— Верно!.. Передано в суд сегодня утром, слушается во вторник… Господин Флажо! Так, значит, дама, которая ко мне приезжала, не интриганка?
— По-видимому, нет.
— Но вы же говорите, что не посылали ее ко мне… Вы уверены, что не вы ее ко мне послали?
— Черт побери! Конечно, уверен!
— Так кто же ее послал?
— Да, в самом деле, кто?
— Ведь кто-то же должен был ее послать?
— Я просто теряюсь в догадках.
— И я ума не приложу. Дайте-ка еще раз взглянуть на письмо, дорогой господин Флажо. Что здесь написано? Вот! Передано в суд, слушается… Так и написано: слушается под председательством господина Мопу.
— Черт возьми! Так и написано?
— Да.
— Это ужасно!
— Почему?
— Потому что господин президент Мопу — большой друг Салюсов.
— Вам это точно известно?
— Еще бы! Он у них днюет и ночует.
— Ну вот, час от часу не легче! Как же мне не везет!
— Тем не менее делать нечего: придется вам к нему непременно сходить.
— Да он мне устроит ужасный прием!
— Вполне вероятно.
— Ах, метр Флажо, что вы говорите?
— Правду, сударыня.
— Благодарю вас за такую правду! Мало того, что сами струсили, вы и у меня отнимаете последнее мужество.
— Это потому, что я сам не жду и вам не советую надеяться на благополучный исход.
— Неужели вы до такой степени малодушны, дорогой Цицерон?
— Цицерон проиграл бы дело Лигария, если бы ему пришлось говорить речь перед Верресом, а не перед Цезарем, — отвечал Флажо, робко пытаясь возражать своей клиентке, столь лестно о нем отозвавшейся.
— Так вы мне советуете не ходить к господину де Мопу?
— Боже меня сохрани давать вам столь неразумные советы! Я лишь искренне сожалею, что вам предстоит визит к господину де Мопу.
— Вы, господин Флажо, напоминаете мне солдата, готового покинуть свой пост. Можно подумать, что вы боитесь браться за это дело.
— Сударыня! — сказал адвокат. — Мне за всю жизнь пришлось проиграть несколько дел. Поверьте, в них было больше шансов на успех, чем в вашей тяжбе.
Графиня горестно вздохнула, потом, собравшись с духом, заговорила.
— Я намерена идти до конца, — объявила она с достоинством, не совсем уместным в таких обстоятельствах, — не может быть и речи о том, чтобы я отступила перед этим заговором, так как правда на моей стороне. Пусть я проиграю процесс, зато покажу подлецам, что такое настоящая благородная дама, каких уж не встретишь при дворе. Могу ли я рассчитывать на вашу руку, господин Флажо, и просить вас проводить меня к вице-канцлеру?
— Сударыня! — сказал Флажо, в свою очередь призывая на помощь чувство собственного достоинства. — Мы, члены оппозиции парижского парламента, дали клятву не иметь больше никаких сношений с теми, кто не поддержал парламенты в деле господина д’Эгильона. Сила союза — в единстве. Раз господин де Мопу не занял в этом деле определенного положения, то мы имеем основание быть им недовольными и собираемся бойкотировать его до тех пор, пока он не объявит, на чьей он стороне.
— Не вовремя начинается мой процесс, как я вижу, — со вздохом заметила графиня. — Адвокаты ссорятся с судьями, судьи — с клиентами… А, все равно! Я готова бороться до конца.
— Да поможет вам Бог, сударыня, — проговорил адвокат, перекинув полы шлафрока через левую руку, словно это была тога римского сенатора.
«Ну что это за адвокат!.. — подумала графиня де Беарн. — Боюсь, что он будет иметь еще меньший успех перед парламентом, чем я перед своей подушкой».
Постаравшись скрыть в улыбке свое беспокойство, она сказала:
— Прощайте, метр Флажо! Прошу вас изучить дело. Кто знает, какие неожиданности могут нас поджидать!
— Сударыня! — сказал Флажо. — Меня смущает не моя речь — она будет великолепна, тем более что я собираюсь воспользоваться ею, чтобы провести потрясающие аналогии…
— Между чем, сударь?
— Я собираюсь сравнить развращенность Иерусалима с про́клятыми городами, на которые я призову огнь небесный. Вы понимаете, ваше сиятельство, что ни у кого не останется сомнений в том, что Иерусалим — это Версаль.
— Господин Флажо, — вскричала старая графиня, — вы же себя скомпрометируете, вернее, не себя, а мое дело!
— Ах, сударыня, его и так можно считать проигранным, раз его будет слушать господин де Мопу! И речи быть не может о том, чтобы выиграть его в глазах современников. А раз нам не добиться правосудия, давайте устроим скандал!
— Господин Флажо…
— Сударыня! Давайте смотреть философски… Мы поднимем такой шум!..
«Черт бы тебя побрал! — проворчала про себя графиня. — Жалкий адвокатишка, только ищешь случая завернуться в свои лохмотья и пофилософствовать! Пойду-ка я к господину де Мопу — уж он-то, вероятно, далек от философии! С ним-то я скорее сговорюсь, чем с тобой!»
Старая графиня оставила метра Флажо на улице Пти-Лион-Сен-Совер. В эти два дня ей довелось испытать после взлета пленительных надежд всю горечь разочарования и боль падения.
XXX
ВИЦЕ-КАНАЛЬЯ
Старая графиня тряслась от страха, отправляясь к г-ну де Мопу.
Однако по дороге ей пришла в голову мысль, которая ее несколько успокоила. Она подумала, что в связи с поздним временем г-н де Мопу вряд ли согласится ее принять, и готова была записаться у швейцара на прием.
Было около семи часов вечера, и, хотя было еще светло, в это время деловые визиты, как правило, уже откладывались: среди знати получил распространение обычай обедать в четыре часа; к этому времени все дела прекращались, и к ним возвращались лишь на следующий день.
Горя желанием увидеть вице-канцлера, графиня де Беарн в то же время радовалась при мысли, что не будет принята. В этом находило выражение одно из известных противоречий человеческого разума, всем и так понятное и не требующее особых пояснений.
Итак, графиня подъехала, приготовившись к тому, что дворецкий ее не пропустит. Она зажала в руке монету достоинством в три ливра, которая должна была, по ее мнению, смягчить сердце Цербера: она надеялась, что он внесет ее имя в список аудиенций на следующий день.
Когда карета остановилась у дома г-на де Мопу, она увидела, что швейцар беседует с канцеляристом, который отдает ему какие-то приказания. Она приготовилась терпеливо ждать, не желая своим присутствием мешать их разговору. Однако, заметив наемную карету, канцелярист удалился. Швейцар же тотчас подошел к экипажу и осведомился об имени просительницы.
— Я знаю наверное, что не буду иметь чести быть принятой его превосходительством.
— Тем не менее прошу вас, сударыня, оказать мне честь и сообщить ваше имя.
— Графиня де Беарн, — ответила она.
— Монсеньер у себя, — сказал швейцар.
— Что вы сказали? — в изумлении воскликнула г-жа де Беарн.
— Я имел честь сообщить вам, что монсеньер у себя, — повторил он.
— Неужели он меня примет?
— Он готов принять госпожу графиню.
Графиня де Беарн вышла из кареты в полной растерянности, не веря в то, что это не сон. Швейцар дернул за шнур: колокольчик звякнул два раза. На пороге появился лакей, и швейцар жестом пригласил графиню войти.
— Сударыня желает видеть монсеньера? — спросил лакей.
— Я и мечтать не могла о таком счастье, сударь!
— В таком случае благоволите следовать за мной, госпожа графиня.
«А как плохо отзываются о судье! — подумала графиня, идя вслед за лакеем. — Несмотря ни на что, у него есть огромное преимущество: он доступен в любое время. А ведь он канцлер!.. Странно…»
Она испугалась при мысли, что канцлер может оказаться несговорчивым и неприветливым, раз он с таким усердием посвящает себя своим обязанностям.
Через настежь распахнутые двери кабинета она увидала погрузившегося в бумаги г-на де Мопу в огромном парике. Он был одет в кафтан черного бархата.
Войдя в кабинет, графиня торопливо огляделась и с удивлением отметила, что никто, кроме нее и худого, с пожелтевшим лицом, занятого бумагами канцлера, не отражается больше в зеркалах.
Лакей доложил о прибытии ее сиятельства графини де Беарн.
Господин де Мопу тотчас поднялся и встал спиной к камину.
Графиня де Беарн трижды присела в реверансе, как того требовал этикет.
Она в смущении пробормотала несколько слов. Старая графиня не ожидала, что ей будет оказана столь высокая честь… Она не думала, что такой занятый человек, министр, принимает посетителей в часы досуга…
Господин де Мопу на это отвечал, что время подданных его величества так же свято, как время его министров; что он, к тому же, сразу видит, кому из них следует отдавать преимущество; что он всегда рад отдать лучшее время суток тому, кто заслуживает этого преимущества.
Графиня де Беарн снова присела в реверансе, затем наступило томительное молчание: истекло время комплиментов и наступала пора переходить к изложению просьбы.
Графиня де Беарн снова присела в реверансе, затем наступило томительное молчание: истекло время комплиментов и наступала пора переходить к изложению просьбы.
Господин де Мопу в ожидании потер подбородок.
— Монсеньер! — обратилась к нему просительница. — Я желала видеть ваше превосходительство, чтобы смиренно изложить суть важного дела, от которого зависит все мое состояние.
Господин де Мопу едва заметно кивнул головой, что означало: «Говорите!»
— Дело в том, монсеньер, — продолжала она, — что все мое состояние, вернее, состояние моего сына, зависит от исхода процесса, который я возбудила против семейства Салюсов.
Вице-канцлер слушал, потирая подбородок.
— Я наслышана о вашей справедливости, монсеньер, вот почему, несмотря на то что я знаю о вашей симпатии, я бы даже сказала о дружбе, которая связывает ваше превосходительство с моими противниками, я тем не менее без малейшего колебания явилась умолять ваше превосходительство выслушать меня.
Господин де Мопу не мог сдержать улыбки, услышав, как она превозносит его чувство справедливости: это очень походило на то, как пятьдесят лет тому назад расхваливались апостольские добродетели Дюбуа.
— Госпожа графиня! — отвечал он. — Вы правы, я друг Салюсов, но вы правы и в том, что, став хранителем печатей, я свято соблюдаю объективность. Итак, я готов ответить на ваши вопросы, невзирая на мои личные симпатии, как и подобает главе судебного ведомства.
— О монсеньер, да благословит вас Господь! — вскричала старая графиня.
— Я готов рассматривать ваше дело как простой слуга закона, — прибавил канцлер.
— Благодарю вас, ваше превосходительство! Ведь у вас такой опыт в подобных делах!..
— Кажется, ваша тяжба должна скоро слушаться в суде, не правда ли?
— Да, на будущей неделе, монсеньер.
— Чего же вы хотите?
— Я бы желала, чтобы вы, ваше превосходительство, ознакомились с подробностями моего дела.
— Я с ними уже знаком.
— И каково ваше мнение, монсеньер? — затрепетав, спросила старуха.
— Вы спрашиваете мое мнение об этом деле?
— Да.
— Я считаю, что оно не вызывает никаких сомнений.
— Так я его выиграю?
— Да нет же, напротив, проиграете.
— Вы, монсеньер, считаете, что я должна проиграть свою тяжбу?
— Несомненно. Я позволю себе дать вам один совет.
— Какой? — с надеждой в голосе спросила графиня.
— Так как вы будете обязаны оплатить судебные издержки…
— Что??
— …я советую вам приготовить деньги заранее!
— Монсеньер! Да ведь нас ждет разорение!
— Увы, госпожа графиня, вы должны понять, что суд не может принимать во внимание это обстоятельство.
— Должны же судьи иметь сострадание…
— Нет, вот именно из этих соображений богиня правосудия надевает на глаза повязку.
— Ваше превосходительство! Позвольте попросить у вас совета.
— Черт возьми! Спрашивайте! О чем идет речь?
— Скажите, может быть, существует способ добиться смягчения приговора?
— Вы знакомы с кем-нибудь из ваших судей? — спросил вице-канцлер.
— Нет, никого из судей я не знаю, монсеньер.
— Какая досада! Ведь господа Салюсы поддерживают дружеские отношения почти с тремя четвертями членов парламента!
Графиня содрогнулась.
— Разумеется, — продолжал вице-канцлер, — не это является решающим обстоятельством, потому что судьи не руководствуются личной симпатией.
Это было приблизительно так же бесспорно, как то, что канцлер справедлив, а Дюбуа — добродетелен. Графиня почувствовала, что вот-вот потеряет сознание.
— Однако когда обе стороны имеют одинаковые шансы, — продолжал г-н де Мопу, — судья скорее отдаст свое предпочтение другу, нежели незнакомому лицу. Это так же верно, как то, что вы проиграете свой процесс, вот почему вам следует готовиться к самым неблагоприятным последствиям.
— Какие ужасные вещи я слышу от вашего превосходительства!
— Я надеюсь, вы понимаете, что я не собираюсь давать какие бы то ни было рекомендации господам судьям. Так как сам я не принимаю участия в голосовании, то имею право лишь высказать свое мнение.
— Увы, монсеньер, у меня были некоторые подозрения…
Вице-канцлер пристально взглянул на старуху.
— …господа Салюсы живут в Париже, и они, конечно, знакомы со всеми судьями, вот почему они всемогущи.
— Они всемогущи прежде всего потому, что правы.
— Как мне больно слышать эти слова из уст столь несгибаемого человека, как вы, монсеньер!
— Я говорю вам это потому, — с притворной доброжелательностью прибавил г-н де Мопу, — что хочу быть вам полезен, даю вам честное слово!
Графиня вздрогнула: ей померещилось нечто неясное не столько в словах, сколько в скрывавшихся за словами мыслях вице-канцлера. Стоило только устроить это нечто, и она могла бы надеяться на благоприятный исход.
— Кстати сказать, — продолжал г-н де Мопу, — ваше имя — одно из самых известных во Франции, оно для меня лучшая рекомендация.
— Что не помешает мне проиграть процесс, монсеньер!
— Ничего не поделаешь! Я ничем не могу вам помочь.
— Ах, ваше превосходительство, — качая головой, проговорила графиня, — неудачно складываются мои дела!
— Не хотите ли вы сказать, сударыня, — с улыбкой подхватил г-н де Мопу, — что во времена нашей молодости дела шли лучше?
— Увы, да, монсеньер, — так мне, во всяком случае, представляется; я с удовольствием вспоминаю время, когда вы еще были простым королевским адвокатом в парламенте и произносили блестящие речи, а я, будучи молоденькой девушкой, от души вам рукоплескала. Какой был задор! Какое красноречие! А как вы были добродетельны! Ах, господин канцлер, в те времена не существовало ни интриг, ни поблажек! Уж в былое время я выиграла бы тяжбу!
— Тогда всем заправляла госпожа де Фалари, по крайней мере, в те минуты, когда регент закрывал на это глаза, а Мышка тем временем шарила по углам, вынюхивая, чем бы поживиться.
— Знаете, монсеньер, госпожа де Фалари была все-таки знатная дама, а Мышка — славная девушка.
— До такой степени, что им обеим ни в чем не было отказа.
— Вернее, они ни в чем не отказывали.
— Ах, графиня, не заставляйте меня говорить плохо о моем ведомстве из любви к моей молодости! — отвечал канцлер со смехом, который все больше удивлял старую графиню искренностью и естественностью.
— Однако вы, ваше превосходительство, не можете помешать мне оплакивать потерянное состояние, мой навеки разоренный дом.
— Вот что значит отстать от времени, графиня! Надо принести жертву кумирам сегодняшнего дня!
— Увы, монсеньер, кумиры не признают тех, кто приходит к ним с пустыми руками.
— Ведь вы же этого не знаете.
— Я?
— Ну да, вы же не пробовали, как мне кажется?
— О монсеньер, вы так добры, что по-дружески со мной говорите! Поверьте, я это очень ценю!
— Мы с вами ровесники, графиня.
— Как жаль, что мне сейчас не двадцать лет, а вы не простой адвокат! Вы были бы моим защитником, и тогда никакие Салюсы не устояли бы!..
— К сожалению, нам уже давно не двадцать лет, дорогая графиня, — вздохнув из вежливости, заметил вице-канцлер, — и мы должны взывать к тем, кто еще находится в этом счастливом возрасте; признайтесь, что в двадцать лет можно оказывать некоторое влияние… Вы что же, никого не знаете при дворе?
— Я знакома лишь со старыми сеньорами, давно вышедшими в отставку, да и то, если бы они меня увидели, они покраснели бы со стыда… такая я теперь бедная и жалкая. Знаете, монсеньер, при желании я могла бы, конечно, проникнуть в Версаль, да к чему мне это? Ах, если бы я смогла вернуть свои двести тысяч ливров, я тут же бы исчезла. Совершите это чудо, монсеньер!
Канцлер пропустил последние слова мимо ушей.
— Будь я на вашем месте, — сказал он, — я забыл бы старых придворных, раз они забыли вас, и обратился бы к молодым, которые рады привлечь к себе новых сторонников. Знакомы ли вы с их высочествами?
— Они обо мне забыли.
— Да, наверное. Кроме того, они не имеют влияния при дворе. Знаете ли вы дофина?
— Нет.
— Ну, ничего, ведь сейчас все его мысли заняты прибывающей эрцгерцогиней. А не знаете ли вы кого-нибудь среди фаворитов?
— Я даже не знаю, как их зовут.
— Знакомо ли вам имя господина д’Эгильона?
— Ветрогон, о котором ходят немыслимые слухи: якобы он прятался во время сражения на мельнице… Какой позор!
— Графиня! — воскликнул канцлер. — Нельзя полностью доверяться слухам: делите надвое… Давайте еще подумаем.
— Да что тут думать!..
— Ну, а почему нет? Вот, например… Да нет… Ага, придумал!
— Кто же это, монсеньер?
— Почему бы вам не обратиться непосредственно к ее сиятельству?