– Ступай, маг дороги, – распорядился Уйма. – Здесь дело племени, нечего тебе…
Я не успела даже возмутиться. Людоеды снова пошли на приступ, и камень, пущенный из пращи, просвистел рядом с моей головой.
– Мохощипы! – завизжала Филумена. – Листогрызы!
Наверное, эти оскорбления были совсем уж непристойными для островитян. Озверев, они обрушились на нас, как кипящая смола с высокой стены. Уйма кинулся в битву, и сразу трое отшатнулись перед его тесаком; Филумена прикрывала спину своему королю и мужу, ее топор размазался в воздухе, вращаясь как бешеный. Я раз за разом заставляла посох выплевывать молнии, но силы мои иссякали, и каждая следующая молния выходила бледнее предыдущей. По спине градом катился пот, казалось, прошло полчаса, не меньше, когда людоеды вдруг отступили, и Уйма, залитый кровью, остался потрясать тесаком посреди пустой вытоптанной площади.
Филумена тяжело дышала. Накидка слетела с нее, она стояла в кожаных штанах и меховой короткой маечке, и мускулы бугрились на голых тонких руках.
– Здорово деретесь, принцесса, – еле выговорила я онемевшим языком. Она покосилась на меня – и царственно, благосклонно кивнула.
На пристани хрипло затрубил рог.
– Короеды, – просипел Уйма. – Они уходят.
* * *В эту ночь корабли островитян под черными и красными парусами, со звериными хвостами вместо флагов, покинули город. Запрета на людоедство больше не было. Если бы Уйма первым разрешил своим воинам вернуться к традициям предков – он сохранил бы и преумножил свою власть. Но Уйма, не помнивший Оберона, все-таки настаивал на том, что есть людей нехорошо. Это стоило ему трона и едва не стоило жизни.
Его соперника звали Турма Двахребта. Уводя флотилию вместе с войском, он поклялся съесть Уймину печень на глазах соплеменников, и, насколько я успела узнать островитян, это не была пустая похвальба.
Как назло, верными Уйме остались старые, или слабые, или покалеченные в боях людоеды. Ночь стояла тихая; обсев костры на опустевшей площади, они постанывали и тихо жаловались друг другу. Не раз и не два мой обострившийся слух ловил печальные вздохи: вот сколько убоины валяется… Хуга Проглот, копьем убитый, нестарый еще и упитанный… Съесть бы хоть кусочек… Меня начинало трясти от этих робких жалобных сожалений.
Уйма уселся у отдельного костра. Филумена занялась поиском топлива; вытащив из соседнего дома обитое бархатом кресло, она споро разделала его своим топором, превратив в дрова.
– Уйма, – сказала я.
Низложенный король поднял голову. Кровь на его лице запеклась, стягивая кожу.
– Я их верну, – пообещал он мрачно. – Послезавтра они встанут на стене и будут защищать замок.
Он был по-прежнему огромный и грозный. Он никогда не бросал слов на ветер, но я знала, что именно сейчас он говорит впустую: потерянную власть так просто не вернешь.
Половина ночи прошла. Теперь, когда бой кончился, возбуждение схлынуло – а сил почти не осталось. Глядя в огонь, я чувствовала, как слипаются глаза. А ведь я могу ходить между мирами; могу вернуться домой, лечь в свою кровать, вытянуть усталые ноги…
Сидеть со Швеей на боку было неудобно. Я вытащила меч и положила себе на колени. На тонком лезвии отражался свет костра. «Он обладает свойством соединять разорванные связи, помогает в поиске пропавшего и спрятанного, лечит от беспамятства, у некоторых народностей служит для освящения церемонии брака, сшивая узами жениха и невесту…»
Лечит от беспамятства. Помогает в поиске пропавшего. Вот этот меч в моих руках, но что мне делать теперь?
Я положила ладонь на рукоятку. Никто в жизни не учил меня драться на мечах: хватало магического посоха. Швея казалась легкой, но со странно распределенным балансом: центр тяжести был сдвинут к острию, к «игольному ушку».
Филумена, ни на кого не глядя, подкладывала деревяшки в костер. Догорало чье-то удобное кресло, в котором год за годом отдыхали, вязали, беседовали, держали на коленях внуков. Точно так же догорит Королевство; стряхнув сон, я поднялась, держа меч в правой руке, а посох – в левой.
– Мне пора.
– Послезавтра на рассвете я приведу их, – сумрачно сказал Уйма.
– Береги свою печень, – я улыбнулась через силу. – До встречи, друг…
Он обнял меня, звонко хлопнул по спине. От него пахло дымом и кровью.
Глава 11
Шитье
Печальное и страшное зрелище – город, оставленный жителями. Чернели «звездами» разбитые окна, покачивались открытые ставни, валялись прямо на дороге потерянные, брошенные, вывалившиеся из мешка вещи. И не было ни души, не было даже крыс, даже кошек. Я шла по грязной мостовой, обходя по большой дуге все подозрительные предметы – чаще всего это были просто тюки или кучи тряпок, но два или три раза попадались и мертвые тела.
Я не хотела смотреть ночным зрением, слишком грустно и жутко было все это видеть. Но темнота стояла полнейшая, небо опять затянуло тучами, и даже звезд не было видно. Я почувствовала жар в ладони, сжимающей посох, навершие разгорелось зеленоватым мерцающим шаром, и в этом-то призрачном свете я зашагала по главной улице вверх.
Меч был по-прежнему у меня в опущенной руке. На ходу, чтобы согреться и взбодриться, я взмахивала им, нанося воображаемые удары и так и эдак. Меч – это не пистолет, из которого щуплый ребенок может застрелить умелого воина; умом я прекрасно понимала: случись что – Швея мне скорее помешает, чем поможет. Но очень приятно слушать свист рассекаемого сталью воздуха, когда идешь один по покинутому городу…
Отражая свет посоха, лезвие слабо светилось зеленым. Я то ускоряла шаг, то, вспомнив об усталости, начинала спотыкаться. Пустыня дрожит под шагами Саранчи; у меня в руках меч, который поможет найти Оберона, надо только добраться до замка, разыскать Максимилиана, расспросить Гарольда…
Швея странно дернулась в моей руке – стала тяжелой и сразу очень легкой, будто картонной. Я удивилась, подняла меч, всматриваясь в блики на острие, и вдруг Швея рванулась так, что я едва не выпустила ее: казалось, кто-то невидимый взялся за клинок и резко потянул на себя.
Сделалось очень сыро. Булыжники мостовой под ногами сменились мягким ворсом. Очертания домов изменились. На одно ужасное мгновение мне показалось, что я снова в непонятном мире, где женщина с тряпичным драконом истерично кричит с порога: «Кто тебя подослал?!»
Я зажмурилась – и, широко открыв глаза, посмотрела ночным зрением. Помотала головой, не веря глазам; дома, запертые лавки, дворы, брошенные телеги были опутаны тонкими цветными нитями, и целый ковер шевелился у меня под ногами. Я была на изнанке!
Я посмотрела на Швею в своих руках. Что там говорил изгнанный алхимик… Что Швея соединяет лицевую сторону мира с изнанкой… А ведь Максимилиан был уверен, что на изнанку можно выйти только вдвоем!
Вспотев от ужаса, я принялась беспорядочно махать мечом. Со стороны это выглядело, наверное, забавно, но наблюдать было некому. Прошла долгая минута (пот катился по мне градом, меч готов был выскользнуть из мокрой ладони), прежде чем меня все так же бесшумно и просто вышвырнуло на лицевую сторону мира. Швея дернулась, перед глазами помутилось – и вот, пожалуйста, разграбленный город безо всяких изнаночных ниток.
Я выдохнула. Вытерла лоб рукавом. Спасибо, Ланс, вот это подарок… Следы Оберона сохранились на изнанке. Красная нитка; отверстие в клинке – как игольное ушко… Надо только вдеть нитку в иголку…
А нитка-то у Максимилиана!
Я почувствовала угрызения совести. Некромант до сих пор не знает, где я и куда подевалась. Он не знает, что я получила меч, что людоеды взбунтовались и уплыли, что принцу Александру, возможно, известно больше, чем он говорит вслух… А как там Гарольд и надежно ли сторожат принца-деспота?!
Я пустилась бежать, подпрыгивая, пролетая шагов десять по воздуху и снова отталкиваясь от мостовой. Я бежала, зажав в одной руке посох, в другой – Швею; дорога вывела меня на круглую площадь, где огромной тушей темнел Храм Обещания, превращенный в Музей Того, что Следует Помнить. Двери стояли настежь – наверное, и в музее похозяйничали мародеры…
Внутри мерцал огонек. Я остановилась у каменного крыльца. Есть там кто-нибудь? Может быть, это некромант?
Оберон велел устроить этот музей для того, чтобы люди помнили. Он велел собрать там все памятные вещи… А разве сам Оберон – это не То, что Следует Помнить?!
Прыгая через две ступеньки, я ворвалась в Храм-Музей. Он был такой большой и высокий, а огонек горел в глубине; звук моих шагов загрохотал эхом под сводами, как будто шла колонна великанов.
– Ваше величество!
Заколыхалась свечка. Она был одна, почти полностью оплывшая, похожая на толстый корчеватый пень. Я огляделась; из темноты выступали экспонаты, нависала над головой носовая фигура какого-то корабля, и на ней отчетливо были видны следы крысиных зубов. Дикарский наряд на подставке казался страшным человеком без головы, один рукав был оторван. Гобелены казались еще тусклее, чем я запомнила их в прошлый раз, и влага оседала на старинном заржавленном оружии.
Кроме меня, в Храме-Музее никого не было. Вещи, которые должны были хранить память, оказались банкротами, потерявшими все, что им было доверено.
Я ударила посохом о камень. Вспышка вылетела вверх, под купол, и на секунду озарила его изнутри: позеленевший, в потеках, в серых тряпках старой паутины. Я ударила еще раз, мне хотелось снести это предательский музей, сжечь тут все, разогнать крыс и пауков… но в этой новой вспышке я увидела человеческую фигуру в темноте, в далеком закутке храма.
– Эй! Здесь кто-то есть?!
Вздох.
Я посмотрела ночным зрением. В первую секунду мне показалось, что это все-таки Оберон – пусть не во плоти, но призрак его. Я ошиблась. Это был призрак совсем другого человека – невысокого, очень широкоплечего, с пушистой, будто веник, бородой. Он сидел, как мне сперва показалось, на перевернутой лодке. Присмотревшись, я поняла, что это дерево с обрубленными ветками и корнями, уложенное набок и превращенное в скамейку.
А присмотревшись внимательнее, я увидела, что дерево каменное.
– Вы не человек, – сказала я, направив на него посох.
– Я воспоминание, – сказал он и улыбнулся.
Я прочистила горло:
– Мне показалось, что здесь все воспоминания сдохли.
– Околели, – легко согласился он. – Странное место. Здесь случилась беда?
– Огромная, – я все еще держала посох, направив навершие ему в грудь. – Может быть, непоправимая.
– Ты водишься с некромантом?
Я вздрогнула:
– Откуда вы…
И тут же узнала его.
Это его лицо – темно-коричневое, ссохшееся – поднималось из разверстой могилы. Это его закрытые глаза были похожи на древесные сучки. Прочитав узнавание на моем лице, призрак слегка подвинулся, открывая для меня надпись на каменном дереве.
«Установлено в честь присоединения Лесных земель к Королевству», – было высечено на камне.
– Ох, – сказала я. Посох в моей руке дрогнул и опустился.
– Я немножко встревожен, – сказал Лесной воин. – В прежние времена ни один некромант не смел хозяйничать в Королевстве. И уж конечно, явиться вот так, со злыми намерениями, на мою могилу… Зачем ты заступилась за него? Не стыдно?
– Стыдно, – прошептала я. – Но… на самом деле…
– Он делал это ради благой цели, ты хочешь сказать?
– Ну… да.
Лесной воин покачал головой. Его лицо, полупрозрачное, казалось сложенным из песка: тронь – рассыплется.
– Никогда не верь некромантам. Даже когда они говорят, что хотят добра… тебе или тому, кого ты любишь. Оберон сказал бы тебе то же самое.
– Вы помните Оберона?!
Призрак закутался в сиреневое зыбкое покрывало, служащее ему плащом:
– Я умер много лет назад… меня самого уже почти забыли. Куцая память у этих молодых… но со мной такие штучки не проходят! – Он в раздражении стукнул кулаком по колену.
– Какие штучки?
– Слово великого забвения.
– Слово? Кто сказал это слово? – Я подобралась к нему почти вплотную. – Кого искать?
– Не знаю, – он смотрел мне в глаза своими изменчивыми, зеленовато-карими глазами. – Я воин, а не мудрец. Но у тебя в руках меч… Отыщи красную нить на изнанке и вели мечу шить этой ниткой.
– Мы уже… я уже нашла!
– «Вы» – вместе с некромантом? – Лесной воин сощурился. – Берясь за меч, всегда надевай перчатки. Никогда не выпускай рукояти и достигнешь цели… Но тебя ждет большая беда, если не раздружишься с некромантом, маг дороги. Запомни это.
Он снова вздохнул, огладил бороду и растворился в воздухе. Я осталась стоять в темноте, одна, под высоким и пустым куполом; догорала свечка, зажженная непонятно кем. Уж не призраки ли научились пользоваться зажигалками?
Надо было бежать во дворец и разыскивать Максимилиана, но Лесной воин совершенно меня обескуражил. «Никогда не верь некромантам»… Но Оберон верил Максимилиану!
От этой мысли у меня гора свалилась с плеч. Ну конечно, он ему верил! Он позволил Максу удалиться в замок и даже заступился за него перед Гарольдом. А мог ведь изгнать, как того алхимика, или вышвырнуть обратно за Ведьмину печать, да мало ли… А Лесной воин, понятное дело, не может простить Максимилиану вторжения в могилу. Тут старик в своем праве, нечего сказать…
Свеча погасла. Я смотрела ночным зрением, Храм-Музей больше не казался таким таинственным – он похож был на серо-коричневую чеканку. То, что Следует Помнить, громоздилось вокруг кучей хлама. Где-то здесь, мне помнится, были и перчатки…
Они нашлись быстро – старые, потертые, но еще годные, из добротной кожи. На полке, где они лежали, зеленел медный ярлычок: «Доставлено Аллелой, женой купца Николаса, в память о муже, потонувшем в море, его любимые перчатки из драконьей шкуры, которые он сам себе починял». Я помедлила; не обидится ли Аллела, если я возьму их? Такие дурацкие вещи и дурацкие надписи, а для кого-то память…
Мужа небось помнит, а Оберона забыла, сказала я сама себе мрачно. Столько ненужных вещей… И ведь сколько здесь может быть потерянных нитей!
Я неторопливо натянула перчатки купца. Они были мне велики, но кожа имела свойство плотно облегать. В самом деле драконья? Или купец приврал, красуясь перед женой?
Держать меч в перчатке было непривычно. Я принялась его пробовать, вертясь, как бешеная мельница. Минута прошла в пыхтении, потом Швея в моей руке сделалась тяжелой – и сразу потеряла вес. Я стиснула рукоятку крепко, как могла, и не напрасно: меч рванулся. Миг – и меня выбросило на изнанку.
* * *Я ждала, что окажусь в сплошном переплетении нитей, вроде как в гнезде шелкопряда или логове паука. Ничего подобного: здесь, в огромном помещении с сотнями разных предметов, изнаночных узлов оказалось меньше, чем в кабинете Гарольда. Похоже, вещи, собранные в музее, отслужили свой век правильно и просто: нити, связывающие их друг с другом, уходящие в ворсистый ковер на полу, были прямые, не спутанные, без петель.
Зато сам «ковер» в своих пышных хитросплетениях доходил мне до колен. Я шла, проваливаясь по щиколотку в причины и следствия, в чьи-то давние связи, привязанности, в развязки давних споров. В одной руке я сжимала Швею, в другой – посох со светящимся навершием. Приходилось балансировать; я поддевала нитки кончиком меча, осторожно, чтобы не порвать.
Связи, струящиеся с музейных экспонатов, были темные, давние, похожие на круглые провода, на застывший в воздухе дождь. Причудливо переплетались нити вокруг носовой фигуры корабля, подвешенного над моей головой; я засмотрелась, угодила ногой в переплетения какой-то старой тяжбы и грохнулась.
Было такое чувство, что я упала в болото – мягко, но от этой мягкости пот прошибает. Опираясь на посох, я рванулась подниматься, встала на четвереньки – и увидела красный проблеск глубоко под сплетенным ворсом.
Нитка Оберона!
Отложив меч и посох, я двумя руками принялась раздвигать узлы и петли. Нащупала нитку – она была горячей. Ни начала, ни конца, кусочек нитки, сантиметров двадцать, и как его можно «вдеть в иглу» – непонятно…
Я поднялась. Ворсистый ковер, тихонько шевелясь, затянул красную нитку, как болото затягивает следы. Я потыкала в него Швеей – он чуть дернулся, как кожа большого зверя, и мне сделалось неприятно на него смотреть.
Я подняла голову – и уткнулась взглядом в гобелены.
Раньше – я отлично помнила – они были обращены к посетителям музея лицевой стороной. А теперь я видела их изнанку: рваную, неровную, в макаронно-провисших петлях, в узелках, похожих на дохлых пауков. И нельзя было разглядеть ни людей, изображенных на гобеленах, ни строений, ни лесов, ни пустынь.
Я долго стояла, будто не веря своим глазам. На лицевой стороне подвиги и походы, слава Королевства и его красота. А на изнаночной – путаница, узлы и петли. Но ведь это две равноправные стороны, и какая из них – правильная?
Даже самое славное деяние имеет на изнанке узелок. Я пытаюсь спасти Оберона – это благородное, правильное дело, и, сознавая это, я собой горжусь. А на изнанке… что останется на изнанке?
Мне вдруг сделалось страшно. Я вскинула Швею, мысленно прося вывести меня на лицевую сторону мира – и меч послушался неожиданно быстро. Рывок – и я на поверхности, только сердце колотится как сумасшедшее.
Гобелены снова повернулись ко мне «лицом». Пусть они были выцветшие и ветхие, но еще можно было различить и Ланса с его посохом, и молодого Гарольда, и все те испытания, которые мы когда-то вместе прошли. Ближайший ко мне гобелен изображал пустыню; мимо развалин, кое-где встающих из песка, шел караван. Впереди ехал человек на белом крылатом коне. Можно было различить морду коня, его выдающиеся зубастые челюсти, как у крокодила, и большие глаза – но там, где была вышита фигура всадника, нитки разлохматились, превращая фигуру короля в размытую тень.
Оберон.
Чего я испугалась?
Что там говорил Максимилиан про власть изнанки над человеком? Почему-то на ней нельзя оставаться долго?
Я помотала головой. Если идешь над пропастью – нельзя смотреть вниз. Где-то здесь, совсем рядом, тянется красная нитка; я не могу уйти, не отыскав ее.