Отец прислал матери через слугу заморский плод — гранат, а мать отослала его воеводе, любимому отцом, занемогшему от раны.
Воевода, получив такую диковину, велел отнести ее князю, и отец получил обратно свой подарок. Он пришел в ярость, вызвал мать, та растерялась, солгала, что съела заморскую невидаль. Тогда отец показал ей гранат, отосланный им супруге в дар. Расправа была короткой. Мать была увезена ночью, с одной холопкой[126], на берег северного, холодного моря. Очень скоро пришла весть, что по дороге она заболела и вскоре скончалась… Об этом во дворце не говорили и на расспросы детей, няньки, оглядываясь, зажимали им рты…
А Ольга разлюбила отца… Она стала его бояться и, едва завидев издали, шептала: «Где моя мама?»
Отец понял это быстро, но не пытался перед ней оправдываться, объяснять то, что не может выговорить взрослый ребенку…
Бабка смотрела в угол и повторяла одно слово: «Ревность… Вырастешь — поймешь…».
Вскоре место матери заняла новая жена отца, и для Ольги настал» черные дни…
Княгиня даже в мыслях не любила обращаться к тем дням…
Они будто присыпаны были пеплом, исчезла радость, Ольга начала сильно болеть… Но понять историю матери она смогла лишь совсем недавно, когда жила в Царьграде…
Да, да, это была удивительная, незабываемая прогулка по садам дворца, когда Ольга услышала рассказ о судьбе императрицы Евдокии.
Со странным волнением вникала она в сказку жизни далекой женщины, жившей почти полтысячи лет назад.
«Да ведь это о маме!» — сказала себе княгиня. — Почти невероятно, но только взволнованный, увлекательный и сбивчивый рассказ ее спутницы заставил Ольгу мгновенно Похолодеть. Будто предчувствие пронзило ее, что сейчас она узнает что‑то важное и лично к ней относящееся… Почему императрица Евдокия тогда попала на язык ее словоохотливой и нарядной посланнице двора для сопровождения высокой гостьи?
— Ах, ведь все началось еще раньше — на богослужении во Влахернском храме… У иконы Богородицы Одигитрии… Одигитрия — Путеводительница.
Ольгу поразил лик Богородицы, ее суровые и одновременно обнадеживающие глаза, не успокаивающие, но зовущие. Да, они звали в дорогу…
Во время службы Ольга всматривалась в Богородицу, и ей казалось, что взгляд ее устремлен в душу… Вспоминалась мать, ее нежный голос, ее объятие…
Княгине всегда было жаль молодых девушек, ей казалось, что все они потеряли мать и теперь нуждаются в ласке и тепле.
Но вот невестка ее, Маринка, в ее ласке и в ее тепле не нуждалась. Она с ней соперничала и иногда побеждала княгиню…
Мысли ее стал путать сон, неожиданно вдруг появившийся словно из‑под подушки. И засыпая, Ольга явственно услышала голос бабки: «Твой отец никогда не был жрецом Чернобога!..»
Холод прошел у нее по спине. Никогда в своей жизни она не вспоминала этих странных слов. Почему сейчас?
…Мышь… Маринка… Горшки… Святослав…
И неужели Чернобог — Сатана?
Запахи полыни и крапивы окутали княгиню, будто теплое одеяло, и она погрузилась словно в воду — теплую и темную.
Глава 10
Боги
Княгиня Ольга знала по себе, с какой осторожностью нужно относиться к чужим богам. Даже если стараешься не оскорбить, не задеть, но невольно рождается высокомерие победителя к побежденному, к взятому в плен при одном взгляде на то, как твое войско вошло в чужое селение, а жрецы толпятся у святилищ, в страхе, что их могут осквернить пришлые.
Уже давно в Киеве было заведено богов побежденных народов ставить в общее святилище, на высоком холме. Чтобы молились все вместе. Пусть каждый своему богу поклоняется, но не ставили бы отдельных капищ[127] в потаенных рощах, в укромных местах у ручьев и озер. Чтобы не пробирались тайно, скрывая лица, чтобы чувствовали бы себя потом близкими родичами, помогали бы друг другу, будто братья и сестры. А все только оттого, что помолились вместе, тайно своему поверженному божку, родовому, племенному, неказистому, морщинистому старичку или старушке…
Почему‑то таких больше привозили в Киев, чтобы водрузить на холме. Часто Ольга смотрела на них с недоумением: казалось странным, чтобы столько сильных, умных людей кланялись бы этим каменным, деревянным, глиняным фигуркам… Княгиня пересиливала себя, чтобы не выказать своего «презрения, когда иногда целая толпа кричащих, рыдающих женщин бежала за всадниками, увозящими их презренных идолов, приходилось жрецов сажать на телеги и отдавать им в руки то, что люди ценили больше жизни, чтобы не вызвать лишних воплей, криков… Княгиня всегда приказывала действовать так, чтобы избегать лишних волнений. Но как узнать, что — лишнее, а что — необходимое? Иногда спасительна бывала только твердость. Жестокая твердость. Лишь она могла смирить людей и заставить их покориться. Вот поэтому и ставили божков в общее святилище, выказывая им уважение. Ставили даже тех, кого и не почитали сами глубоко. Этот обычай завел еще Вещий князь Олег. Верховный жрец–волхв, он был и успешным военачальником. «Мало завоевать народ — надо его еще и покорить, а покорив, превратить его из врага в хорошего подданного» — эти слова он часто говорил князю Игорю. Но ведь всегда мало слышать мудрые слова… Надо их принять всем своим существом, воплотить в действия… Пересилив свои желания, свою страсть…
Действовать разумно — это так необходимо правителю… Но как трудно! Игоря часто подводили его внезапные приступы гнева и ярости. Когда он был несправедлив, потом, опомнившись в тайне, сожалел, хотел исправить то, что нечаянно сломал, но боялся уронить власть князя… В такие минуты он иногда становился менее твердым, чем это ему полагалось бы. Ольга это понимала. Она старалась выдержать в себе чувство гнева нерасплесканным, сохранить его яркость, не выводя на поверхность… Внутри гнев плавился, но не испарялся, сохраняясь невредимым. Олег, прозванный Вещим, всегда оставался для нее Верховным князем, умеющим все. Князя Игоря она часто могла осудить в глубине души, не согласная с его решением, но никогда ни одно суждение или поступок князя Олега не вызвал в ней несогласия. Она часто им восхищалась, так что князь Игорь ревновал ее, хотя и не подавал виду, но она знала, ощущала это…
Ольга всегда терпимо относилась к тому, что разные боги появлялись на киевском Святом холме, осознавая, что это важно. «Я понимаю, как это важно… Я понимаю, как это нужно», — шептала княгиня, стиснув голову руками и вышагивая вдоль стены. Однако успокоить ей себя не удавалось.
В Киев по приказанию князя Святослава был привезен из Чернигова Чернобог! Вместе с ним прибыл и главный жрец его — Черногор. Сколько богов уже в Киеве стоит, но никто еще не осмеливался посягнуть на черниговское святилище… Это был искони край Чернобога, там он верховодил и правил, туда стекались к нему все, кто просил о его помощи…
Не каждый мог на это решиться — отправиться к Чернобогу и просить его о заступничестве. Может быть, поэтому и стал город Чернигов столь могущественным и сильным городом, княжеством… А его князья всегда были заносчивы и горды… Но тягаться с ним было небезопасно. Даже князь Олег никогда на него не посягал и хотя покорил землю северян, но не тронул ни жрецов, ни святилища Чернобога, которых в одном только Чернигове было несколько… Самое сокровенное, сокрытое от всех — только жрецы могли к нему входить — находилось вне града— в Болдиных горах. На пути от Черной могилы к этим горам…
Ольга никогда не была в этом святилище, знает о ней лишь понаслышке, да и то больше говорили намеками, отдельными словами, все боялись подробных рассказов — даже те, кто там побывал. В Болдиной горе мало кто был, а кто был — молчал…
Вид Чернобога был ужасающе страшен, и женщинам жрецами было запрещено на него смотреть. В его пещеру в Болдиной горе, наверное, не попала ни одна…
В эту пещеру не проникает никогда свет, а сам Чернобог лежит там в яме, весь засыпанный черной–пречерной землей…
Княгиня Ольга передернула плечами.
Чернобог от этого мрака, царящего всегда в пещере, ничего не видит. А если бы даже и захотел увидеть, то не смог бы: его глаза закрыты до земли спадающими веками. Их поднимают вилами его слуги, когда нужно умертвить незваного гостя. Ни одно живое существо не могло вынести взгляда Чернобога, когда ему поднимали веки. Он лежал в земле и осыпан был землей, он не желал расставаться со своим мраком, в котором пребывал, и не любил, когда его тревожили понапрасну…
Чернобог был богом ночи. Мрак, погружение во тьму. Бог ужаса людей, оставшихся без света. В его силах спрятать солнце. Он не был богом зла — он был богом страха.
Страх был самой тяжелой карой человека: не увидеть больше Никогда солнца — это и означало смерть. Чернобог — это страх смерти, страх лишиться жизни… Ночью люди попадали во власть Чернобога, а чтобы избежать этого, жгли костры, в жилищах в особых очагах горели вечные огни. Огонь — это милость Даждьбога, Белого Света. Первая молитва человека, первая просьба его — это видеть Белый Свет — Даждь, Бог!
Страх был самой тяжелой карой человека: не увидеть больше Никогда солнца — это и означало смерть. Чернобог — это страх смерти, страх лишиться жизни… Ночью люди попадали во власть Чернобога, а чтобы избежать этого, жгли костры, в жилищах в особых очагах горели вечные огни. Огонь — это милость Даждьбога, Белого Света. Первая молитва человека, первая просьба его — это видеть Белый Свет — Даждь, Бог!
Видеть Белый Свет — это и означает жить. Даждьбог давал свет, огонь и тепло. В домах, где горел вечный огонь Даждьбога, чаще всего его поддерживали старики. Это было их обязанностью. Они не могли работать, но днем и ночью в доме заботились об огне — это был жир в светильнике или очаге. Там, где жили старики, была и милость Даждьбога. Княгиня Ольга знала дом, дом боярина Пушки, где огонь был зажжен раньше, чем начал править князь Аскольд. И уже несколько поколений боярина были удачливы в делах и детях.
А Чернобогу тоже следовало молиться, просить его о милости. Смерть царила в царстве Чернобога. Там у входа в него стояли два Василиска[128]. Если Чернобог был богом подземного царства, то Василиски были там царями. Как и Чернобог, они могли умертвить любого человека одним взглядом.
Крылатый змей с головой петуха, но крылья лебединые, петушиный гребень и петушиные лапы со шпорами, но хвост дракона. Это чудовище появляется из яйца, снесенного петухом. Но сам он боится петуха. А умереть может, увидев свое отражение. Зеркало — это человеческое оружие, с его помощью можно разглядеть и нелюдей, живущих в других мирах…
«Вот и Порсенна толкует — о своих этрусских зеркалах! — мелькнуло у княгини Ольги. И сейчас же она прогнала от себя эту мысль. — Да, мне теперь не до этрусков, — с тревогой подумала она. — Чернобог — это большая опасность для киевлян». — Княгиня сжала голову руками — сейчас ее никто не видел, но даже наедине она всегда старалась избегать этого жеста.
— Ласка, ласка… — прозвенело тоненьким колокольчиком где‑то высоко в макушке^
«Ласка может поймать и задушить Василиска», — будто услышала княгиня голос детства, и странно — это был голос, отца. «Неужели отец рассказывал мне о Василисках? — с изумлением подумала Ольга. — Я совсем не помню его рассказов. Может быть, он предостерегал меня от опасности? Ведь он обучал меня, как охотиться, как ставить капканы. — И рассмеялась: — Капканы на Василисков…».
Чернобогом путали детей. Но пуще всего боялись его дочь — Бабу–Ягу.
В царстве смерти Чернобога все окостеневало, превращалось в камень и кость. Живое становилось неподвижным, каменным. Это делал Чернобог. И Василиски — тоже… А вот ласки убивают змей и мышей, поэтому их держат и в домах.
«Ласка, ласка… Причем тут ласка? — с тревогой подумала княгиня. — И разве можно поймать Василиска? Только детей им пугать…».
Чернобогу приносили человеческие жертвы. Всегда — пленных. И поэтому князь Святослав и замыслил это дело?
Как откупаться от зла? От страшного Чернобога? И можно ли его умилостивить? На пирах всегда пускали чашу с вином вкруговую — это была жертва богу света, Всему Белому Свету, Белому богу, Белбогу… Мало кто называл его так коротко — старались выговорить полностью — Весь Белый Свет, чтобы божество его улыбнулось бы человеку… Весь Белый Свет и Мать Сыра Земля были самыми древними божествами. Всюду, куда они приходили, славяне ставили свои святилища и непременно называли при впадении одной речки в другую — одну Дунаем… А священную гору — непременно Девином или Дивиным… Ведь Дева–Дива была третьим важным божеством…
И никто пока не отменил их, не умалил, не унизил… Как сказала старая жрица богини Лады: — Старых богов прячут до поры…
Так было прежде. Так было, пока не было наступления новых богов.
Кто теперь помнит, как шли славяне с Дуная? Как не хотели расстаться с Дунаем и брали его всюду с собой…
Можно ли унести реку? А предки наши уносили… Навсегда… Кто теперь поверит, что это они сами назвали реку как захотели. Нет, не сами: так повелели жрецы–волхвы. А им указали боги, И старые книги в кожаных мешках, что были крепко приторочены к седлам. Все мешки были одинаковы — что для хлеба, что для пожиток, что для книг, И только волхвы знали, где они… Боялись за сохранность».
Прежде княгиня Ольга не верила басням о множестве Дунаев. Ей казалось, что это сказки… Но потом, когда стала править и ездить по княжествам и землям, в диковинку было убедиться — все так и есть… Дунай в Рязани, Дунай под Менеском[129], Дунай под Смоленском, Дунай под Киевом… Дунай — священная река для славян… И Дева — Дивин — Див — Дива… И шум лебединых крыльев дев… Даже василиск забрал себе лебединые крылья, они охраняли такое чудище… И ему нужна сила…
Но знали тайну Дуная только жрецы–волхвы… Они владели знанием прошлого, которого не ведали и князья. На жизни это не сказывалось. Не все ли равно, как шли славяне с Дуная? И что это теперь, когда нужно думать о торговых ладьях в Почайне, чтобы их буря не разметала?.. И хазары пути опять перекрыли… А запасы для зимы? Что может быть важнее хлеба? И посевов? Сена для скота? Рожь плохо уродила… Ячменя мало закупили в родном Плескове — Пскове… И оттуда уже купцы прибыли вчера в Киев говорить с княгиней.
Беличьи шкурки упали в цене на киевских торжищах, и теперь хазарские скупщики мягкой рухляди[130] грузят их целыми вьюками. У городских ворот нашли тело мертвого погонщика каравана. Он прибыл из далеких земель. Начальник стражи был вне себя от ярости. Мертвый иноземец — это всегда ущерб для города, для княжества.
— И все‑таки… Боги — не отдалены от людей. Бог — это сама жизнь. Часто именно от них зависят и торг, и гости–купцы, и хлеб, и ловица зверя…
Голова раскалывалась от боли, и Ольга понюхала из скляночки, что всегда носила на поясе в Льняном мешочке, византийскую ароматную соль. Запах вызвал в памяти царьградский залив, ладью в ослепительных струях морской воды, палящее солнце и купола храмов, парящие в воздухе… Княгиня вспомнила первое потрясение — увиденный с воды залива Царьград, когда причаливала ладья… Ее изрядно потрепали и волны, и бури пройденного далекого пути. И хотя перед входом в Золотой Рог ладью натерли маслом, чтобы освежить краску, Ольга вспомнила, как ощутила себя нищей странницей у подножия богатого царского трона… Далекий Царьград! Сколько было потом там пережито глубоко личного, какие почести ей были возданы… А незабываемое крещение, перевернувшее всю ее жизнь. Оно чуть не испортило отношений с сыном Святославом…
— Наши враги — хазары, а ты приняла их веру! — сказал ей тогда Святослав с вызовом. — Вся дружина надо мной смеется.
И впервые княгиня не нашлась сразу что ответить сыну. Учение Христа казалось слишком сложным для простого воина. И нельзя было объяснить, что врагов, вместо того чтобы их убивать, надо прощать и миловать. Да, дружина смеялась…
— Тебе плохо сказали о Христе, и вера Хазарии— это совсем не вера в Христа, — ответила княгиня.
— Ты забыла, что силен только тот народ, что не меняет веру предков, чтит их могилы и своих богов. — Святослав был тогда раздражен. Легкое ранение в ногу оказалось тяжелым. Стрела была отравленной, и лекарь не сразу нашел противоядие. Жизнь сына была в опасности, и княгиня боялась ему перечить. В гневе он бывал страшен, как и его отец.
Княгиня знала, что Святослав любит ее, он был почтителен с ней, но она всегда опасалась перейти ту грань, за которой гнев князя мог бы обрушиться невольно и на нее.
— Сохранить хрупкий сосуд и не дать ему разбиться. Потом можно черепки и не собрать — былого не вернешь. Лучше держать в доме серебряную посуду — сразу не расколотится, — так сказала однажды бабка–жрица, когда служанка разбила дорогой стеклянный персидский кувшин. Бабка не наказала дворовую девушку, потому что посчитала, что персиянский бог не захотел служить русским богам. В кувшине держали благовония для жертвоприношений.
— Хоть глина — да своя, родимая, — сурово поджала губы бабка и велела положить новые благовония в муравленый зеленый горшок с деревянной крышечкой. Потом Ольга приоткрывала эту крышечку, пропитанную запахами трав, и клубы их вырывались из горшка, окутывая ее, будто покрывалом.
«Так и отношения с людьми», — часто думала княгиня, вспоминая эту давнюю, из далекого детского времени историю, бабку и маленькую девочку рядом, в которой нельзя было признать будущую великую княгиню.
Только сейчас она с изумлением поняла, что все происходившее с ней в давние поры ее жизни никуда не уходило, как бы навеки застревало в ее памяти и душе, потом неожиданно выныривало из вечных текущих дней… Почему же все текло, но никуда не уносилось?
И Ольга все снова и снова входила в ту же воду прошедшего. Это даже были не воспоминания. Она наполнена ими, набита, будто огромный сундук, в котором хранились большие и маленькие клубки, клубищи и маленькие клубочки ниток: нужно запустить туда руку, схватить что попадется под руку и потянуть за нитку, нащупав в полной темноте, наугад — кончик нити… И тогда тянуть, тянуть, разматывая клубок… А на нити узелки, и они рассказывали, разматывали…