Воспоминания отвлекли Ольгу, ей казалось, что прошло много времени, но лунная полоса никуда не сдвинулась, и все так же в ней выплясывала гадина.
«Господи, да что со мной! — вдруг пронеслось у нее в голове! Ведь это же тварь Божия!» — и княгиня отогнала прочь тень Чернобога, нависшую над ней.
— Где твоя полынь? — услышала Ольга въявь голос бабки.
Полынь сохраняла и оберегала от нечистой силы — и бабки всем своим внукам и внучкам завещали держать в мешочке из льняного полотна пучок полыни под подушкой, тогда никакая нечисть не приблизится.
«А крапива?» — «И пучок крапивы должен висеть в изножье ложа».
«Господи! Я все забыла, чему меня учили, — пронеслось у Ольги в голове. — Я все на волю Господа уповаю… — и она скосила глаза на мышь, на миг застывшую, будто глиняная фигурка. — Но ведь Господу даже нельзя объяснить, чего я так испугалась».
Да, считалось, что видеть мышей не к добру, но еще страшнее было, когда мыши покидали дом или овин: беда была неминучая, ждали пожара или мора — недуга, который унесет всех к Чернобогу.
«Опять Чернобог! — внутренне поморщилась княгиня. — Ну причем тут он, когда я давно в Христа верую».
Но мышь продолжала свои игры с хвостом в лунном свете, и Ольга — странно — не имела сил, чтобы поднять руку и перекреститься. Она знала это сосущее где‑то в глубине чувство тревоги, трудно выразимое словами: все в ее душе было разрозненно, будто валялось на полу, и поднять и положить на место не могла — Чернобог, мудрая и любящая ее бабка, мышь эта проклятая, неизвестно как попавшая к ней. Ведь еще недавно в княжеских палатах обходили все помещения и затыкали все дыры, заливая их жидкой глиной с камнями.
Ольга всегда знала, что делалась у нее и в доме и в граде.
«И в княжестве», — добавила она себе, но как‑то неуверенно, вспомнив свое вчерашнее свидание с невесткой Мариной. Ее кольнула боль, неожиданно осветившая причину внутренней тревоги.
«Да это Маринка и прислала!» — сказала себе Ольга, разумея тревогу и страх перед мышью.
Маринка, как звали ее в Киеве, была жрицей богини Макоши, ее деревянное изваяние стояло на берегу Лыбеди, и все источники, родники, бьющие на дне оврагов–яров, также были в ее ведении, все были посвящены Макоши. Маринка верховодила всеми Сторожившими родники, вела хороводы на берегу Лыбеди в честь богини. Красивая и веселая, хохотунья, она и сейчас, став женой Святослава, родив ему сыновей, продолжала кружить головы киевским молодцам.
Нет, нет, не это сердило Ольгу, хотя неугомонность невестки была ей неприятна, и княгиня зимой, когда Святослав еще не вернулся, вызвала ее и отчитала. Ольге сообщили, что Маринка, известная своим умением ворожить и привораживать, стала колдовать и на Святослава.
Все киевские бабы давно сносили Маринке старые горшки, которые, как известно, обладают магической силой. Ольга не подвергала это сомнению, потому что помнила с детства, как кости сожженных на кострах умерших укладывали в горшки и закапывали в курганах; как под домом, прежде чем его выстроить, в землю помещали горшки с едой; как горшки водружали на палку и ставили в поле, чтобы птицы не клевали посевов.
— Пусть, — рассудила княгиня, — стараются, как могут, чтобы хлопотали о прибытке в домах…
Но колдовать… У каждой жрицы–ведуньи в Киеве были свои обороты–привороты, но Маринка, кажется, всех затмила.
— Ах уж эти горшки. — Ольга тяжело вздохнула, позабыв о мыши; глянув туда, увидела лишь светлое пятно лунной пряжи на полу.
— Да, да, это невестушка мне послала эту тварь, хочет показать, как она сильна, заставить меня ее бояться.
Ольга потянулась и рукой достала мешочек с полынью, поднесла его к лицу и жадно вдохнула резкий, ни с чем не сравнимый запах. Оторвавшись от него, княгиня перекрестилась.
Наваждение страха исчезло, но воспоминание о Маринке не уходило.
«Это теперь до утра», — с тоской подумала Ольга.
Да, о колдовстве и о горшках думать не хотелось, но они будто нарочно выстраивались перед нею, когда закрывала глаза.
Что творила с горшками Маринка? Ольге, конечно же, рассказали, что самым сильным приворотом ее было, когда невестка помещала в новый горшок, где была просверлена дырка, летучую мышь, выловленную отроками[121] в пещерах на берегу Днепра, и ставила этот горшок в муравейник в лесу. Обглоданные муравьями косточки мыши способны были приворожить любого парня, любую девицу.
«Ладно, пусть забавляется своими языческими забавами», — думала княгиня, пока ей не стало известно, что Маринка в горшок положила пояс Святослава и застежку с его корзана, а горшок засунула в печь, чтобы князь скорее вернулся. Тут уж Ольга не выдержала, отругала Маринку… Но ведь и Святослав скоро был в Киеве…
Да, Маринка была самая сильная из всех ведуний Киева. Она и на Святослава дурно влияла, так что тот и слышать ничего не хотел о Христе. Он ссылался при этом на свою дружину: она‑де не захочет креститься, но Ольга‑то понимала, что за сопротивлением сына кроется в первую очередь невестка.
А еще сердце болело о мальчиках–внуках — Олежке и Ярополке[122]. Они любили ее, свою бабку, но и матери побаивались.
Впрочем, Ольга жалела Маринку, она понимала ее страдания, ведь сердце Святослава было теперь повернуто к Малуше.
Когда Святослав стал заглядываться на Малушу, Ольга испугалась: она знала неистовый характер невестки. По Киеву поползли слухи. Но умница Малуша ходила так, будто ни О чем не догадывается и в жизни ее нет никаких перемен.
— Да, Малуша–кремень…
Но ведь и Ольга не воск. Нельзя было пенять сыну, жаль было невестушку, хотя в глубине души Ольге иногда хотелось сказать ей: «Видишь, как женское счастье ненадежно! Сегодня — княгиня, а завтра — в избушку смерда[123] готова скрыться, чтобы спрятаться от людей…».
Маринка глубоко страдала, но виду не подавала, хотя заливистый хохот ее стал будто натужный. Впрочем, княгине могло и показаться. Она любила Малушу, вот только до дна ее никак не могла добраться. Ей всегда казалось, что Малуша добросердечна, ласкова, но все будто ледок покрывает, что за ночь рано весной на лужи набегает. Кажется, море разливанное, Дунай–река, а утром встанешь — по краям‑то ледок, ледок. Наступишь — а он хрустит…
Ольга никогда не тревожила этот Малушин «ледок», но всегда надеялась, что растопит его. Девушка родителей своих не помнила — мать умерла при родах, когда она на свет появилась, а вот о смерти ее отца, древлянского любечского князя Малка Любечанина ходило много легенд.
Говорили даже, что Малуша — дочь князя Мала, погубителя Игоря, верховного князя Древлянской земли. И будто покорив древлян, отомстив им за смерть супруга, Ольга расправилась с князем Малом, сватавшимся за нее, но взяла к себе его детей — Малушу и Добрыню… Многое что тогда болтали. Но Ольга вынесла все.
Лунная дорожка давно перешла через две половицы, растаял след незваной ночной гостьи, а княгиня все лежала без сна.
Ольга полюбила Малушу как дочь. Она ведь мечтала о доченьке. Сколько раз ездила на поклонение. Макоши, в ее главное святилище на Десне, за Черниговом — град Макошино. А в Десну там впадает река Дочь. С древних–древних пор приходили туда на поклонение богине бабы, вымаливали себе дочерей. Это было еще в те времена, когда главными были женщины, а не мужчины. И каждая молила и просила себе дочерей, а не сыновей. Река Дочь была священной, и войти в ее воды надо было на рассвете, чтобы застать, когда солнце только–только начнет выкатываться снизу. Вот тут‑то и окунаться и просить Макошь… ,
Ольга вспомнила свое паломничество… Хорошее было время, молодость переливалась по жилушкам, в крови бушевала. А вот доченьки у нее не осталось.
«Не надо про это, — сказала себе княгиня. — Что это за дело на старости лет молодое ворошить?»
Но ведь и как не ворошить… Святослав, Малуша, Маринка, дети — Олежек и Ярополк… Ольга звала его Ярик–Ярый полк, отличный воин… У реки Дочь нужно было провести три дня и три ночи. Самые неистовые шли дальше, к тому месту, где речка Борзна впадала в Дочь, там так же жарко молились и «обмакивались» в воде… А можно было идти и на реку Девицу, что в Дон впадает. Для этого следовало доплыть по Десне до места, где Сейм становится неразлучен с Десной, плыть по Сейму, через Путивль, где тоже моленное место, все вверх, вверх. Потом по лесам и лугам выйти к Девице… Там издавна жили племена, где женщины верховодили, мальчики им были не нужны, они девочек рожать хотели.
«Ну, уж туда княгиня не добралась… Мальчика родила…».
Ольга лежала неподвижно на спине, будто мышь все еще была неподалеку.
«Стыдно христианке пугаться серого маленького комочка, никак не связанного с тобой», — сказала себе строго княгиня.
«Да, не связано, — отозвался издали бабкин голос. — Только глупыри (так она смешно называла дураков) — думают, что все отдельно. Нет, моя ладушка, все связано, у нас за спиной тьма добрых и злых духов, они сражаются за нас, и каждый миг нашей жизни — это выигранное или проигранное сражение».
«Ну, уж туда княгиня не добралась… Мальчика родила…».
Ольга лежала неподвижно на спине, будто мышь все еще была неподалеку.
«Стыдно христианке пугаться серого маленького комочка, никак не связанного с тобой», — сказала себе строго княгиня.
«Да, не связано, — отозвался издали бабкин голос. — Только глупыри (так она смешно называла дураков) — думают, что все отдельно. Нет, моя ладушка, все связано, у нас за спиной тьма добрых и злых духов, они сражаются за нас, и каждый миг нашей жизни — это выигранное или проигранное сражение».
Вспомнила Ольга, как в детстве подружки звали березки завивать, за околицей хороводы водить, а бабка подле себя ее держала^ внушала, что она княжеская дочь, хоть и брошенное дитя, но себя должна соблюдать. Солнце играло в горнице, и Ольга томилась, речи пропускала мимо, а теперь вот они проснулись в ней неожиданно спустя столько лет…
Тогда в святилище к Макоши Ольга отправилась, чтобы досадить князю Игорю, Он не хотел ее отпускать, не выносил ее отсутствия, даже в Псков не позволял уехать без него…
А сам привез из похода пленную турчанку, поместил в тереме, ходил к ней забавляться… Все это видели и знали, знала и Ольга. Но по ночам как любил ее князь, как миловал! Закинет Ольгины волосы себе на плечи, опутается в них, лицо зароет и бормочет: — Люблю тебя больше всех на свете!..
А Ольга лежит, как каменная баба в степи, и молчит.
И князь знал, что она знает, и Ольга была уверена, что он знает, что Ольга все понимает. А что тут понимать? Скоро турчанка стала с большим животом ходить, на всех гордо поглядывать…
И все равно любил ее Игорь жарко, даже когда турчанка у него была. Свекровь тогда радовалась, что Игорь от Ольги душой отстанет. Ревновала старая княгиня сына к ней. Все вызывала Ольгу на откровенность, чтобы та пожаловалась ей на мужа, как он с чернявой девкой забавляется… Позвала ее старая княгиня, усадила и говорит ласково:
— Что‑то давно с тобой не беседовала, все мимо уcкальзываешь…
И смотрит на нее пытливо, что та ответит.
А Ольга глаза подняла и говорит скромно:
— Меня ладушки к себе уводят, хотят, чтобы богиня Лада не только в пещере стояла. Верховая ладушка просит разрешения у князя Игоря как главного волхва позволять вынос богини в сады, когда будет праздник яблок и меда.
Погрознела старая княгиня: она думала, что Ольга унижена, плакать перед ней будет, ругать князя Игоря, а уж она преподнесет ей урок, как супруга своего почитать и поклоняться ему, что бы он ни делал, как бы ни был виноват.
Ольга же, оказывается, совсем о другом думает — не о турчанке мужниной, даже не о ребенке ее, что станет перед глазами у всех во дворце бегать… Жрицей себя воображает, когда жива еще главная, старая княгиня.
Ольга на убрус[124], покрывающий голову княгини, глядит, та молчит, наконец едва выдавила из себя:
— Что же эти ладушки со мной‑то совета не держали?
Ольгам вздохнула и медленно сказала, глядя ей прямо в лицо:
— Спрашивали совета у князя Игоря, вот он и велел им.
«Нашел — молчи, потерял — молчи, голову выше».
Хватило тогда у Ольги сил не унизиться перед старой княгиней. Не плакаться, не жаловаться.
Согрели ее ладушки–жрицы старой–старой богини Лады. Говорили, что она помогала славянам эти места занять, еще когда славяне с Дуная шли. Лада была богиней согласия, мира, любовного счастья. И семьи, конечно…
Как хотелось Ольге, чтобы княгиня старая ее полюбила! Как нуждалась она в участии и тепле, когда привез ее Игорь… Однако супруга Старого князя Олега тогда тоже была молодая, это только потом Ольга поняла. Да и тайны какие‑то все покрывали. Игорь звал ее мамой, но все знали, что не она его родила. Ольга обязана была относиться к ней, как к свекрови, но сам князь Игорь сказал ей, что у него другая мать, и долго молчал. А потом об этом не говорил больше ни слова.
А уж когда Старый князь Олег полюбил Ольгу, ласково с ней обращался, засыпал подарками — какая ревность началась!
Сначала Ольга по неопытности не видела этого, но как‑то случайно поймала взгляд княгини, наполненный такой ненавистью, что ее будто обожгло. Ненависть и мучение. Мучение от ненависти. И еще пущая за это ненависть. Это сейчас она понимает, а тогда…
Тогда была растеряна, повернулась к князю Игорю и он спросил ее: «Что с тобой?» Но Ольга подняла голову, задрав высоко подбородок. Ей стало казаться, что жемчужное ожерелье ее душит, золотой обруч сдавил виски, платок стянул шею. Она едва не потеряла сознание и покачнулась, а князь Игорь взял ее за руку и стиснул пальцы. Они стояли в гриднице[125] у князя Олега Старого, были на виду. Это ей и помогло.
С той поры стала Ольга всматриваться в княгиню, обдумывать ее слова, что та обращала к невестке. И многое ей открылось, что прежде не видела. Заметила и то, что княгиня делала легкие знаки ее подруженьке, которой Ольга больше всех доверяла… Отдалила Ольга ее от себя. Тут она себя и выдала… Больше всего, конечно, княгиню.
«Не хочется все это ворошить», — сказала себе Ольга…
Она лежала все так же неподвижно и даже забыла о посланнице Чернобога: так далеко унесли ее воспоминания.
«Что‑то я вспомнила приятное… Да, ладушки… Как они узнали, что мне плохо? Говорили, что сороки на хвосте носят дурные вести… Теперь‑то она знает, что это дело рук бесов… Бесы разносят заразу дурного, и многие ею заражаются… Но бабка всегда предупреждала, чтобы хоронилась она от сорок. Сороки — это обличье ведьм… Ведьма оставляет свое безголовое тело под корытом во дворе дома, где поселилась, оборачивается сорокой и через печную трубу вылетает на охоту…».
Голос бабки возник издалека, будто сказку она рассказывала ей, маленькой, несчастной девочке, оставленной всеми, лежащей на лавке, под медвежьей шкурой. Ветер завывает под окном, у Ольги глаза слипаются после теплого козьего молока с медом, а мед конечно, липовый, целебный, сладкий–пресладкий, и даже страшные рассказы ей нипочем — так все надежно и крепко в этом устойчивом мире: «Летит ведьма, чтобы похитить ребеночка или вынуть его, еще не родившегося, у женщины, или коровы, или кобылы — и съесть его живьем!»
Ольга смотрит в круглое лицо бабки, сейчас нахмуренное, чтобы напугать ее, а ей не страшно, и весело, и любит она ее, свою единственную в этом миру защитницу, и понимает, зачем та ее пугает — хочет уберечь от нечисти, от посланцев Чернобога и лютой Бабы–Яги и Кощея, слуг его верных.
Сквозь навалившийся откуда‑то из медвежьей шкуры сон Ольга улыбается ей, хочет поцеловать, тянется губами, и лицо бабки расплывается в добрую, освещающую все радость. Она наклоняется над Ольгой, целует ее в лоб, кладет ладони наголову, что‑то шепчет… И все исчезает, уходит в теплую, мохнатую темную полость, в которую ее заворачивает дедушка Сон…
«А сороки? Встретить сороку — к несчастью — это уже ведьмы крутятся вокруг тебя… Могут превратиться и в кошку, и в змею, и в собаку, даже в клубок ниток или кусок полотна. Поэтому если их увидишь лежащим на дороге, брать никогда не следует, а то в дом ведьму сама внесешь…».
Княгиня взглянула в окно, где уже занимался рассвет. Светлая полоса на краю неба пока не окрасилась солнцем, но заголубела.
«Еще ночь без сна! — подумала Ольга, — так и силы легко потерять. Как все было стройно и ясно, когда бабка все объясняла! И почему она ее так странно звала? Иногда она шептала ей «бабинька»… А бабка… Так она себя называла, чтобы казаться твердой. Но она и была как кремень. Знала столько древних тайн, сколько не знают сейчас все жрецы вместе взятые. И все мечтала передать Ольге… Больше никто никогда с тех пор Ольге не говорил, что все части человека: руки, ноги, голова, глаза, нос, губы, уши — все они посвящены разным богам. И лечить может только тот, кто знает, кому что и как с чем соотносится. А вот ладони — принадлежат богине Ладе. На ладонях записана наша судьба, это зеркало нашей жизни. Богиня смотрит каждому на ладошку и видит, что кого ждет. Ладонями поэтому исцеляют, кладут на голову… Даже Ольга иногда так лечила. И помогало».
Пряный запах полыни из‑под подушки будоражил, поплыли видения далекого прошлого… Ольга ощутила вдруг запах отца так явственно, будто он прошел по горнице.
Странно, что больше никогда ни один мужчина не имел такого запаха… Отец… Страшно, как он расправился с матерью… И вся ее жизнь была тогда порушена…
Впрочем, если бы не эта история семейного крушения, Ольга бы не стала правительницей…
Рассказ бабки казался тогда таким непонятным, невозможным… Ее собственные воспоминания были сбивчивыми и туманными, и все казалось какой‑то злой сказкой, неизвестно зачем выдуманной взрослыми людьми.
Отец прислал матери через слугу заморский плод — гранат, а мать отослала его воеводе, любимому отцом, занемогшему от раны.