Даже невозмутимые жрецы едва заметно улыбались, кидая ячмень священным курам и внимательно наблюдая, клюют ли они зерна или не клюют. Никому из посторонних не разрешалось при этом священном действии присутствовать, но князь Игорь — как верховный жрец — разрешил Порсенне наблюдать не только за этим действом, но и даже участвовать в нем.
Князя Игоря забавляли рассказы Порсенны об этрусках, о далекой Италии, он охотно слушал игру его на лире и пение на пирах. До тонкости изучив обращение киевских жрецов со священными курами, Порсенна сложил песню о том, как римские императоры, подобно русским князьям, всегда брали в свои походы кур, ячмень и этрусков, умевших угадывать волю богов. В этой песне он прославлял общих предков и этрусков, называвших себя расенами, то есть русскими, и русских, поселившихся по берегам реки Рось.
В Киеве очень скоро решили, что хотя Порсенна и спас князю жизнь, но после этого «грек» сошел с ума. От Порсенны потребовали роту — присягу в верности. Когда это делали воины из войска князя, они складывали на землю оружие и золото и клялись богами Перуном и Волосом, но Порсенна был иноземец и боги его были иноземные. Не признавая Христа, он клялся богиней этрусков Туран и богом смерти Калу.
После исполнения обряда роты Порсенну оставили в покое и не обращали внимания на его восклицания и напевания, когда он бродил по городу. Все приводило его в восторг — и курганы, под которыми были похоронены мертвые, и пещеры в горах, и деревянные крыши, и наличники на окнах и дверях, и открытые рундуки[134] у домов. Обращаясь к прохожим, Порсенна махал руками: «О, совсем, как у этрусков!»
Отношение к нему изменилось, когда он стал свидетелем, как бешеная собака искусала юношу. С каменным лицом он приблизился к страшному псу, прыгнул и вонзил в него короткий кинжал, который всегда носил с собой. Потом никто не мог вспомнить, как этому многоречивому и забавному чудаку так быстро удалось одолеть собаку. Столь же молниеносно Порсенна раскроил ей череп, вытащил мозг и положил перед юношей прямо на землю, где тот сидел, потрясенный случившимся.
— Ешь быстро! — приказал Порсенна. Вокруг собралась толпа, все молча наблюдали, как пригнув голову юноши к собачьим мозгам, Порсенна ткнул его и приказал: — Скорее — или умрешь!
Затем отрезал кинжалом кусочек и положил на рану юноши, втирая.
— Не бойся — жить будешь! — пообещал Порсенна и кивнул небрежно подоспевшему стражнику: — Уберите собаку! Закопайте за городской стеной.
Все почтительно расступились. Юноша остался живым, и это показывало чудесное умение византийского чародея и гадателя.
Так за Порсенной полетела слава колдуна.
Он лечил печенью свиньи, глазами овцы, и часто к нему приносили больных на носилках, которых он поднимал на ноги, обертывая в шкуры только что освежеванных баранов.
— Золотое руно! — хохотал Порсенна, выбрасывая непонятные киевлянам слова.
Князь Игорь его любил, и на всех пирах в княжеской гриднице Порсенна, склонив голову набок, пел песни о славных победах Игоря, водя рукой по струнам лиры.
В Киеве он жил один, вместе со слугами, около него не было женщин, и это тоже внушало подозрения.
Он любил бывать в княжеском дворце, и скоро Ольга с ним подружилась. Ей нравились его шумные восторги и то, что русских он называл этрусками и уверял, что со временем русские тоже узнают свое прошлое:
— Не все народы знают о себе, свою историю. Знают в Египте, знают в Греции, знают в Риме. Но вы, русские, как и этруски, не пишите своей истории. Мы знаем, откуда пришли, как шли. Наша богиня Туран — а шли мы из далекого края Турфан в Азии — стала по дороге известна многим народам как Тара… И пока мы шли в Италию, где еще и римлян не было, сколько мы подарили знаний.
Порсенна умолкал, не замечая княгини. Она тоже молчала, не прерывая его. Ей хотелось подробнее расспросить Порсенну, кто хотел, отравить князя Игоря в Константинополе и почему он его спас, почему оставил родину и бежал так далеко.
Но Порсенна избегал вспоминать об этом. После смерти Игоря Порсенна рыдал как ребенок, не стыдясь своих слез.
И через год он сказал Ольге: «Я уговаривал князя не ходить тогда к древлянам, но ваш Свенельд настаивал…».
Больше ничего Порсенна не сказал, чтобы тень осуждения действий погибшего не коснулась его в царстве мертвых. Свенельда он не узнавал при встречах, как будто тот был ему незнаком. Он смотрел сквозь него, бормоча про себя что‑то невнятное. Ольга давно это приметила, но на вопросы о Свенельде Порсенна складывал брови и наклонял голову, как будто собирался запеть свою песню, и только однажды бросил отрывисто: «Он не этруск…».
Ольга привыкла ездить по городу и навещать тех, кого ей хотелось видеть. Как‑то она объясняла Святославу, что князь Игорь погиб, потому что общался с людьми только в военных походах или на пирах в княжеских палатах. Святослав тогда посмотрел на нее и ничего не ответил. Сейчас, по дороге к Порсенне, она вспомнила эти свои слова, сказанные сыну.
Порсенна был для нее собеседником, равного которому не сыщешь в Киеве. Он знал римскую историю как жизнь своих родных и говорил о ней взволнованно, как будто дело касалось его лично. Судьба этрусков и судьба Рима волновали его, он горячился, вспоминая события, которые случились и пятьсот, и тысячу лет назад. И поражение этрусков в борьбе с Римом Порсенна переживал столь же искренно, как не мог забыть и смерть князя Игоря. За это Ольга и любила Порсенну, и ей было приятно с ним беседовать. Она сердцем чувствовала, что гибель князя Игоря для него не забыта, не смыта временем. Не то что для многих других людей, даже тех, кому покровительствовал князь и сделал много добра, а сейчас сердца и глаза их пусты.
Ольга знала наизусть многие песни и рассказы Порсенны.
— Троянцы были этрусками, — воздевал вверх руки Порсенна, — никто не хочет помнить, что настоящее имя последнего троянского царя Приама было Подарк. Это понятно и этрускам и русским. Приамом его прозвали, потому что его выкупила у Геракла, разорившего Трою еще до Троянской войны[135], его сестра за свое покрывало. И Эней, спасшийся из горящей Трои во время Троянской войны, тоже был этруск. Его предок Дардан родом из этрусского города Кортоны, а оттуда переселился во Фригию в Малой Азии. Вы, русские, просто не знаете, что обязаны Фригии именем Бог… Да, да, фригийцы поклонялись Астарте, как и те, что основали когда‑то Киев, и у них главным божеством был бог Богайос. Все мы пришли из Малой Азии…
Ольга вспомнила это и улыбнулась. Фригийцы, слово «бог», Троя. Какое отношение могли иметь они к неразрешимым, запутанным делам Киева и всей Руси? Забавно, что Святослав, будучи ребенком, охотно слушал Порсенну и многое запомнил.
Ольга так ясно, будто это было вчера, вспомнила светлую горницу, большой дубовый стол и Порсенну, склонившегося над лирой — он что‑то в ней чинил. И Святослава, сидящего у стола, жадно слушающего рассказ.
— Малая Азия — далекая земля, но это наша колыбель, мы оттуда пришли в этот мир. Сколько там было царств, и сколько царств было этрусскими — Троя, Лидия, Кария, Линия[136], Фригия… Троя была давно, а эти царства жили долго. И каждое что‑то оставило.
Порсенна поднял голову от лиры, продолжал говорить.
— В древней Лидии жили этруски, и столица ее славилась драгоценными камнями. Стоящей был город Сарды, и по имени ее назывались камни — сардары, или сердолики.
Солнце светило в окна, и светлая головка мальчика сияла золотом. Порсенна поднял руку, на которой рыжели сердолики: «Это спасает от ран, споров и ссор, от лихорадки… Лидит, лидийский камень…».
— Лидия погибла от вторжения персов почти полторы тысячи лет назад, и последним царем ее был Крез, который слишком доверился дельфийскому оракулу. Крез послал ему в дар изваяние золотого льва на подставке из 117 золотых кирпичей. Почему 117? Потому что священное число 13 умножалось два раза по три — тридцать девять на три… Разве можно было довериться оракулу врага, которого хочешь завоевать? Ведь Крез и Лидия воевали с греками. А когда подошли персы, Крез спросил, воевать ли ему против персидского царя Кира. И лживый дельфийский прорицатель обещал ему победу, если Крез перейдет реку Галис. Он перешел — и был полностью разбит. Никогда, Святослав, не доверяйся оракулам, тем более — вражеским.
— Крез вернулся домой, распустил войско, и, хотя стояла глубокая осень, неожиданно под стенами Сард появилось войско персидского царя. 14 дней он осаждал столицу, взял город и убил Креза. Это было в 546 году до рождения вашего Христа. — Порсенна кивнул головой Ольге, и она удивилась, что он видел ее. — И погибло прекрасное царство Лидия.
Порсенна приладил струну к лире и провел по ней ладонью:
— Но пока Крез был жив, он любил собирать у себя пиры и приглашать мудрецов, чтобы похвастаться своими богатствами. Был у него в гостях и знаменитый скифский мудрец — один из семи мудрецов мира — Анахарсис. Не только этруски, но и скифы с вами в близком родстве, и ты, Святослав, должен знать о них.
Порсенна приладил струну к лире и провел по ней ладонью:
— Но пока Крез был жив, он любил собирать у себя пиры и приглашать мудрецов, чтобы похвастаться своими богатствами. Был у него в гостях и знаменитый скифский мудрец — один из семи мудрецов мира — Анахарсис. Не только этруски, но и скифы с вами в близком родстве, и ты, Святослав, должен знать о них.
— Так вот, на пиру, Крез спросил у Анахарсиса (а был при этом и знаменитый греческий мудрец Солон, они были вместе со скифом), какое из живых существ он считает храбрейшим. И Анахарсис ответил: «Диких животных, потому что они одни мужественно умирают за свою свободу».
Крез удивился и спросил, кого он считает из живых существ справедливейшим. И Анахарсис опять ответил, что самые справедливые — это дикие животные, потому что они живут по установлениям природы, а не по законам людей. Природа есть создание божества, а закон — установление человека, и поэтому справедливее пользоваться тем, что открыто богом, а не человеком.
Тогда Крез решил высмеять Анахарсиса и спросил: «Может быть, дикие звери и самые мудрые?» Так получается в его рассуждениях.
Анахарсис не удивился и не отрицал того, что предпочитать истину природы истине закона — это и есть основной закон мудрости.
Этот пир и эту беседу описал в своем сочинении «Библиотека» Диодор Сицилийский[137], я его читал. Так они рассуждали — самый богатый царь и самый мудрый мудрец, Крез и Анахарсис, а потом они были убиты. Креза убили персы и погубили его царство,. Анахарсиса убил родной брат из зависти, когда он вернулся на родину в Скифию. Брат застрелил его на охоте, побоявшись, что Анахарсис установит в Скифии эллинские обычаи. Сохранились письма великого скифа к Крезу, и ты, Святослав, должен их знать. — Порсенна закрыл глаза, будто прощаясь с тенями тех, кто давно ушел в мир, куда уходили все.
— А этруски? — спросил хитрый Святослав. Он знал, как привести учителя в доброе настроение.
Порсенна встрепенулся.
— Этруски тоже все умерли…
Он посмотрел в дальний угол горницы, будто там находилось нечто, видимое ему одному.
— Этруски, будто зная о своей судьбе, не жалели сил и золота на надгробные памятники. И лучший из них был сооружен в Карии ее правителю Мавзолу. Супругой его Артемизией. В карийском городе Галикарнасе. Это случилось спустя двести лет после смерти Креза, и Мавзол сделал Карию независимой от персов. Весь древний мир ездил смотреть на это чудо — мавзолей. Нельзя описать эту красоту, как говорили древние. Его разрушило землетрясение совсем недавно. Конечно, и жители Лидии и Карии состояли только в родстве с этрусками, но ведь и это важно.
Когда Порсенна начинал говорить о судьбе этрусков, его уже нельзя было не слушать — столько печали и боли в его словах.
— Но самая близкая для вас, русских, страна в Малой Азии — это Ликия.
Ольга никогда ничего не считала для себя зазорным, если дело касалось сына. Поэтому и присутствовала при этих беседах, боялась вредного влияния. Этого боятся все матери, осторожные матери, а значит, и мудрые. А кто не боится — тот расплачивается потом.
Княгиня думала об этом и сейчас, живо представив себя тогдашнюю, усмехнулась: «Даже мало изменилась».
Рассказы Порсенны о Ликии, о том, что на ликийском языке имя Лада — славянской богини, любимой покровительницы семьи и любовного согласия — значило жена и мать и о ликийской богине Лето — и это имя нам знакомо — матери Аполлона и Артемиды — Ольга знала наизусть. — Аллу — это этрусский бог, которого у нас украли греки! И назвали Аполлоном!
Порсенна так горячился, будто тати[138] и в самом деле обокрали его дом.
Ольга стала относиться к рассказам Порсенны совсем по–иному, когда поняла, что все, что касается гибели Рима, с некоторых пор начало задевать ее так же, как и повседневные события. Она не заметила, когда случился этот поворот. Но неотступные мысли о необходимости что‑то делать с жалобами христиан на притеснения, глубокое ее личное сочувствие им и невозможность действительно помочь заставляли совершать часто обратное тому, что бы хотелось.
Христианская община росла все быстрее, и это радовало. Но предпринимать решительные шаги, на которые она была так легка и проворна при жизни князя Игоря, когда казалось, что христианство — это трудный, но необходимый шаг для каждого просвещенного правителя и чем скорее на него решатся, тем будет лучше для всех, становилось все труднее. И не только потому, что она стала опытным властителем.
Чем больше она понимала, тем менее решительно поступала. Происшествие недавнее не только ее расстроило, но и поставило в тупик: как действовать, как наказывать? Ночью несколько христиан на склоне берега у Днепра повалили и пытались сжечь дубового Перуна.
Пока обижали христиан, чувство сострадания было на их стороне, но когда начиналась месть, все легко изменялось и в душе поднимались сожаление, а потом и обида. Боги были старые, боги были древние, но они были свои, родные старики, их обижать не следовало.
А тут еще и Порсенна устроил настоящий бунт!
В развевающейся широченной белой рубахе он бегал вокруг обожженного, вымазанного в глине Перуна (его заливали ведрами жидкой глины) и кричал:
— Вот так и Рим погиб! Вот так и Рим погиб!
Жрец прошел мимо княгини едва ли не с вызовом, и Ольга вдруг впервые услышала то, что кричал Порсенна.
Да, Рим действительно погиб!
И Порсенна уверял ее, что это случилось по вине христиан.
Ольга вдруг почувствовала легкий озноб, неожиданно безумные вопли Порсенны как‑то овеществились в униженную фигуру могучего и грозного бога. Как княгиня она знала, что власть нельзя унижать не потому, что у нее этой власти останется меньше, нет, униженная власть растворяется и уносит порядок. А на его место тут же является хаос, в котором уже ничего нельзя различить, невозможно отдать приказания, нет надежды, что его выполнят. Холопы вдруг перестают слушаться, и в воздухе разливается опасность для всех.
Опасность! Вот что почувствовала тогда княгиня на берегу. И она отдала немедленный приказ: найти и поставить виновных на вече, и пусть народ сам свершит суд.
Порсенну Ольга увезла с собой. А он весь путь, а потом и в княжеских палатах, не умолкая, рассказывал о Риме, и Ольга впервые слушала напряженно внимательно. Как будто это непосредственно относилось к только что увиденному.
Почему? Рим погиб так давно… Полтысячи лет назад, и только смешной человек Порсенна не забывает о нем. Впрочем, и об этрусках. И о Троянской войне.
— Я не понимаю тебя, княгиня, — Порсенна был подавлен, но все равно шумен, — как ты, такая умная и проницательная правительница, могла стать христианкой? Что ты нашла в этой вере для мертвых?
Ольга знала, что возражать бесполезно, но вдруг поймала себя на мысли, что она поняла что‑то впервые, там, на днепровском склоне, и ей необходимо послушать и услышать Порсенну.
— Римский сенат первым понял, что если хочешь, чтобы государство процветало, нельзя ничего менять, потому что наши предки сделали все установления не зря, и уже убедились, что если что‑то меняется, то непременно к худшему. В римском сенате говорили: непозволительно отступать от обычаев предков — Рим слишком стар, чтобы меняться. Будем следовать примеру наших отцов, которые так долго с пользой следовали примеру своих.
Порсенна вскочил со скамьи, зацепился за ковер, ее покрывавший, и едва не упал. Он хотел показать все в лицах:
— А что возражали твои любимые христиане?!
Ваш святой Амвросий ответил: «Учиться никогда не поздно. Мудрость состоит в том, чтобы перейти в лучшую партию, когда заметишь, что ошибся. Ничто не совершенно в первый день. Самый яркий свет дня— не при восходе солнца, а по мере движения вперед оно сияет все ярче и все сильнее греет».
— Вот и досиялось это солнце, когда варвары разграбили Рим! Христиане разрушили любовь к родной земле — вот что они сделали!
Порсенна снова бросился на скамью и отхлебнул из кубка медовый напиток.
— Вкусно! — зажмурился этруск. — Так вот, княгиня, язычники куда больше любят свою родную землю, чем христиане, и я бы на твоем месте не торопился делать Христа главным Богом на Руси.
Пока каждый народ имеет своих богов, только своих, он их защищает, он за них дерется, он побеждает…
Ольга усмехнулась, и Порсенна вскинулся:
— Знаю, знаю, ты думаешь о древлянах, которых ты победила, и ты взяла в Киев их главного бога Хорса, а святилище Хорса в Искоростене, хотя и погибло в огне, ты устроила здесь…
Но сколько народов отстояло себя только потому, что они сражались за своих богов! А зачем защищать свою страну христианам? У всех один Бог… Правда, римляне прибирали себе всех чужих богов всех народов, которые они завоевывали, они уже поклонялись не только своим -— ну у нас, у этрусков, они отняли Юнону и Минерву, а потом уверяли, что это были римские боги…