рассвирепел виконт и, в свою очередь, схватил шпагу, лежавшую на переднем сиденье.
— Я готов перейти от угрозы к действию, если вы сию же минуту не выйдете, вы меня поняли? — взмахнув шпагой, воскликнул молодой человек.
— Мы так никогда не уедем, — шепнула Шон на ухо Жану. — Уговорите этого офицера.
— Никто не может меня ни уговорить, ни заставить силой, когда речь идет о моем долге, — вежливо поклонившись, возразил Филипп, слышавший слова молодой дамы. — Лучше посоветуйте господину виконту подчиниться; в противном случае именем короля, которого я представляю, я буду вынужден либо убить виконта, если он согласится драться, либо арестовать, если он откажется.
— А я вам говорю, что уеду, и вы не сможете мне помешать! — взревел виконт, выпрыгнув из кареты и взмахнув шпагой.
— Это мы сейчас увидим, — заметил Филипп, приготовившись к защите, — вы готовы?
— Господин лейтенант! — обратился к нему бригадир, возглавлявший шестерку находившихся в подчинении Филиппа солдат эскорта. — Господин лейтенант! Не прикажете ли…
— Не двигайтесь, сударь, — отвечал лейтенант, — это наше личное дело. Итак, господин виконт, я к вашим услугам.
Мадемуазель Шон пронзительно вскрикнула; Жильбер мечтал только об одном: чтобы карета стала такой же глубокой, как колодец, где он мог бы укрыться.
Жан ринулся в наступление. Он безупречно владел шпагой — оружием, требующим не столько физической силы, сколько расчетливости.
Однако злость, очевидно, изрядно мешала виконту. Филипп, напротив, легко и изящно орудовал клинком, словно находился в фехтовальном зале.
Виконт отскакивал, затем делал резкий выпад, атаковал то справа, то слева, громко вскрикивая наподобие полковых учителей фехтования.
Сжав зубы и не спуская глаз с противника, Филипп был почти неподвижен; он все подмечал, угадывая каждое его движение.
Все, включая Шон, в полном молчании следили за происходящим.
Поединок продолжался уже несколько минут. Все финты, крики и ложные отступления Жана ни к чему не приводили. Филипп, внимательно наблюдавший за противником, не сделал ни одного выпад.
Вдруг, вскрикнув от боли, виконт Жан отпрянул назад.
Его манжета обагрилась кровью, мгновенно начавшей стекать по пальцам на землю: точным ударом шпаги Филипп пронзил противнику предплечье.
— Вы ранены, сударь, — заметил он.
— Я сам вижу, черт побери! — проговорил Жан, бледнея и роняя шпагу.
Филипп поднял шпагу и подал виконту.
— Идите, сударь, — сказал молодой человек, — и не делайте больше глупостей.
— Черт возьми! Если я их делаю, я сам за них и расплачиваюсь, — проворчал виконт. — Поди сюда, Шон, милая, поди скорее, — обратился он к сестре, соскочившей с подножки кареты и спешившей к нему на помощь.
— Справедливости ради прошу вас признать, сударыня, — проговорил Филипп, — что не я виноват в случившемся; весьма сожалею, что был вынужден обнажить шпагу в присутствии дамы.
Отвесив поклон, он отошел в сторону.
— Распрягайте лошадей, друг мой, и ведите в конюшню, — приказал Филипп хозяину станции.
Жан погрозил Филиппу кулаком, тот пожал плечами.
— Тройка возвращается! — закричал хозяин. — Куртен! Куртен! Немедленно запрягай их в карету этого господина.
— Хозяин… — попытался возразить кучер.
— Молчи! — перебил его тот. — Не видишь, господин торопится!
Жан продолжал браниться.
— Сударь, сударь! — закричал хозяин. — Успокойтесь! Вот вам лошади!
— Да, — проворчал Дюбарри, — твоим лошадям следовало бы здесь быть на полчаса раньше.
Топнув ногой от отчаяния, он взглянул на раненную навылет руку, которую Шон перевязывала носовым платком.
Вскочив в седло, Филипп отдавал приказания таким тоном, будто ничего не произошло.
— Едем, брат, едем, — проговорила Шон, увлекая Дюбарри к карете.
— А арабский жеребец? — возразил тот. — А, да пусть он идет ко всем чертям! Мне сегодня решительно не везет!
Он сел в карету.
— А, прекрасно! — воскликнул он, заметив в углу Жильбера. — Теперь мне и ног не вытянуть!
— Сударь, — отвечал молодой человек, — я очень сожалею, что помешал вам.
— Ну-ну, Жан, — вмешалась мадемуазель Шон, — оставьте в покое нашего юного философа.
— Пусть пересядет на козлы, черт побери!
Краска бросилась Жильберу в лицо.
— Я вам не лакей, чтобы сидеть на козлах, — обиделся он.
— Вы только посмотрите на него! — усмехнулся Жан.
— Прикажите мне выйти, и я выйду.
— Да выходите, тысяча чертей! — вспылил Дюбарри.
— Да нет, сядьте напротив меня, — вмешалась Шон, удерживая молодого человека за руку. — Так вы не будете мешать моему брату.
Она шепнула на ухо виконту:
— Он знает человека, который только что ранил вас.
В глазах виконта промелькнула радость.
— Прекрасно! В таком случае пусть остается. Как имя того господина?
— Филипп де Таверне.
В эту минуту молодой офицер проходил как раз рядом с каретой.
— А, это опять вы, молодой человек! — вскричал Жан. — Сейчас вы торжествуете, но придет и мое время!
— Как вам будет угодно, сударь, — спокойно отвечал Филипп.
— Да, да, господин Филипп де Таверне! — продолжал Жан, пытаясь уловить смущение в лице молодого человека, не ожидавшего услышать свое имя.
Филипп в самом деле поднял голову с удивлением, к которому примешивалось некоторое беспокойство. Но он тут же овладел собой и, с необычайной грациозностью обнажив голову, произнес:
— Счастливого пути, господин Жан Дюбарри!
Карета рванулась с места.
— Тысяча чертей! — поморщившись, проворчал виконт. — Если бы ты знала, как я страдаю, дорогая Шон!
— На первой же станции мы потребуем врача, а молодой человек наконец пообедает, — отвечала Шон.
— Ты права, — заметил Жан, — мы не обедали. А у меня боль заглушает голод, но я умираю от жажды.
— Не хотите ли стакан бургундского?
— Конечно, хочу, давай скорее.
— Сударь! — вмешался Жильбер. — Позволительно ли мне будет заметить…
— Сделайте одолжение.
— Дело в том, что в вашем положении лучше отказаться от вина.
— Вы это серьезно?
Он обернулся к Шон.
— Так твой философ еще и врач?
— Нет, сударь, я не врач. Но надеюсь когда-нибудь им стать, если будет на то воля Божья, — отвечал Жильбер. — Просто мне приходилось читать в одном справочнике для военных, что в первую очередь раненому запрещено давать ликеры, вино, кофе.
— Ну, раз вы читали, не будем больше об этом говорить.
— Господин виконт! Не могли бы вы дать мне свой платок? Я смочил бы его вон в том роднике, вы обернете руку платком и испытаете огромное облегчение.
— Пожалуйста, друг мой, — сказала Шон. — Форейтор, остановите! — приказала она.
Форейтор остановил лошадей. Жильбер поспешил к небольшой речушке, чтобы намочить платок виконта.
— Этот юноша не даст нам переговорить! — заметил Дюбарри.
— Мы можем разговаривать на диалекте, — предложила Шон.
— Я сгораю от желания приказать трогать, бросив его здесь вместе с моим платком.
— Вы не правы, он может быть нам полезен.
— Каким образом?
— Я от него уже получила весьма и весьма важные сведения.
— О ком?
— О дофине. А совсем недавно, при вас, он сообщил нам имя вашего противника.
— Хорошо, пусть остается.
В эту минуту появился Жильбер, держа в руках платок, смоченный в ледяной воде.
Как и предсказывал Жильбер, от одного прикосновения платка к руке виконту стало гораздо легче.
— Он прав, я чувствую себя лучше, — признался он. — Ну что же, давайте поговорим.
Жильбер прикрыл глаза и насторожился, однако ожидания его обманули. На приглашение брата Шон отвечала на звучном диалекте, который не воспринимало ухо парижанина: оно не различает в провансальском наречии ничего, кроме раскатистых согласных и мелодичных гласных.
Несмотря на самообладание, Жильбер не смог скрыть досады, что не ускользнуло от мадемуазель Шон. Чтобы хотя немного его утешить, она мило ему улыбнулась.
Улыбка дала Жильберу понять, что им дорожили. В самом деле, он, земляной червь, касался руки виконта, которого сам король осыпал милостями.
Ах, если бы Андре видела его в этой чудесной карете!
Он преисполнился гордости.
О Николь он и думать забыл.
Брат с сестрой продолжали беседовать на непонятном диалекте.
— Прекрасно! — неожиданно вскричал виконт, выглянув из кареты и улыбнувшись.
— Что именно? — спросила Шон.
— Нас догоняет арабский жеребец!
— Какой еще арабский жеребец?
— Тот самый, которого я собирался купить.
— Взгляни-ка, — сказала Шон, — это скачет женщина. Ах, какое восхитительное создание!
— О ком вы говорите, о даме или о коне?
— О даме.
— Окликните ее, Шон. Может быть, она вас не испугается. Я готов предложить тысячу пистолей за коня.
— А за даму? — со смехом спросила Шон.
— Боюсь, мне пришлось бы разориться… Так позовите же ее!
— Сударыня! — крикнула Шон. — Сударыня!
Однако молодая женщина, с огромными черными глазами, в белом плаще, в серой шляпе с длинным плюмажем, промелькнула стрелой, обогнав карету. Она прокричала на скаку:
— Avanti! Djérid, avanti![11]
— Она итальянка, — проговорил виконт. — Черт побери, до чего хороша! Если бы мне не было так больно, я бы выпрыгнул из кареты и побежал за ней.
— Я ее знаю, — сказал Жильбер.
— Ах, вот как? Наш деревенский парень — ходячий адрес-календарь этой провинции! Он что же, со всеми знаком?
— Как ее зовут? — спросила Шон.
— Лоренца.
— Кто она?
— Подруга колдуна.
— Какого колдуна?
— Барона Джузеппе Бальзамо.
Брат и сестра переглянулись.
Казалось, сестра спрашивала:
«Не права ли я была, оставив его?»
«Разумеется, права!» — взглядом отвечал ей брат.
XXIII
МАЛЫЙ УТРЕННИЙ ВЫХОД ГРАФИНИ ДЮБАРРИ
Теперь предлагаем читателям покинуть мадемуазель Шон и виконта Жана, торопящихся на почтовую станцию по шалонской дороге: мы приглашаем вас посетить другое лицо из той же семьи.
В бывших апартаментах мадам Аделаиды ее отец Людовик XV поселил графиню Дюбарри, которая вот уже около года была его любовницей. Он следил за тем, каков будет результат этого своеобразного государственного переворота, как отнесется к этому двор.
Благодаря непринужденным манерам, жизнерадостному характеру, неистощимой бодрости, шумным фантазиям фаворитка короля превратила когда-то безмолвный дворец в стремительный водоворот; она оставила при себе лишь тех обитателей дворца, кто принимал участие в общем веселье.
Из ее несомненно небольших апартаментов — если учесть силу власти занимавшей их особы — ежеминутно следовали либо приказание о празднествах, либо сигнал к увеселительным зрелищам.
Самым удивительным в этой части дворца было, пожалуй, то, что уже с раннего утра, то есть с девяти часов, по великолепной лестнице подымалась блестящая толпа увешанных бриллиантами визитеров, которые потом смиренно устраивались в полной изящных безделушек приемной. Избранные с нетерпением ожидали появления из святилища своего божества.
На следующий день после описанных нами событий в деревушке Лашосе, около девяти часов утра, то есть в час священный, Жанна де Вобернье поднялась с постели, накинув на плечи пеньюар из расшитого муслина, сквозь прозрачное кружево которого проглядывали округлые ножки и белоснежные руки. Жанна де Вобернье, затем мадемуазель Ланж, наконец графиня Дюбарри (по милости ее бывшего покровителя г-на Жана Дюбарри) была — нет, не подобна Венере, — разумеется, прекраснее, чем Венера, на вкус мужчины, отдающего предпочтение естеству перед выдумкой. У нее были восхитительные волнистые светло-каштановые волосы, белая атласная кожа с голубыми прожилками, томные лукавые глаза и изящно очерченные капризные коралловые губы, за которыми прятались жемчужные зубки; повсюду были ямочки: на щечках, подбородке, пальчиках. Стройностью стана она могла бы соперничать с Венерой Милосской. Она была в меру полная, и ее соблазнительная полнота великолепно сочеталась с безупречной гибкостью всего тела. Все эти прелести г-жи Дюбарри оказывались доступны взглядам избранных, присутствовавших при ее пробуждении. Людовик XV, ее ночной избранник, не упускал случая вместе с другими приближенными полюбоваться этим зрелищем, следуя пословице, которая рекомендует старикам подбирать крохи, падающие со стола жизни.
Уже несколько минут фаворитка не спала. В восемь часов она позвонила и приказала впустить в комнату свет, ее первого придворного, но не сразу, а сначала сквозь плотные шторы, затем сквозь вуаль. Солнце в тот день было ослепительное; ворвавшись в комнату, оно вспомнило о своих былых приключениях и принялось ласкать своими лучами прелестную нимфу. Она же, вместо того чтобы, подобно Дафне, избегать любви богов, была порой настолько человечной, что снисходила до любви смертных. Ее сверкавшие, словно темные рубины, глаза не припухли после сна, в них нельзя было заметить ни малейшего беспокойства; она с улыбкой разглядывала свое лицо в ручном зеркальце, отделанном золотом и жемчугом. Ее гибкое тело, о котором мы попытались дать читателю некоторое представление, легко поднялось с постели, в которой оно до той минуты покоилось, убаюканное легкими сновидениями; и вот уже фаворитка коснулась горностаевого ковра ножкой, которая могла бы сравниться разве что с ножкой Золушки. Две проворные руки держали наготове туфельки, из которых даже одна могла бы озолотить дровосека из тех мест, откуда была родом Жанна, если бы ему удалось такую туфельку отыскать.
Пока красавица потягивалась, пробуждаясь от сна, ей набросили на плечи широкую накидку из малинских кружев, затем служанка занялась ее полными ножками, сбросившими на минутку туфельки, чтобы позволить камеристке надеть на графиню чулки розового шелка, столь тонкие и прозрачные, что на теле их совершенно не было видно.
— От Шон нет новостей? — спросила она камеристку.
— Нет, сударыня, — отвечала та.
— А от виконта Жана?
— Тоже ничего.
— Может быть, Биши получала от них известия?
— Утром я посылала человека к сестре госпожи графини.
— Ну и что же, не было писем?
— Нет, писем не было.
— Ах, до чего утомительно ожидание! — произнесла графиня с милой гримасой. — Неужели нельзя придумать никакого средства сообщения, которое позволяло бы в один миг связать людей, находящихся друг от друга на расстоянии в сто льё? Да-а, жалею того, кто попадет сегодня мне под руку! Много ли народу в приемной?
— Госпожа графиня еще спрашивает!
— Ну, конечно! Послушайте, Доре: дофина скоро будет здесь, было бы неудивительно, если бы меня покинули ради солнца, рядом с которым я всего лишь бледная звездочка. Итак, кто у нас сегодня?
— Господин д’Эгильон, господин принц де Субиз, господин де Сартин, господин президент Мопу.
— А господин герцог де Ришелье?
— Еще не появлялся.
— Ни сегодня, ни вчера! Я же вам говорила, Доре, он боится себя скомпрометировать. Пошлите человека в особняк Ганновер справиться о здоровье герцога.
— Слушаюсь, ваше сиятельство. Ваше сиятельство примет всех сразу или даст аудиенцию каждому в отдельности?
— Я хочу поговорить с господином де Сартином, пригласите его одного.
Едва камеристка успела передать приказание графини выездному лакею, который ожидал в коридоре, ведущем из приемной в комнату графини, как в спальню явился начальник полиции, одетый в черное; он смягчил строгое выражение серых глаз и поджатых тонких губ любезнейшей улыбкой.
— Здравствуйте, недруг мой! — произнесла, не глядя на него, графиня: она видела его в своем зеркальце.
— Я ваш недруг, сударыня?
— Да, именно вы. Весь мир делится для меня на две части: друзей и врагов. Я не считаю равнодушных, точнее, я отношу их к врагам.
— Вы правы, сударыня. Скажите же, каким образом, несмотря на мою хорошо вам известную преданность, я оказался причисленным к лагерю ваших недругов?
— Вы позволили опубликовать, распространить, передать королю несметное количество направленных против меня стишков, памфлетов, пасквилей. Это жестоко! Это отвратительно! Это неумно!
— Сударыня! Да ведь не могу же я в конце концов отвечать…
— Напротив, сударь, вы несете за это ответственность, потому что знаете, кто это ничтожество, которое всем этим занимается.
— Сударыня! Если бы это было делом рук одного человека, нам даже не стоило бы упрятывать его в Бастилию: он умер бы своей смертью под тяжестью собственных творений.
— Знаете, то, что вы говорите мне, сударь, не слишком учтиво.
— Если бы я был вашим врагом, ваше сиятельство, я бы вам этого не сказал.