Две тысячи лет спустя распятый пророк простил человека, чья трусость помешала ему спасти Спасителя всего человечества и изменить судьбу мира.
Вот только буддистское переселение душ было тут ни при чем. И Булгаковский Мастер и Понтий Пилат получили душу автора книги. Как и персонаж «Белой гвардии» врач Алексей Турбин, получивший профессию и место жительства автора вместе с нелестной характеристикой: он «был не человек, а тряпка».
Всю свою жизнь писатель не мог простить себе Пилатов грех.
«…в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость» — написал Булгаков и в первом, и в последнем, предсмертном романе. Видя, как на его глазах рушится мир, он не попытался спасти его. Да и разве он мог? Он работал врачом в госпиталях великой войны, был врачом деникинской армии — но этого было мало, так мало… Так же мало, как желанья Пилата спасти Га-Ноцри, не повредив свою шкуру?
Не потому ли, сев переписывать «Белую гвардию» в пьесу, он сделал труса-врача — полковником Турбиным и заставил его умереть за свой Город. Умереть бессмысленно. Ненужно… Но не как трус — как герой.
Больше Маше ничего не было нужно — кинув прощальный взгляд на укутанного в белый плащ страдающего Пилата на южной стене Владимирского собора, она вышла на улицу. И не удивилась, когда при выходе из ворот собора встретила Демона, встретившего ее насмешливой фразой:
— Держу пари, он станет врачом!
— Ты становишься слишком предсказуемым, — ответила ему Киевица.
— Вы переписали историю. И подарили ему еще один шанс…
— Знаю, — сказала она.
— Существуют люди, способные подобно Пилату менять будущее целого мира. Их немного. И они не обязательно храбры, не обязательно мудры… Но, как вы думаете, если бы Понтий Пилат получил сознательный шанс все исправить, чтоб он сделал при таких обстоятельствах?
— То была моя ошибка, — сказала Маша, — самая большая ошибка, детская, категоричная, глупая. Мне было 22 года… но это не оправдание.
— Но, как видите, эту вашу ошибку ваш Бог не счел нужным исправлять. Ему нет дела до ваших чувств.
— Значит, они не имеют значения.
— Вы примите и это?
— Я приму любое Его решение.
— Его или ваше? Вы слышите голос Отца — ваш Город молит вас о спасении. Но слышите ли вы вашего Бога? Почему он глух и нем, почему не послал вам ангела, как послал своему сыну, почему не дал вам совет? А если не дал… Каково вам сейчас в роли вашего Бога? Каково решать все за него?
Маша отвернулась:
— Я не решаю.
— Но однажды вам придется принять решение, — безрадостно сказал ее Демон. — Итак, пари? Он станет врачом. Великим врачом! — повторил он. — Новым Фаустом, благодаря которому люди перестанут быть слепы. Он выведет нового человека…
— Ты уже говорил мне это.
— Но теперь вы не слепы. И вам намного страшней. Не слепым слишком трудно верить в благость вашего Бога. Не так ли, уважаемая Мария Владимировна?
— Я принимаю пари.
— На что же мы поспорим? На вашу жизнь?
— Я не боюсь смерти.
— Тогда до следующей встречи, Мария Владимировна, — Маша не могла понять, улыбнулся ли он, или то была гримаса печали. — К несчастью, то будет наша последняя встреча. Но вы не сможете туда не прийти.
* * *Что-то не сходилось, что-то неуловимо-нелогичное…
Хоть на первый взгляд повествование мнилось стройным и ясным. Маша не вынесет последствий своей слепой веры и покончит с собой. Булгаков станет не литератором, а врачом, что, в общем, неважно, ибо во всем виноват вовсе не он, а Лира и так странно похожие между собой Киевица Персефона и Маша.
Шагнув сквозь время, Катерина Михайловна без труда нашла в ХХI веке памятник «кузине» — массивной громадой он возвышался над всем Лукьяновским кладбищем. Построивший его не пожалел средств, пытаясь откупиться от боли деньгами. Судя по дороговизне монумента, боль была бесконечной. И еще до того, как Катя подошла, она знала, кто выложил столько денег на это строение.
Два высоких и тонких, устремленных к небу ангела в стиле Модерн охраняли трехметровый мраморный крест, у подножья которого Катерина увидела собственного мраморного двойника. Другая — каменная Катя, безутешная, сломленная, уткнулась лбом в погребальный покров. Неизвестному скульптору удалось точно передать сходство. И Дображанской стало не по себе. Если он лепил ее боль с натуры…
«Если мне будет так больно, — почти задохнулась она, — я не переживу!..»
Но сама громадина памятника свидетельствовала: г-жа Дображанская все же пережила потерю сестры и сотворила немыслимое — в разгар гражданской войны построила для покойной гробницу.
А перед тем, как построить, не в силах сдержать свою боль, Катерина разрушала и рвала, устроив в Городе кровавую — красную бойню на Катерининской, 13.
От безутешной и скорбящей сестры Екатерины —
было написано снизу. А чуть выше — роковое и неопровержимое боле свидетельство истинности угрозы, представленное ведьмой Акнир:
13 июля 1919 года отошла к Богу
верная раба его и беззаветная мученица
Мария Владимировна Ковалева
Но позвольте, позвольте!..
«Отошла к Богу верная раба его и беззаветная мученица», — разве так пишут о самоубийцах?
Неуловимо-нелогичное вырвалось из запутанных, смешавшихся Катиных мыслей. Она опустилась на такую же добротную и массивную, как сам памятник, мраморную скамью — его сидение так же поддерживали фигурки согбенных ангелов.
Вот отчего ей так трудно было поверить Акнир — несмотря ни на что, она верила Маше! Верила в истинность ее веры. А православная вера, как известно, почитает самоубийство первейшим из грехов. Но даже если усомниться в «кузине», предположить, что под давлением неких ужасающих противоприродных обстоятельств, коими в изобилии располагал страшный 1919 год, Машина вера рухнула и разбилась… Катя слишком знала себя.
Конечно, она — чадо постатеистического ХХI века, не моргнув глазом нарушила бы все церковные запреты — похоронила б самоубийцу на церковной земле, водрузила бы крест, поставила б ангелов. Но врать своему сердцу она бы не стала… Она б написала нечто совершенно иное — обращение к Богу с просьбой понять и простить, но не эту сладкую фразу о Машиной безгрешности…
И о ее мученичестве.
«Сюда придут красные войска… и Отроку Михаилу не поздоровится так же, как лаврскому митрополиту Владимиру. Моряки забили его нагайками насмерть, прямо в Лавре, на святой земле», — ударила память.
Ладони запылали. Катя не знала истинной силы своих рук, но от одной этой мысли они потяжелели от жажды мести, налились неведомым тяжким и страшным злом.
Если ответ на озвученную хозяином антикварного салона «Модерн» историческую загадку 1919 года — именуется Катерина Михайловна Дображанская, все сходится. Все, кроме одного… Никто не может убить Киевицу! Никакие матросы, солдаты, рабочие, красногвардейцы, чекисты — никто, кроме Города и ее самой.
Помедлив, Катя достала из сумочки новую безделицу, на сооруженье которой вдохновил ее оправленный в дерево компьютер антиквара. Перед посещением кладбища она успела заехать за ней и теперь была очень довольна приобретением. На вид — обычная пудреница в золотой коробочке. Только в нижней части вместо пудр да румян — прикрытые лебяжьей пуховкой кнопочки, а верхнее зеркало, как и положено в гламурных мобильных, легко превращается в экран. Экран выводит Интернет, коий невесть почему берет и в ХIХ, и в начале ХХ века. А коли подойдет кто-то сзади, одно незаметное движение — и кто удивится, что красавица Катя так долго рассматривает свое отражение?
Дображанская запустила в поиск дату и имя Отрока, затем настоящее имя Маши. Затем, сама не зная зачем — Михаила Булгакова.
Никаких совпадений!
Маша не покончила с собой. Акнир солгала или сказала лишь то, что знала сама, но не приблизила Катю к разгадке. Как и ее новый друг, трижды благословенный Интернет. В распечатке о событиях 13 июля было упоминание о множестве злодейств и ни одного поминания Отрока Пустынского. На запрос о нем Интернет выдал ссылки на десятки книг и сотни статей. Но из них Катя не почерпнула ничего нового, кроме мутного факта — однажды (точная дата варьировалась в диапазоне от 1917 до 1937 года) Отрок просто исчез из Пустыни.
Исчез, чтобы стать беззаветной мученицей Марией Ковалевой, похороненной безутешной сестрой на Лычаковском кладбище.
И все же золотая пудреница не была безделушкой, предоставив Кате прелюбопытную новость:
«С 13 на 14 июля 1919 года знаменитая французская поэтесса одесского происхождения Аннет Модильяни написала в одну ночь свою знаменитую поэму — Поэму Конца…»
«Мы снова изменили ее жизнь, — вздрогнула Катя, — надеюсь, хоть на этот раз в лучшую сторону…»
Не слишком довольная собой, Дображанская захлопнула пудреницу, встала со скамьи, пошла по кладбищенской тропинке, машинально читая имена на могилах, невольно останавливаясь на тех, что казались знакомыми…
«Елизавета Федоровна Деникина» — наверное, однофамилица. Черный мраморный крест, «Генерал-Лейтенант Николай Николаевич Духонин» — последний главнокомандующий российской армии, растерзанный большевиками буквально на куски.
Рядом стоял новенький, только что отстроенный храм Св. Вел. Катерины.
— Там, на краю Лукьяновского, овраг был… Там всех и закапывали, — проникновенно рассказывал прихожанке в цветастом платке священник со взволнованно взъерошенной, наполовину седой бородой. — Всех, кого в Лукьяновской тюрьме расстреляли, замучили, мирян и священнослужителей… Они там, в земле, даже не штабелями лежат, а насыпью, три человека на метр. Среди них и владыка Константин. Его в 37-м прямо во время службы в храме арестовали… И отец Александр Глаголев…
Катя непроизвольно посмотрела направо, туда, где за деревьями лежал другой овраг, принявший в себя тысячи мучеников Второй мировой — Бабий яр, бывший лишь частью старинного киевского Репьяхова яра.
«Если б не первая мировая война, не октябрьская, не было бы и второй, — горько подумала Катя. — Столько смертей. 50 миллионов погибших. Неужели абстрактное перемирие Неба с Землей могло стоить таких жертв? О чем думала эта Персефона? Вот бы спросить…»
Катины щеки горели. Она пошла к небольшому колодцу и обнаружила рядом с ним еще двух знакомцев. «Летчик Нестеров Петр Николаевич. Русский летчик, совершивший первым в мире мертвую петлю», «Легендарный рыцарь неба Крутень Евграф Николаевич» — прочла она имена Дашиных друзей-военлетов. Оба погибли в Первую войну. Рядом лежал «Полковник Владимир Машков». Его недавно поминал Митя. Герой войны. Он тоже погиб…
Катя оперлась об его ограду, потрогала лоб. Ветер дунул в лицо, направив ее мысли в прежнюю сторону.
Начнем все сначала. У Маши был любимый писатель. Решив, что она отобрала у него возможность писать, «кузина» отдала ему Лиру. Однако писать он так и не стал. Зато, не без помощи Лиры, стал причиной смерти Столыпина. И из-за навязчивых дежавю оказался в сумасшедшем доме, где по той же причине пребывала Ахматова. Так состоялось их знакомство.
А затем, два года спустя, почти одновременно случилось сразу три события:
Маша погибла.
В тот же самый день красная армия в Киеве была уничтожена.
На следующий день Ахматова начала писать.
Между этими фактами была какая-то связь. И единственным способом ее прояснить было найти этого Булгакова.
Однако в клинике профессора Сикорского его нынешний адрес был неизвестен. На Андреевском, 13, где он проживал в 1913 году, засланный Катей сыщик узнал только одно — в начале войны Булгаков добровольно ушел врачом на фронт, с тех пор его судьба неизвестна. И даже всемогущий Интернет подвел Катерину.
Булгаковых там было много. Как верно заметил Митя, фамилия нередкая. Отыскался даже один врач, правда, не Михаил, а Николай — и не великий, известный — бактериолог, эмигрировавший из России в Париж в 1919 году.
Но ни о каком враче Михаиле Булгакове, так же как о самом Михаиле Булгакове, Катя ссылок не нашла.
Где же ты бродишь-то?
Глава двадцать третья,
в которой сбывается Санина мечта
Внизу лежал Киев, покрытый густым коричневым бархатом еще не зазеленевших деревьев, сияющий золотыми куполами церквей. Киев, вдруг сделавшийся таким маленьким и ставший оттого еще более дорогим и родным, — казалось, его можно положить на ладошку как лист и прижать к груди…
Лист каштана! Думская площадь, с убегающими кверху пятью стрелами — Крещатицкий переулок, Софиевская, Малая Житомирская, Михайловская, Костельная улицы — была столь похожа на пятипалый киевский каштан, точно кто-то спланировал это сходство специально.
Затаив дыхание, Саня стоял на летящем балкончике, поместившемся на крыле самолета «Илья», и точно знал, что еще никогда не был и никогда не будет так счастлив. И, как ни странно, был прав — ибо из множества счастий, больших и малых, мимолетных и долгих, заготовленных для него жизнью, многие должны были стать и ярче, и слаще, и бесконечней, и мучительней, но ни одно из них не могло сравниться по чистоте и прозрачности с этим, заветным — мальчишеским сном, ставшим сияющей явью.
Саня летел!
И даже с этой птичьей высоты видел, как внизу стоят крохотные-крохотные люди и смотрят на «Муромец», похожий снизу на огромную стрекозу, и машут им рукой. И, верно, говорят сейчас:
— О, Изидка наша полетела… — и улыбаются ей. И радуются, как царице небесной, — точнее царице небес.
Изиду в Киеве любили такой вот — высокой, небесной любовью, и сейчас Саня ощущал себя частью Неба и частью этой любви.
— Смотри, смотри! — стоящий на одной из Подольских улочек пятилетний мальчишка в грязноватой рубахе ткнул пальцем в небо. — Это дракон!.. — сказал он без особого удивленья — в его возрасте не удивляются ничему и всему.
— Сам ты дракон, — сказал старший мальчик лет десяти. — Это аэроплан!
— А кто на нем летит? — спросил младший.
— Знамо кто, — со знанием дела ответил десятилетний житель Подола, — наша ведьма.
* * *Когда пятнадцать минут спустя Саня вернулся в салон самолета, Изида напевала у штурвала:
— Потому, потому, что мы пилоты…
Гимназист впервые услышал, как она поет.
— А у вас голос такой… совсем как у певицы, — удивился он.
— Так я и есть певица, — сказала та. — Я раньше все время пела. Потом танцевала. Чего только не вытворяла, пока летать не пошла…
— И сразу стали первой!
— Делов-то! Не я одна, — дернула плечом пилотесса. — В Киеве всегда летали! Начиная с ведьм. Они и были по сути первыми летчицами. Как те начали, так и пошло… Здесь все были первыми! Может, потому, что даже у мужиков тут ведьмацкая кровь и их не простые мамки рожали. Может, все они были просто потомственные ведьмаки, и желанье летать у них было в крови…
— Вы… верите в ведьм? — Саня выпучил глаза, не веря.
— Да я и сама ведьма, — захохотала Изида. — И если кто тебе скажет, что первый наш самолет изобрел Можайский, плюнь и разотри, — проговорила она в свойственной ей энергичной и экспрессивной манере, — ты тоже можешь сколотить этажерку и сказать, что по твоему разумению она будет летать. Но самолет Можайского не взлетел и не мог, и это доказано… Первый летающий самолет изобрели в Киеве! Князь Кудашев с КПИ! И второй — его Игорек изобрел. И первый оригинальной конструкции, и первый проданный за границу — тоже он. И первый большой — он. И первую «мертвую петлю» Петя Нестеров в Киеве сделал.
— А вторую — вы, — напомнил Саня. — А правда, что вы с ним дружили?
Изида замолчала, глядя в небо перед собой.
— Знаешь, когда его назначили в киевский авиационный отряд и мы познакомились, ему было всего 26 лет.
— А вам?
— Ну, если по-честному, то 27. Представляешь, он мой кумир, а я — на год старше его!
— А когда он стал вашим кумиром?
— Еще когда мне 10 лет было.
— А ему было 9? — Саня никогда не отставал по арифметике.
— Все! Проехали… Знаешь, что самое смешное. Я даже летать раньше него научилась — на полгода. И сразу взяла мировой рекорд. Он смотрел на меня, как на какое-то чудо… Чушь. Запомни, это он мой учитель. Игорь и он. Но Игорь тогда уже в Питер уехал. А Петя… Он меня всему научил. Как он меня по небу гонял! Как муштровал… Он, как и Игорь, все каноны рушил, крушил! Все говорили — ни-зя с выключенным мотором планировать, а он это сделал. И я вслед за ним. Все говорили — нельзя в небе летать кувырком — а он им «мертвую петлю»! И я тоже. Трудно, что ли, если мы вместе тренировались? Я могла быть и первой, — призналась Изида. — Я меньше, чем он, сомневалась. Но это бы уже подлость была. Просто я знала, что это возможно, а он не знал. А то, что я сделала петлю раньше Лидии Зверевой, — так это по-честному, — внезапно скривилась она. Саня уже приметил, что Изида не жалует прочих авиатрисс. — Она на два года раньше меня летать начала. Но побоялась… А ты хоть осознаешь, что наш Петя сделал первый в мире таран?! У наших пилотов в начале войны никакого ж оружия не было. Пилоты друг в друга из пистолетов стреляли. А он бомбы метал. Да так метко, что немцы огромную награду назначили тому, кто Петю собьет. А потом он решил их таранить. Смотри! — выпрямленная ладонь пилотессы взмыла вверх. — У него был масенький такой самолетик — моранчик. А он подошел на нем сзади к большому альбатросу и ударил его сзади, — ладонь совершила пике и ударила воздух. — Альбатрос повалился на левое крыло и упал вниз… И Петя тоже упал. И погиб, — Изида шмыгнула носом. — Но все равно, это он совершил первый таран! Он, а не Гастелло.